Впереди встали высокие пирамидальные тополя, мелькнули среди них красные черепичные крыши и белые стены домов, за плетнями тёмной зеленью заклубились яблоневые сады, и автобус остановился около моста через речку.
— Чегем, — сказал водитель.
Пассажиры зашевелились, старик, сидевший у двери, подхватил свой мешок, я помог женщине со спящим мальчиком вынести на остановку эмалированное ведро, завязанное сверху холстиной, и чемодан, за нами вышли ещё несколько человек, и автобус укатил дальше.
— Спасибо, — сказала женщина, поудобнее перехватывая мальчика на руках. — Теперь я сама.
— Я вам донесу, — сказал я. — Идите вперёд, показывайте дорогу.
Она смущённо повторила ещё раз «спасибо», и мы пошли по узенькой улочке вниз, к реке.
В небе стояло свежее, яркое солнце, журчала вода в канавках вдоль улицы, лениво обернулась на наши шаги собака, лежащая у входа в чей-то сад.
У новенького аккуратного плетня женщина остановилась.
— Здесь, — сказала она. Крепче прижала к себе мальчика и крикнула в глубь сада: — Исуф!
Почти сразу же появился мальчик в джинсах и серой школьной рубашке, широко улыбнулся женщине, потом мне, открыл не замеченную мною в плетне калитку, подхватил ведро и чемодан, которые я поставил на землю.
— Может, зайдёте? — спросила женщина.
— Нет, спасибо, — сказал я. — Но может быть, вы знаете, где живёт Лукман Хамдешев?
— Лукман? — женщина наморщила лоб, вспоминая, затем обернулась к мальчику и они быстро заговорили по-кабардински. Мальчик называл имена — Лукман Цукович, Лукман Митович, Лукман Барасбиевич, Исмел Хамдешев, Мита Хамдешев — и растерянно пожимал плечами.
Наконец женщина посмотрела на меня.
— У нас много Хамдешевых, много Лукманов, — сказала она. — Какой вам нужен?
— Это было очень давно, почти пятьдесят лет назад, — сказал я. — Бетал Калмыков объявил шихах и построил Лукману Хамдешеву дом.
— Э! — воскликнул мальчик, и лицо у него оживилось. Он опять обернулся к женщине, сказал ей несколько слов, потом бегом бросился с вещами в калитку и исчез в зелени сада.
— Подождите, пожалуйста, сейчас Исуф вам покажет дом, — сказала женщина и пошла следом за мальчиком.
Через минуту ко мне на улицу выбежал Исуф.
— Идёмте, — сказал он.
Низом, вдоль сонной, неглубокой речки мы вышли к большому саду, в глубине которого розовел добротный дом из туфа, крытый плоской оранжевой черепицей.
Исуф, видимо, хорошо знал ход через сад. Я не отставал от него. Мы пробрались через колючие кусты малины, прошли под старыми яблонями к переднему фасаду дома и увидели старика, сидящего на скамейке.
Мальчик почтительно наклонил голову и сказал старику несколько слов. Потом ещё раз поклонился и растаял в саду.
Старик поднял на меня глаза.
У него было узкое и тонкое, как у всех кабардинцев, лицо, белая борода ровным клинышком, небольшие усы и косматые брови, на которые была надвинута белая папаха. На плечах — потёртая черкеска с пустыми кармашками для газырей. На вид ему было лет восемьдесят, но серые глаза смотрели на меня молодо, внимательно и чуть улыбаясь.
— Я — Лукман Хамдешев, — сказал он. — Будь моим гостем.
Вечером, в уютной комнате за столом, Лукман рассказывал:
— Тот старый дом был турлучный, его построили за три дня. Он простоял двадцать лет. Бетал приехал сюда, сам взял лопату и наметил канавками место дома. Я тогда удивился, что дом будет такой большой. Но Бетал сказал: «Хватит, пожили в мазанках, похожих на собачьи конуры. Советская власть хочет, чтобы все жили в больших и светлых домах».
— Лукман Митович, я знаю, что у вас во дворе состоялось бюро обкома. Что говорил Бетал на этом бюро?
— Да, это было бюро! — сказал Лукман, погладил пальцем усы и улыбнулся. — Такого у нас в Чегеме никогда не видели. Настоящее бюро во дворе, вон там, — он показал за окно. — Приехали большие люди из Нальчика. Приехали председатели из колхозов. Все мужчины Чегема собрались у меня, нищего Лукмана. А я не мог даже стоять. Ноги болели. Я был, как малый ребёнок. Бетал посадил меня на стул. А все стояли. Стояли, когда сидел я — Лукман! И он сам стоял около меня и держался за спинку стула. То, что он сказал, я помню сейчас так хорошо, будто только что услышал его слова. И я всё передал детям, всё до единой буквы. Их пятеро у меня. Такие, как ты, ну, если только немного помоложе… Я сказал детям: «Запомните это на всю жизнь и своим детям скажите так, как я говорю вам. Потому что такие слова — как надпись на камне. Люди умирают, а мудрые слова остаются их детям, их внукам, и детям их внуков, и их детям…»
Вот что говорил Бетал, а я сидел перед ним, стоящим, и запоминал его слова:
— Я вижу здесь многих. Вы стоите на этом дворе рядом — руководители районов, председатели колхозов, сельские коммунисты и беспартийные. Я не хочу скрывать от вас положения дел. Скрывают только тогда, когда совсем уже плохо. Среди нас есть люди, сердца которых обросли жиром. Им кажется, будто Советская власть завоёвана только для них. Пользуясь своим положением, они стараются получить от власти всё самое лучшее. Разве такие люди не похожи на князей и уорков, которых мы сбросили в тысяча девятьсот двадцатом? Помните, люди: революция совершена для вас. Только для вас, а не для того, чтобы Балахо имел туфовый дом со стеклянной верандой в две комнаты размером, а Лукман Хамдешев получил на трудодни за год мешок сырых подсолнечных семечек, потому что болел ревматизмом и не мог выходить на поле! Посмотрите — у плетня на улице стоит шесть автомобилей. А передо мной стоят некоторые люди, которые отрастили такие животы, что их уже не может носить конь, им обязательно нужен автомобиль. И они едут на этих автомобилях по республике, отгороженные от всего толстым стеклом, и не видят через это стекло стариков, старух и больных, которые проходят мимо. До их голов не доходит, что и машины, и руководящие посты им дали эти самые старики, которые в меру своих сил и сейчас ещё трудятся в городах и селениях. Позор! Это я говорю вам прямо в лицо — позор, потому что то, что вы делаете, вы делаете на глазах у людей, которые вам дали власть, и то, что вы сделаете, будет обсуждено людьми.
Вот что сказал тогда Бетал в моём дворе на бюро обкома. Он говорил ещё много о разных делах, но я запомнил только эти слова. Они у меня здесь, — старик приложил руку к груди.
Неслышно вошла в комнату внучка Лукмана Софият и поставила на стол блюдо с горячей душистой пастой и миску густой, слегка желтоватой сметаны.
— Кушайте, пожалуйста, — сказал старик.
— А ревматизм? — спросил я, вспомнив, как он легко поднимался по ступеням крыльца, ведя меня в дом.
— Нету, — сказал Лукман. — Совсем здоровый сейчас. Бетал послал меня на серные ванны. Там я каждый день купался в тухлой воде, и вода взяла из моих ног болезнь. А ты знаешь, что стало с домом Балахо? Свой большой дом с верандой в две комнаты он отдал колхозу для детского сада. Себе построил другой, саманный. Хорошо, что ты знал Бетала.
Я хотел сказать, что видел Калмыкова вчера, даже обедал у него дома, что за столом вместе с нами сидел Балахо и не знал, куда девать себя от позора, но сдержался.
— Я начинал войну вместе с его сыном Володей. Володя погиб под Кенигсбергом. Он был таким же, как отец.
— Хорошие люди живут мало, но сделать успевают много, — вздохнул Лукман.
В комнате смеркалось.
Опять неслышно появилась Софият и щёлкнула выключателем у двери.
В открытое окно из сада влетела большая махровая бабочка и начала кружиться вокруг абажура лампы.
Сколько я себя помню — мне никогда не везло.
Если я затевал какую-нибудь игру со своими товарищами, то обязательно её проигрывал и потом долго размышлял, почему так вышло.
Если на улице происходила драка, то я обязательно оказывался в самом её центре. И хотя я никого и ничего не боялся, после драки больше всего шишек и синяков было на мне.
Если меня в школе неожиданно спрашивали, то почему-то именно в этот день я или очень плохо урок знал, или не знал совсем.
Если дома я начинал варить борщ, то в этот день у нас вообще не было первого, а моё варево сказывалось в помойке.
И так — во всём.
Говорят, что некоторые люди рождаются под счастливой звездой. Я, наверное, родился в переходный период, когда силы природы находились в каком-то неустойчивом равновесии. Они, видимо, колебались от знака «плюс» к знаку «минус», всё время проскакивая среднее положение. И мой характер тоже получился таким. Я жил на крайних пределах — то минусовых, то плюсовых. Причём минусовых опять-таки было больше.
Моя фантазия всегда намного опережала действительность. Мои возможности всегда были ниже тех, что рисовались в моём воображении. И все мои начинания оканчивались почему-то совсем не так, как должны были окончиться.
Я вспоминаю свой самый первый день в школе.
Мы стояли на школьном дворе стайками: каждая стайка — будущий класс. Нашей стайкой командовала худощавая, смуглая, черноволосая Татьяна Михайловна, очень похожая на ворону. Она должна была стать нашей учительницей.
— Дети, — сказала она, — не шумите, пожалуйста. Вы уже взрослые и не дома, а в школе.
После этих слов мы зашумели ещё громче. Мы никак не могли понять, почему взрослые должны молчать, когда кругом столько интересного.
Ко мне подошёл белобрысый мальчишка с огромным портфелем. Глаза у мальчишки были серые, волосы стрижены ёжиком, брюки аккуратно отглажены.
— Тебя как зовут? — спросил он, взглядывая на меня сверху вниз. — Вот меня зовут Орион. А ты кто?
— А я — Внуков, — ответил я.
— Вот дурак! — сказал он. — Что это за имя такое — Внуков?
— Это не имя, а фамилия, — сказал я.
— Значит, ты — Внук, Внучок! Да? — заорал он. — Ребята, у нас в классе будет бабушкин внучок. Уа-уа!
Мне такими противными показались глаза мальчишки и особенно его длинный нос, что я схватил свой портфель обеими руками и изо всех сил ударил им белобрысого по голове.