е люди? Я же не могу жить без других людей!
Он готов был заорать. Он хотел выкрикнуть в тишину эту единственную фразу, что он же не может жить без других людей, такой огромной была его нужда, его физическая потребность, таким отчаянным был страх седого ребенка Ионатана Ноэля оказаться всеми оставленным. Но в тот момент, когда он готов был закричать, он услышал ответ. Он услышал шорох.
В дверь постучали. Совсем тихо. И снова постучали. И в третий, в четвертый раз, где-то наверху. И потом стук перешел в равномерную дробь, и она все учащалась и учащалась и наконец превратилась в мощное насыщенное шуршание, и Ионатан узнал в нем шорох дождя.
И тут помещение снова обрело свои координаты, и Ионатан узнал в светлом квадратном пятнышке клапан светового колодца и в предрассветной мгле – очертания гостиничного номера, умывальник, стул, чемодан, стены.
Он выпустил из скрюченных, как когти, пальцев матрац, подтянул ноги к груди и обхватил их руками. И так, подобравшись, нахохлившись, сидел долго, наверное с полчаса, и слушал шум дождя.
Потом он встал и оделся. Ему не понадобилось включать свет, он хорошо ориентировался в полутьме. Взял чемодан, пальто, зонт и покинул комнату. Ночной портье в холле спал. Ионатан на цыпочках прошел мимо очень коротко, чтобы не разбудить его, нажал на кнопку входной двери. Она издала тихое «лик!», и дверь отворилась. Он вышел.
Снаружи на улице его охватил прохладный серо-голубой рассвет. Дождь перестал. Только еще капало с крыш и маркиз, и на тротуарах стояли лужи. Ионатан пошел вниз к улице де Севр. Кругом не было ни души и ни одного автомобиля. Дома стояли тихо и скромно, в почти трогательной невинности. Казалось, дождь смыл с них всю гордость, и тщеславное притворство, и угрожающий вид. На другой стороне улицы перед продуктовым отделом универмага вдоль витрины прошмыгнула кошка и исчезла под сложенными на ночь овощными прилавками. Справа у сквера Бусико потрескивали от влаги деревья. Несколько черных дроздов принялись было свистать, свист отражался эхом от фасадов зданий, только усиливая тишину, лежавшую над городом.
Ионатан пересек улицу де Севр и повернул на улицу дю Бак, чтобы идти домой. При каждом шаге его мокрые подошвы хлюпали по мокрому асфальту. Это все равно как шлепать босиком, подумал он, вспоминая скорее звук, чем леденящее ощущение влаги в башмаках и носках. Ему страшно захотелось снять туфли и носки и идти дальше босиком, и если он этого не сделал, то лишь из-за лени, а не потому, что это показалось бы ему неприличным.
Но он прилежно шлепал по лужам, забредал в самую середину луж, перебегал зигзагом из одной в другую, даже один раз пересек улицу, потому что увидел на противоположном тротуаре особенно красивую, широкую лужу и перешел ее вброд, загребая воду плоскими подошвами; поднимая фонтан брызг, он забрызгал окна витрин и припаркованные у тротуара машины и собственные брюки; это было чудесно, он наслаждался этим маленьким детским хулиганством как огромной, заново обретенной свободой. И он чувствовал себя окрыленным и блаженно-счастливым, когда дошел до улицы де ла Планш, вошел в дом, прошмыгнул мимо закрытой каморки мадам Рокар, пересек двор и поднялся по узкой лестнице черного хода.
Только наверху, на подходе к седьмому этажу, ему стало страшно, что и перьями она подстережет его, эта голубка с ее ужасными голыми глазами, и встопорщит перья, и налетит на него, Ионатана, хлопая крыльями, и зацепит его своим крылом, от нее невозможно уклониться в тесноте коридора…
Он поставил чемодан и остановился, хотя ему предстояло преодолеть всего пять ступеней. Он не хотел обращаться в бегство. Он хотел только минуту передохнуть, немного собраться с духом, немного успокоить сердце, прежде чем преодолеет последний этап пути. Его взгляд заскользил вдоль овальной спирали перил лестницы, и он увидел на каждом этапе лучи падающего сбоку света. Утренний свет потерял свою синеву и пожелтел и, как ему показалось, стал теплее. Из хозяйских апартаментов доносились первые звуки просыпающегося дома: звяканье тарелок, приглушенный стук дверцы холодильника, тихая радиомузыка. И тут вдруг его обоняния достиг знакомый аромат, аромат кофе мадам Лассаль, и он несколько раз вдохнул его, словно отхлебывая кофе. Он взял свой чемодан и двинулся дальше. Он вдруг перестал испытывать страх.
Войдя в коридор, он сразу, с первого взгляда, заметил две вещи: закрытое окно и половую тряпку, разложенную для просушки на мусорном баке около клозета. Конец коридора еще не был виден, слепящий светлый столб света у окна закрывал перспективу. Он пошел дальше, в какой-то степени бесстрашно, перешагнул световой столб, вступил в тень. Коридор был совершенно пуст. Голубка исчезла. Кляксы помета на полу вытерты. Ни перышка, ни пушинки. Ничто не трепетало больше на красных кафельных плитках.
Три истории…
Тяга к глубине
Подающая надежды художница из Штутгарта на вернисаже своей первой выставки услышала замечание критика, который хотел ее поощрить, а вовсе не обидеть: «То, что вы делаете, талантливо и смело, но вам еще не хватает глубины».
Молодая женщина не поняла, что он имел в виду, и вскоре забыла о его словах. Но через день она прочла в газете рецензию этого критика, в которой говорилось: «Молодая художница обладает дарованием, и ее работы на первый взгляд очень нравятся публике; к сожалению, им не хватает глубины».
Тут молодая женщина задумалась. Она перебрала свои рисунки, перерыла старые папки. Она пересмотрела все свои этюды, в том числе и те, над которыми работала. Потом она завинтила баночки с тушью, вытерла перья и ушла на прогулку.
Вечером она была в гостях. Казалось, участники вечеринки выучили рецензию наизусть: все в один голос говорили о том, что у нее талант и что ее работы с первого взгляда очень импонируют публике. Но прислушавшись к приглушенным голосам и репликам тех, кто стоял к ней спиной, молодая женщина смогла уловить: «У нее нет глубины. В этом все дело. Пишет она недурно, но, к сожалению, ей не хватает глубины».
Всю следующую неделю молодая женщина ничего не рисовала. Она молча сидела дома, хандрила, а в голове у нее вертелась только одна мысль, которая, как спрут, втянула и поглотила все прочие мысли: «Почему у меня нет глубины?»
Через неделю молодая женщина попыталась снова рисовать, но дальше неудачных эскизов дело не пошло. Ей не всегда удавалось провести хотя бы простую линию. Под конец она дрожала так сильно, что не могла даже окунуть перо в тушь. Она заплакала и воскликнула: «Да, так и есть, нет у меня никакой глубины!»
Еще через неделю она взялась за книги по истории искусства, принялась изучать чужие рисунки, бродить по галереям и музеям. Она перечитала труды по теории живописи. Она отправилась в букинистический магазин и потребовала у продавца самую глубокую книгу, какая имелась на складе. Она получила сочинение знаменитого Витгенштейна, но не знала, что с ним делать.
На выставке «500 лет европейского рисунка» в городском музее она записалась в художественную студию, которой руководил ее учитель рисования. Увидев как-то один из рисунков Леонардо да Винчи, она вдруг спросила вслух: «Простите… вы не могли бы мне сказать, есть ли в этом глубина?» Учитель рисования только усмехнулся в ответ: «Вам угодно смеяться надо мной? Советую вам вставать пораньше, сударыня!» – и весь класс расхохотался. А молодая женщина, вернувшись домой, горько расплакалась.
Художница вела себя все более странно. Она почти не покидала своего ателье, но работать уже не могла. Она глотала таблетки, чтобы не заснуть, но не знала, для чего ей нужно бодрствовать. Когда ее одолевала усталость, она засыпала на стуле, потому что боялась ложиться в постель, – ее страшил глубокий сон. Она начала пить и всю ночь сидела при свете. Она больше не рисовала. Когда ей позвонил из Берлина один торговец картинами и попросил прислать ему несколько листов, она закричала в трубку: «Оставьте меня в покое! Нет у меня никакой глубины!» Иногда она бездумно мяла пластилин, но ничего определенного не лепила. Просто погружала в пластилин подушечки пальцев или скатывала его в комочки. Она перестала следить за собой, не обращала внимания на одежду и не прибиралась в квартире.
Ее друзья встревожились. Они говорили: «Надо бы о ней позаботиться, она в глубокой депрессии. Может быть, у нее неприятности личного характера, или творческий кризис, или плохо с деньгами. Если это личное, тут уж ничего не поделаешь, из творческого кризиса она выберется, а деньги можно бы собрать, но она, наверное, обидится». Поэтому они ограничились тем, что приглашали ее на обеды или вечеринки. Она всегда отказывалась, говорила, что ей нужно работать. Но она никогда не работала, только сидела у себя в комнате, уставившись невидящим взглядом в пространство, и мяла пластилин.
Однажды, когда ей было совсем скверно, она все-таки приняла одно приглашение. Молодой человек, которому она нравилась, хотел потом отвезти ее домой, надеясь с ней переспать. Она сказала, что ничего не имеет против, потому что ей он тоже нравится; но предупредила его, что у нее нет никакой глубины. После чего молодой человек стал ее избегать.
Молодая женщина, подававшая блестящие надежды, все больше опускалась. Она больше не выходила из дому, никого не принимала, из-за неподвижного образа жизни она растолстела, алкоголь и таблетки быстро ее состарили. Ее квартира заплесневела, от нее самой дурно пахло.
Она получила в наследство 30 000 марок и прожила их в три года. Один раз она съездила в Неаполь, но никто так и не узнал зачем и для чего. Обращаясь к ней, люди слышали в ответ лишь невразумительное бормотание.
Когда деньги кончились, молодая женщина изрезала и изорвала все свои рисунки, поехала к телебашне и бросилась вниз с высоты 139 метров. Но так как погода в тот день была ветреной, она не разбилась на асфальтированной площади перед башней – ветер отнес ее на опушку леса и бросил на сосны. И все равно она тотчас же умерла.