— Дувана! — кричали они. — Сумасшедшие! Вас аллах наказал! Покайтесь!
— Сами вы Дувана! — огрызался Асан, сверкая глазами из-под нависших бровей. — Не даром и название кишлака такое. Вы и есть большие сумасшедшие.
Перепуганный Шамши молчал.
Больше всех кричали и лезли в драку с Азимом и Асаном наши пьяные караванщики, благословляя аллаха, что он наказал неверного Карабека, Сабиру и начальника.
Караванщики хотели сейчас же увести своих лошадей, но Асан взвел курки и клялся, что застрелит первого, кто тронет лошадь с зерном.
— Доедем до чайханы, сгрузим зерно, — говорил он, — и берите лошадей.
Зная Асана, толпа грозила ножами, но каравана не трогала.
Проезжая мимо председателя сельсовета, Азим потребован, чтобы ему помогли. Но председателя самого окружила толпа. Барон и Туюгуи требовали, чтобы Саид был арестован. Они теперь обнаглели, полагая, что я и Карабек погибли.
— Начальник делал преступления! — кричали они. — Саид ему помогал.
Чайханщик демонстративно не захотел пускать к себе Азима и Асана с караваном. Асан вынужден был искать другое помещение, но все отказывали. Зерно сгрузили прямо у дома председателя.
Караванщики, подав заявление о выходе из ТОЗа, забрали своих лошадей. Вскоре вновь пришли требовать уплаты за перевозку груза посевным зерном. Барон и Туюгун их поддерживали.
— Первого, кто возьмет хоть кило, — закричал Асан разозлившись, — застрелю, как собаку!
— Чего ты, дурак! — кричал из-за глиняного забора Барон. — Все равно начальник и Карабек подохли; что тебе: зерна жалко? Скажем, что камни унесли.
— Это — колхозное зерно! — закричал Асан. — Ты должен понимать, иди сюда, я поговорю с тобой как следует. Ты продался домулле.
— Домулла — святой, он сегодня снятое дело сделает! — закричал Барон. — А я мусульманин, я честный мусульманин, и ты получишь зерно, если ты сделаешь так, как я тебе говорю.
— Будь проклята твоя борода! — ответил Асан. — Ты торгуешь племянницей. Ты хотел отравить моего доса — Садыка. Я доберусь до тебя.
— Я мусульманин! — закричал Барон. — Я честный мусульманин, а Садык — кашгар, он браминам верит, я мусульманин. Я правоверный.
Домулла был доволен. Все шло так, как он распорядился. Часть зерна была перемолота, и из муки испекли лепешки, причем дервиши внимательно следили, чтобы никто не съел ни кусочка, а то еще откроется до освящения, что зерно не ядовитое.
Лепешки, завязанные в платки, лежали кучами здесь же, в мечети. Все было приготовлено для чуда.
Официально также все было готово. Были составлены в сельсовете акты о гибели первого каравана ишаков, о гибели начальника и Карабека. Председатель отказывался их подписывать. Барон заставлял его. И тут Шамши вдруг выступил очевидцем нашей гибели. С чувством он рассказывал, как я упал, как мне оторвало голову и даже как он хотел меня спасти. Под конец он заплакал…
Все это было настолько удачно, что домулла решил вывести чудо из рамок, предназначенных только для посвященных, и широко оповестить верующих мусульман.
Из чуда домулла думал извлечь несколько выгод: во-первых, он поднимет религиозное настроение в кишлаках, значительно упавшее в последнее время, во-вторых, докажет, что надо много жертвовать аллаху, переходя Голубой берег, и нельзя быть в пожертвованиях скупым: вот, неверные не хотели дать полмешка зерна и погибли. В том, что мы не вернемся, он, очевидно, тоже не сомневался. Торжествуя победу, он вызвал председателя сельсовета как неверующего убедиться в чуде. Настроение было такое, что Асана и Саида почти силой тоже привели к мечети.
Время шло уже к вечеру. Косые тени тополей уползали, все дальше извиваясь по земле, прокладывая темные дорожки.
Повеяло прохладой. Высоко на минарете кричал муэдзин.
Тысячная толпа стояла на коленях; как по команде, люди склоняли головы, касались лбами земли.
Асан, сидя на корточках в передних рядах, ощущал робость. Что-то похожее на страх закрадывалось в его сердце. Кто знал этих людей? Не разорвут ли его, если он выступит? Брови Асана подымались и опускались — так ставнями закрывают светящиеся окна, — может быть, сомнения закрались в его голову?..
— Аллах, аллах! — закричали дервиши. — Домулла, дай чудо! Дай чудо! — И когда этот гул и грохот разрослись до громоподобного рева, из мечети, что у мазара, вышел домулла.
— Аллах, — оказал он, — посылает вам, правоверные, свое благословение. Аллах подал знамение и сделает чудо. И сыны Магомета задохнутся от радости, и семь небес счастья раскроются над вами… Аллах очистит хлеб от яда, ядовитый хлеб. Вы своими глазами увидите, правоверные, что хлеб сейчас ядовит…
Из передних рядов толпы подвели собаку. Худая и тощая, с шерстью, торчащей клочьями, собака была перепугана, хвост поджала и согнулась дугой.
Вынесли связки платков с лепешками.
— Смотрите, правоверные, смотрите! — : кричали дервиши.
Один из них, помощник домуллы, крикнул: «Ба, ба, ба!» — собака жадно подняла морду и посмотрела нa него.
Домулла приказал подать платок с лепешками.
Двое дервишей бросились к нему с платками.
— Черный, черный, — шепнул Барон сзади, как услышал Саид.
Домулла взял первую, лежавшую сверху лепешку не из красного платка, а из черного и бросил собаке. Та на лету поймала лепешку и, давясь кусками, моментально проглотила. Все внимательно смотрели на нее: она вновь подняла уши, ожидая второго. Но ей не давали.
— Сейчас подохнет, — сказал домулла.
Собака склонила голову направо, налево и вильнула хвостом, тявкнула, прося еще. Этот лай разнесся кругом, резко нарушая мертвую тишину, домулла оглянулся.
Собака, до сих пор напряженно смотревшая на домуллу, вдруг обернула голову и ткнула носом в бок, как бы отгоняя муху, причинившую боль, и не успела выпрямить голову, чтобы просительно тявкнуть, как снова ткнула носом в живот, взвизгнула и закружилась, падая и снова вскакивая.
Лица толпы как бы окаменели, все застыли, следя за судорогами подыхавшей собаки, и сразу вздох облегчения вырвался у всех. Толпа тяжело дышала, после того как простояла минуты полторы, затаив дыхание, сама того не замечая.
— Не ешьте! — закричал я, вбегая на крыльцо.
И вновь тишина. Жуткая тишина, и в этой тишине слышится только хрипловатый бас домуллы, призывающего благословение божие…
— Совершается, совершается, — шептали дервиши.
Толпа завыла.
Домулла поднял руку и в наступившей вновь тишине сказал:
— Сейчас мы будем раздавать освященный хлеб. Кто хочет?
Толпа ринулась вперед. Ее сдерживали дервиши.
— Лепешка стоит одного маленького барана или трех пудов зерна.
— Тихо, тихо! — кричали дервиши.
— Дай, дай! — вопила толпа.
Саид колебался только секунду, но эта секунда показалась ему вечностью. Он вбежал по ступенькам и стал рядом с до-муллой.
— Дехкане! — закричал он, хватая лепешку. — Хлеб ядовитый, не ешьте!
Толпа взвыла и с руганью бросилась на него сквозь цепь дервишей.
— Вот, — закричал Саид, — клянусь! — Саид схватил лепешку, начал ломать ее, говоря — Пусть не есть мне хлеба всю жизнь, пусть умру от голода…
Толпа замерла: это была страшная клятва. Толпа на секунду заколебалась.
— Не верьте! — закричал домулла. — Было ядовитое, сейчас — не ядовитое. Совсем не ядовитое.
Толпа взвыла.
— Лепешки ядовитые, лепешки ядовитые! — твердил Саид.
Толпа гудела.
— Зерно ядовитое? — спросил домулла Асана.
— Мы везли протравленное… — ответил тот.
— Поклянешься на коране?
— Поклянусь, — ответил Асан.
Домулла прекрасно знал, что лепешки испекли из зерна, которое вез Джолдывай, за чистоту которого тот ручался, клялся в этом на коране дома, у домуллы. Поэтому домулла был спокоен. Он хотел получше использовать провал Асана и Саида и злорадствовал.
— А ты, Асан, поклянешься, что хлеб сейчас, после освящения, ядовитый? — спросил домулла ехидно.
Асан заколебался. Какие у него были доказательства— слова какого-то неверного? Правда, он верил начальнику, но клясться на коране — это было слишком серьезно. Вся толпа ждала. Нарастал гул.
— Поклянусь! — вдруг закричал Саид, и снова наступила мертвая тишина в фиолетовых сумерках.
— Поклянусь! — заявил и Асан.
Толпа разбилась на два лагеря. Большая часть кричала, что домулла прав, меньшая— что Асан и Саид поклялись.
Домулла потребовал, чтобы снова принесли платок с лепешками. Он взял сверху одну. Толпа замерла.
— Я съем, — сказал он, — и если я не умру, вы поверите?
— Поверим! — заревела толпа и снова замолкла.
И казалось, что все верили, что чудо совершится. Домулла поднял руку, и настала вновь тишина.
Так во время мертвой зыби море плещет у берега маленькими веселыми волнами, и вдруг из моря вырывается внезапно откуда-то из середины черный вал и с шумом выбрасывается далеко на берег, гремя камешками, и снова прячется в море. На берегу остаются сорванные водоросли с корнями, трепещущими рыбками, медузы, еще прохладные и дрожащие, крабы, которые испуганно карабкаются в море…
И в наступившем тихом рокоте домулла сказал;
— Аллах внял мольбам. Оминь облога ак~ бар. Аллах устранил яд. Хлеб можно есть, — и, вынув из того же платка лепешку, начал есть.
Вся толпа жадно смотрела в рот домуллы. Но пристальнее всех смотрел Саид.
«Подохнет», — думал он.
Кушая лепешку, домулла говорил о том, что забыли аллаха, что надо верить, что надо подавать…
Вся толпа машинально, сама того не замечая, повторяла за ним жевательные движения. Только Саид стиснул челюсти, и желваки мускулов перекатывались у него по щекам.
Но прошло вдвое больше времени, чем надо было, чтобы собака подохла, а домулла и не думал умирать. Саид удивился, но не знал главнейшего, что домулла, страдая желудком, ел только белые лепешки из чистой муки-сеянки, которую ему на золото покупали в Таджикзолоте, в Гарте. И что он сейчас не ел лепешки из муки перемолотого и отравленного зерна.