казать? Что лично я больше расположен к театру, но жена обожает книги. «Книга — вместилище культуры» — так гласит лозунг на витрине их клуба. Однажды, когда я за ней заехал — она в правлении работает с десяти до семи, утром я ее отвожу, вечером привожу, машина у нас есть, так что это не проблема — так вот, однажды я за ней приехал, прочел этот лозунг, подумал, что это она сочинила, и советую:
— Слушай, по-моему, надо написать «святилище культуры».
Она посмотрела на меня чуть не с жалостью и говорит:
— Отличный лозунг. Его Петер Зигль придумал, а уж он знает, что к чему, он даже рекламу для разных фирм сочинял.
Но, пардон, я опять отвлекся. Я ведь хотел о господине Кнолле рассказать. Господин Кнолль вчера опять был в ударе. Уж не помню, как повернулся разговор, только он, как всегда, с предельной обстоятельностью и в буквальном смысле с пеной у рта (то есть брызжа слюной) неожиданно изрек следующее:
— На месте женщины я бы, идя мыться, был крайне осторожен. Кто знает, может, до нее в этой ванне мылся мужчина и, вполне возможно, не потрудился после себя как следует вымыть. И тогда — хотя, сколько я знаю, такого случая еще не было, но его вполне можно представить — на стенках и на дне ванной могут остаться сперматозоиды, которые могут оплодотворить женщину во время купанья.
Все это было крайне неаппетитно, и я цитирую его слова только затем, чтобы показать, какого поля он ягода, этот господин Кнолль.
Другой друг моей жены — господин Гаттербауэр, молодой архитектор, который время от времени публикует статьи в газетах. Из этих статей он составил книгу под названием «Хорошая квартира — залог счастья». Книгу издали на средства все того же клуба, и по этому случаю в клубе было небольшое торжество, там-то жена с ним и познакомилась. Возможно, господин Гаттербауэр большой талант, я не берусь об этом судить. Но послушаешь, как он говорит — диву даешься и невольно спрашиваешь себя: как же это ему удалось написать упомянутую книгу? Кстати, он хотел, чтобы у книги было совсем другое название — что-то о функции и структуре, и много еще всяких таких слов, — так вот, он до сих пор в ярости из-за того, что клуб изменил название книги. Возможно, раньше он умел изъясняться доходчивей и только после истории с названием от ярости несколько повредился в рассудке, не знаю. Во всяком случае, сейчас он говорит примерно так:
— Тенденция к убежищу. По крайней мере функционально. К примеру, брак. Или даже космос. Все время в системе координат несомого и несущего. Как весь наш разговор. Архитектура совсем наоборот. Изоляция бессмысленна.
Вот так — а иной раз и похлеще — он разговаривает, я просто не в состоянии всего запомнить. И притом через каждые два-три слова громко шмыгает носом. (Попробовал бы я хоть разок этаким манером объясниться с клиентами!) Для него все архитектура, о чем бы ни шел разговор — об автомобилях, о спорте, — он только дернет носом и скажет:
— Лучшее доказательство. Имманентная конгруэнция во всем. Чистейшая архитектура.
Словом, большего зануды свет не видал. Иной раз, разговаривая с ним, я от всей души желаю (про себя, конечно): «Господи, пусть уж лучше время от времени снимает ботинок и носок и перочинным ножом ковыряется в большом пальце!» Но где там: этот только говорит. И только об архитектуре. Да еще выбирает самые заумные слова, в отличие от господина Зигля, который никогда не рассуждает о литературе, а беспрерывно рассказывает о каких-то закулисных махинациях в окололитературном мире, употребляя выражения, которые я не решусь здесь воспроизвести (хотя, поверьте, я вовсе не ханжа). Господину Зиглю всегда доподлинно известно, кто кому хочет подложить свинью и кто кого проталкивает, кто против кого интригует и кто кому и куда именно готов залезть. Стоит пойти в театрах новой пьесе, стоит кому-то похвалить чью-либо книгу или, не дай бог, какому-нибудь автору получить премию, господин Зигль тут же кричит о коррупции, а иной раз даже о терроре. Послушаешь господина Зигля — и бога благодаришь, что стал не литератором, а торговым представителем, хотя это тоже нелегкий хлеб; для меня, во всяком случае. Вилли Костранеку, тому легче с его маргарином. И тем не менее он беспрерывно вздыхает и жалуется — если, конечно, не рассказывает о своих геройствах на войне.
Вилли ростом не вышел. Я тоже, можно сказать, невысокий, но это не так бросается в глаза, потому что жена гораздо ниже меня. Мы с Вилли были самые маленькие в классе, но Вилли к тому же и некрасивый: у него слишком большая голова, хрупкое туловище и почти нет шеи. Он в классе был вторым учеником, честолюбив был до безумия; он и в армии до фенриха дошел, и, вполне возможно, все это правда, что он говорит о своих военных отличиях. А говорит он об этом с тех пор, как от него ушла жена. Наставила ему рога с сынком трактирщика, примерно год назад. Незадолго до этого я его встретил, к себе затащил, выпили ликеру, приятный был вечер, и вдруг, только жена его бросила, он приходит и давай рассказывать о своих геройствах. И так гладко рассказывает, словно отличник на уроке. И я сразу вижу его, каким он был двадцать лет назад. И когда он так гладко говорит, становится особенно заметно, какой он урод. Я уже почти не верю, что этот человек был моим другом.
Но как бы там ни было, теперь он — друг моей жены. И господин Торби тоже друг моей жены, он, как и господин Кнолль, держится скорее по-отечески. И господин Юккель тоже друг моей жены, самый молодой на сегодняшний день. Господин Юккель студент, изучает философию, но, видимо, стыдится своих сугубо теоретических занятий и потому то и дело рвется доказать свои практические навыки. Благодаря этому рвению за последние полгода напрочь разрушены или повреждены: в ванной комнате кафель, водообмыв ветрового стекла в автомобиле, пылесос, навесной замок в подвале, икона, которую я в свое время привез из России, а не далее как вчера — штопор. Из друзей жены этот обходится мне дороже всех, даже дороже господина Торби, который жрет и хлещет, иначе не скажешь, как прорва. При этом сам он тощ, как сушеная селедка, так и кажется, что кости гремят, но это всего лишь вставная челюсть, которой он начинает поигрывать, когда его тарелка пуста. Он, похоже, вообще пользуется ртом только для еды и питья, а также, как я уже сказал, для поигрывания челюстью, но не для разговора. С идиотской улыбкой он слушает всякого собеседника, а когда тот замолчит, господин Торби кивает со счастливым, просветленным лицом. (Удовольствие от этого получает прежде всего господин Гаттербауэр, полагая, что хотя бы один человек его, несомненно, понял.) Когда я однажды в разговоре с женой осмелился поставить под сомнение вменяемость господина Торби, жена знаете что мне ответила?
— Страдания научили его мудрости.
Госпожа Торби относится к супругу с крайним недоверием, даже можно сказать, ревнует его, и потому, отправляясь к нам, он всякий раз вынужден брать ее с собой. Жена утверждает, что с некоторых пор госпожа Торби перестала понимать мужа и потому у нас ему особенно приятно.
— Конечно, он со странностями, но его тоже надо понять, — так она заявила.
Я человек покладистый, но почему я обязан понять господина Торби — ума не приложу! Пусть, на здоровье, пьет мой кофе и мой ликер, поедает мои кексы и сандвичи, но и баста! Мне, если верить статистике, жить осталось не больше тридцати лет, и это моя, понимаете, моя жизнь, единственная, другой не будет, и я готов отвечать в этой жизни за себя, за свою жену, но вовсе не желаю отвечать за господина Торби! Мне своих забот хватает, работать торговым представителем тоже, знаете, не каждый сумеет. Вот так-то. Но я ведь не о себе хотел рассказать, а о друзьях моей жены.
Вчера, значит, собрались они все, в полном составе, устроились за круглым столиком возле кушетки, попивая вермут и чай, кофе и ликер. Увидел я всех их вместе — а я каждого и по отдельности с трудом переношу — и чувствую: на пределе я. Хочу еще раз подчеркнуть: у меня нет ни малейших оснований ревновать жену ни к одному из этих субъектов. Все гораздо хуже. Попробую объяснить. Допустим, жена меня обманывает, притом с нормальным мужчиной, что тогда? Одно из двух: либо я об этом знаю, либо нет. Если не знаю, то — как это нынче говорят? — «чего не знаю, то меня не колышет». Теперь допустим, что я знаю. Тогда я закачу ей такой скандал, что она маму родную позабудет, не то что там свои шашни, и все — дело в шляпе. Больше того: если он настоящий мужчина, мне это даже отчасти лестно, как деловой человек, как предприниматель, я готов уважать здоровую конкуренцию!
А что выходит? Моя жена якшается, причем сугубо платонически, со всеми этими ничтожествами, и вот это, именно это оскорбляет меня до глубины души! Для меня это постыдное унижение, куда большее, чем если бы она мне разок изменила, но с настоящим мужчиной! Она носится со всеми этими ничтожествами и тем самым как бы дает мне понять, чего я стою в ее глазах! Она уважает меня меньше, чем всех этих субъектов: Кнолля, Зигля, Торби, Юккеля, Гаттербауэра, даже моего школьного друга Вилли, этого кретина, которого я превосхожу на две головы — по крайней мере в фигуральном смысле, с точки зрения характера. Действительное превосходство я готов признать, ради бога, — именно это я имел в виду, говоря о настоящем мужчине. Но она носится со всеми этими ничтожествами, пусть даже чисто платонически, и для меня это, повторяю, куда больший позор, чем если бы она мне изменяла с настоящим мужчиной. Я сейчас слишком взволнован, чтобы сформулировать это яснее, но надеюсь, вы меня понимаете. Меня глубоко унижает, что у нее такие друзья. А поскольку она дружит с ними, повторяю, сугубо платонически, я не вижу ни возможности, ни повода это дело прекратить.
Теперь, когда вы все знаете, я вас спрашиваю: можно ли осуждать меня за то, что у меня есть подруга? Я, поверьте, вовсе не бабник и не гоняюсь за каждой юбкой. По сути, я, можно сказать, верен жене, но, как всякому мужчине, мне тоже нужно, чтобы меня хоть немного уважали и даже восхищались мной. Вот почему я уже больше года встречаюсь с Мими — два раза в неделю и только днем, ночью Мими работает, она телефонистка. Не красавица, да это и неважно, все равно мы с ней никуда не выходим, из предосторожности, знаете ли. Встречаемся только у нее на квартире. Она мне часто говорит: