Я посвятил размышлениям долгие годы. Я запирался в своем кабинете и напрягал мозг. Я отправлялся на лоно природы, дабы достичь просветления. Все было напрасно. Признаюсь, наконец, что я умолял это неизвестное существо позволить мне познать его, что я заклинал его, что я проклинал его. Но ничего не происходило. Мысли мои вращались по тем же орбитам, что и долгие годы прежде, жизнь шла тем же мучительным путем, и я уже думал, что и бедному Мюссару суждено сойти к раковинам, не причастившись к последней истине, подобно всему прочему человечеству.
Однако тогда-то и произошло уникальное событие, каковое я должен сейчас описать, чего я совершить не в силах, ибо разыгралось оно в сфере, лежащей выше или вне сферы словесной. Так что я попытаюсь рассказать то, что рассказать возможно, описывая воздействие Невыразимого на меня лично.
Это случилось год назад, в начале лета. Погода стояла прекрасная, в саду все цвело. Аромат роз сопровождал меня во время прогулки, и птицы пели так, словно желали убедить целый свет, что они вечны и что это лето не одно из последних, за коим последует неизбежный приход раковин. Кажется, приближался полдень, ибо солнце сильно припекало. Я сел на скамью в кружевной тени яблони, желая отдохнуть. Издалека слышался плеск фонтана. Я был столь утомлен, что прикрыл глаза. Мне вдруг показалось, что плеск фонтана стал громче, как бы переходя в настоящий шум. И тут оно и случилось. Меня унесло из моего сада во тьму. Я не знал, где я нахожусь, меня окружала темнота и странные хлюпающие и журчащие, а также скрипучие и скрежещущие звуки. Эти две группы звуков – журчание воды и каменные шорохи – показались мне в тот момент звуками, так сказать, сотворения мира. Мне стало страшно. Когда страх достиг апогея, я упал, звуки отдалились, и я вышел из тьмы. Меня вдруг объял столь яркий свет, что я чуть не ослеп. Я все продолжал падать на этом свету и все дальше удалялся от темного места, представшего моему взгляду в виде нависшей надо мною чудовищной черной массы. Чем дольше я падал, тем различимее становилась эта масса, тем больше ее размеры. И наконец я понял, что нависшая надо мною масса была раковиной. И внезапно эта масса расщепилась на две части, широко раскрыла свои черные крылья, подобные крыльям гигантской птицы, разверзла обе свои раковичные створы надо всей Вселенной и стала опускаться на меня, на весь мир, на все, что есть, и на свет и закрылась надо всем. И окончательно наступила ночь, и остались только каменные шорохи и журчание.
Садовник нашел меня лежащим на посыпанной гравием дорожке. Пытаясь встать со скамьи, я упал от истощения сил. Меня перенесли в дом и уложили в постель, с коей я с тех пор более не поднялся. Я ослабел настолько, что врач опасался за мою жизнь. Лишь через три недели я немного оправился. Однако же с того времени у меня в желудке осталась нарастающая боль, и с каждым днем она захватывает все большие участки моего тела. Это раковичная болезнь, каковая проявляет себя в моем случае самым наглядным образом: жестоко и стремительно атакует меня, дабы отлучить от других людей, ибо я узрел РАКОВИНУ. Мне приходится дорого платить за мое озарение, но я плачу охотно, ибо теперь у меня есть ответ на последний из всех вопросов: сила, выводящая на дорогу любую жизнь и приводящая все к концу, Высшая Воля, владеющая универсумом и влекущая его к полному захвату раковинами как символу собственной вездесущности и всемогущества, исходит из огромной прараковины. Из ее недр я был выпущен на краткий срок, дабы лицезреть ее величие и ужасное великолепие. Мне было дано воочию увидеть конец света. Когда зараковление мира продвинется настолько, что каждый должен будет признать власть раковины, когда люди, обреченные на беспомощность и ужас, воззовут к различным богам, моля их о помощи и избавлении, тогда единственным ответом РАКОВИНЫ будут ее раскрытые крылья. Она захлопнет свои створы и поглотит весь мир.
Теперь я сказал тебе все, мой неизвестный читатель. Что можно к сему добавить? Как я должен утешить тебя? Неужто лепетать о бессмертии твоей души, о милосердии безжалостного Бога, о воскресении тела, как лепечут о том все философы и пророки? Должен ли я объявить РАКОВИНУ милосердным Богом? Должен ли я после культа Иеговы и Аллаха провозгласить культ РАКОВИНЫ и обещать людям избавление? К чему? К чему лгать? Говорят, человек не может жить без надежды. Что ж, он и не живет. Он умирает. Что до меня, то я чувствую, что не переживу этой ночи, и в мою последнюю ночь не желаю начинать лгать. Я испытываю облегчение, ибо наконец приближаюсь к концу умирания. Тебе же, мой бедный друг, все это еще предстоит.
Сего дня, 30 августа 1753 года, в возрасте шестидесяти шести лет скончался мой добрый господин, мэтр Мюссар. Я нашел его рано утром сидящим в обычном его положении на кровати. Я не сумел закрыть ему глаза, ибо его веки нельзя было опустить. Когда же я захотел вынуть из его руки перо, левый указательный палец моего хозяина разбился, как стекло. Человек, приглашенный обмыть труп, лишь с великим трудом сумел одеть его, ибо, даже когда прошло обычное трупное окоченение, распрямить сидячее тело оказалось невозможным. Доктор Прокоп, друг и врач моего хозяина, не знал, что делать, и заказал прямоугольный гроб. 1 сентября мой господин, к ужасу похоронной команды, обрел последний покой на кладбище в Пасси в прямоугольной могиле, каковая после погребения была, правда, засыпана тысячами роз. Спаси, Господи, его душу!
…и одно наблюдение
Amnesie in litteris
…О чем это вы спрашивали? Ах да, какая книга на меня повлияла, произвела впечатление, сохранилась в памяти, вообще «определила мою литературную судьбу» или «выбила из привычной колеи»?
Похоже, вы имеете в виду какой-то шок, травму, но такие переживания обычно всплывают в страшных снах, а не тогда, когда сознание бодрствует, не говоря уж о печатном или устном публичном выступлении, на это уже указывал какой-то австрийский психолог, запамятовал его имя, а статья была очень любопытная, стоит почитать, не помню только, как она называлась, выходил такой небольшой том в какой-то серии, вроде бы «Я и Ты», или «Оно и Мы», или «Я и моя самость», что-то в этом смысле, ее еще недавно переиздал Ровольт, а может быть, Фишер, или Зуркамп, боюсь ошибиться, в такой бело-зеленой обложке, не то в голубовато-желтоватой, или даже в серо-сине-зеленоватой…
Что ж, возможно, ваш вопрос имеет в виду не невротравматический читательский опыт, а скорее потрясение художественного свойства, как в знаменитом стихотворении «Прекрасный Аполлон»… нет, оно, по-моему, называлось не «Прекрасный Аполлон», а как-то иначе, такое архаичное название «Торс юноши» или «Прекрасный древний Аполлон», да, кажется, именно так или похоже оно и называлось, ну, да это к делу не относится… ну так вот, в этом знаменитом стихотворении великого… как его… не могу сейчас припомнить, но поэт действительно очень славный, волоокий такой, с эспаньолкой, он еще снимал квартиру на рю де Варенн для этого толстого французского скульптора, как бишь его?… Квартира – это еще слабо сказано, целый дворец с парком, которого не пересечь и за десять минут! (Кстати, интересно бы знать, из каких средств эти люди оплачивали такую роскошь?) Так вот, в этом великолепном стихотворении у него есть одна строфа, не могу сейчас процитировать ее точно, где в последней строке он формулирует прямо-таки моральный императив, навеки врезавшийся в мою память, и там говорится: «Ты должен жизнь свою переиначить». При чем здесь книги, о которых я мог бы сказать, что их чтение изменило мою жизнь? А при том, что, когда я встаю перед этой проблемой, я подхожу к своему книжному шкафу (подходил всего несколько дней назад) и скольжу взглядом по корешкам. И, как всегда в таких случаях, то есть когда в одном месте сосредоточено слишком много экземпляров одной породы, взгляд теряется в этой массе, поначалу кружится голова, и, чтобы остановить головокружение, я хватаю наобум, подцепляю, не глядя, любую книгу, уношу ее подальше, как трофей, открываю, листаю и погружаюсь в чтение.
Вскоре я обнаруживаю, что сделал удачный выбор, даже весьма удачный. Отточенная проза, ясная логическая мысль, полно интереснейших, совершенно новых сведений и самых неожиданных сюжетных поворотов – к сожалению, в настоящий момент, когда я это пишу, не могу никак припомнить названия книги и ее автора и содержания, но вы сейчас убедитесь, что это не имеет отношения к делу, или скорее, напротив, проясняет его. Ведь я держу в руках выдающуюся книгу, где каждая фраза – удача, и, не отрывая глаз от текста, я добираюсь до своего стула, сажусь, продолжая читать, забываю все на свете, забываю, зачем вообще читаю, снедаемый жаждой наслаждения и новизны, открывающейся передо мною на каждой странице. Подчеркивания в тексте, или пометы, нацарапанные карандашом на полях – следы, оставленные предыдущим читателем, которые я, впрочем, не слишком ценю, – в этом случае мне не мешают, ведь фабула настолько увлекательна, проза так насыщенна, в ней столько истинных перлов красноречия, что я просто не обращаю внимания на следы карандаша, а если и обращаю, то соглашаюсь с моим предшественником-читателем, хотя не имею о нем ни малейшего представления, после чего обнаруживается, что все эти подчеркивания и восклицательные знаки поставлены как раз в тех местах, которые больше всего меня восхитили. И вот я продолжаю чтение, вдвойне окрыленный высочайшим уровнем текста и духовным родством с моим неизвестным предшественником, все глубже погружаясь в выдуманный мир, со все большим изумлением следуя великолепной тропой, на которую выводит меня автор…
Пока не дохожу до того места, которое, вероятно, является кульминацией рассказа и вызывает у меня громкое «ах!». «Ах какая глубокая мысль! Как хорошо сказано!» Я на мгновение закрываю глаза, чтобы обдумать прочитанное: оно, словно молния просеку, освещает хаос моего сознания, открывает совершенно новую перспективу, провоцирует поток воспоминаний и ассоциаций, пронзает меня, как та самая незабвенная строка: «Ты должен жизнь свою переиначить!» Моя рука почти автоматически хватает карандаш. «Это нужно подчеркнуть, – думаю я, собираясь начертать на полях „Очень хорошо“ и зафиксировать несколькими ключевыми словами целый поток идей, вызванный в моей памяти этим