она жила, и возивший рабочих, служащих и студентов, а заодно и всех, кто ездил в город по какой-либо надобности — за покупками или чтобы сходить в театр, в концерт или в дансинг. Однако она, как ей и подобало, садилась в мягкий вагон.
И на этот раз она тоже поехала поездом. С утра побывала в городской конторе мужа, передала его распоряжения, проглядела свежую почту, потом пообедала у Шпицера в обществе двух служащих, призванных наблюдать за широко разветвленными делами ее супруга. Расставшись с ними, пошла бродить по Внутреннему городу, тщетно пыталась дозвониться к подруге по пансиону, ныне прославленной (и, по отзывам знатоков, заслуженно прославленной) оперной певице. Позднее заглянула к своему портному, чтобы заказать себе зимнее пальто, щупала ткани, мяла их в руках, велела подносить то один, то другой рулон к дневному свету, который скупо, будто стократ профильтрованный через тяжелый и влажный осенний воздух, цедился сквозь стекла витрины в помещение мастерской, где, создавая двойное освещение, горели неоновые трубки.
Увлекаемая толпой прохожих, к концу дня погустевшей, она какое-то время бродила по узким улочкам между собором и биржей, разглядывала витрины, пока не наступил срок, назначенный ей парикмахером, а через час, выйдя из салона по окончании процедуры, почувствовала, как промозглая осенняя сырость холодит ей кожу головы, забираясь на висках и на затылке под только что остриженные волосы. Несколькими кварталами дальше, в большом магазине игрушек, где жены рабочих приобретали для своего потомства электрические железные дороги и костюмы индейцев, купила своим детям пластмассовую коробочку — игру в «блошки», потом еще раз, опять безуспешно, звонила певице и в конце концов, как чаще всего и бывало после всех ее, в сущности, бесцельных блужданий, надолго застряла в лавке антиквара, человека с тонким нюхом дельца и повадками любителя, который когда-то обставил ей будуар и, сверх того, украсил ее дом множеством дорогих безделушек. С ненавязчивой, да, пожалуй, и ненужной помощью антиквара, превосходно изучившего ее вкус, отыскала среди прочих предметов японский чайный сервиз тончайшего и несомненно старинного фарфора — вещь, которая могла бы по-настоящему обрадовать ее мужа: он родился в Японии и почти два десятка лет там проработал, умело распоряжаясь состоянием, нажитым его предками прибыльной торговлей в странах Восточной Азии, и состояние это приумножая. Теперь он слыл одним из лучших знатоков той части света, так что министры, банкиры и послы охотно ездили к нему обедать, а промышленники и консулы — пить чай, и причиной тому были не только его кухня и погреб; случалось, что и военные атташе приглашали его совершить в их обществе утреннюю прогулку в самолете над горами. Сервиз этот был бы приятен ее мужу еще и потому, что превратности войны лишили его многих памятных вещей японского периода жизни, — и все-таки, даже принимая это во внимание, она колебалась, ибо цена была, прямо сказать, из ряда вон выходящая. Восемьсот марок — большая сумма для человека, знающего цену деньгам. И в конце концов она решила сервиза не покупать, а владельцу лавки сказала, что подумает.
Она вышла на улицу, где меж насупленными домами оседал плотный осенний сумрак, до того липко-влажный, словно ему никак не излиться моросящим дождем; густой траурный флер наплывал с низкого неба, клубился перед тускло светящимися окнами, вился вокруг уличных фонарей. Резкий переход от многообразной четкости форм и бесконечной причудливой пестроты в лавке антиквара к расплывающимся в тумане глыбам, к зыбким контурам вечерней осенней улицы вызвал у нее холодящую дрожь; вобрав голову в плечи, она невольно замедлила шаг и вскоре остановилась. Ей стало казаться, будто, не решившись купить сервиз, она по собственной вине очутилась в каком-то низменном, не подобающем ей окружении; она вдруг почувствовала себя несчастной, бесконечно несчастной, и, обозвав себя мелочной, скупой, черствой, уже было настроилась вернуться назад в лавку. Но все стояла, будто пригвожденная к месту: ни с того ни с сего объявить антиквару о перемене решения было бы весьма неприятно, нет, лучше уж она через несколько дней напишет ему или позвонит по телефону («Решено, я беру сервиз».). Однако ощущение неблагополучия не проходило, малюсенький червячок, начавший точить ее изнутри, продолжал свою разрушительную работу, пустота в ней ширилась, захватывая все ее существо, — ей мнилось, будто она вот-вот обрушится в себя самое, и этот горестный провал уже не заполнить никакими рассуждениями, доводами, планами исправления допущенной ошибки. И она стояла, теперь уже не просто в нерешительности, а в полной сумятице чувств, досада во плоти, — стояла перед дверью лавки, которую антиквар, отвесив даме последний сдержанный поклон и сразу выпрямившись, словно никакого поклона и не было, притянул к себе и захлопнул, — замок сухо щелкнул, почти заглушив мелодичный празднично-светлый звон, раздававшийся всякий раз, когда открывали и закрывали эту дверь, будто из музыкальной шкатулки.
Как вкопанная стояла она в приступе какой-то душевной вялости, не в силах двинуться на вокзал и, раз уж с городскими делами покончено, уехать домой. Словно она чего-то стыдилась и опасалась, что домашние заметят ее смущение и что выражение ее лица, как броский заголовок вечерней газеты, откроет им, сколь постыдно она себя вела.
Но и на то, чтобы вернуться в лавку, у нее тоже не хватило духу. Так она медлила в нерешительности, растерянная и угнетенная, словно невыносимой тяжестью, ощущением, будто все, что бы она сейчас ни сделала, окажется неправильным, гадким и скверным, окажется недостойным ее, сколько бы она ни пыталась потом этот свой поступок оправдать.
В эту минуту она услыхала рядом с собой — так близко, будто говорили ей в самое ухо, тихий шепот, скорее шелест:
— Будьте так добры, пожалуйста, дайте немного денег, на кусок хлеба!
Мгновенно почувствовав несказанное облегчение, дама обернулась и увидела юное женское лицо, узкое в обрамлении темно-синего платка, — тут только она заметила, что идет дождь, идет, наверное, уже несколько минут: из-под платка у девушки выбились пряди волос и, намокнув, отливали черным блеском, а на шерстяных ворсинках платка и на бровях жемчужинками сверкали капли воды, такие же капли застыли у нее на лице, под глазами, на покрытых нежным пушком щеках — казалось, будто по ним текут слезы. Дама почувствовала, что и ее лицо стало влажным. Она взглянула на девушку, все еще слыша тихо и торопливо произнесенную тою фразу — фраза эта, как пластинка, крутилась у нее в ушах, — и подумала, что ведь и сама она с двенадцати часов ничего не ела и, должно быть, всему виною голод, это голод, и не что иное, так опустошил ее, что она едва не рухнула в образовавшуюся пустоту. Но прежде чем эта мысль, хоть и мелькнувшая у нее в голове, была по-настоящему осознана и признана справедливой, прежде чем она успела как следует укорениться, зашевелились и другие мысли, заглушив ту, первую: «Вот, вот он, шанс! Шанс возместить себе, хоть и окольным путем, то, что я упустила сейчас в лавке антиквара, и в то же время — повод не ехать тотчас домой, не избавясь от чувства стыда!» И еще ей подумалось: «Но какое приключение! Не только увидеть перед собой воочию, но и самой оказаться замешанной, втянутой, вовлеченной в нечто такое, чего ты до сих пор еще не испытывала, о чем только читала, — в приключение, как у Достоевского!» И наконец прозрачной тенью скользнула еще одна мыслишка: в каком восторге будет ее приятельница, певица, когда она ей об этом расскажет! А девушке она сказала:
— Ах, знаете что, пойдемте поужинаем в каком-нибудь уютном ресторане! Я вас приглашаю.
«Нет, — подумала она, — к Шпицеру идти не стоит, там очень уж изысканно, девушка еще застесняется, наверное, под этим поношенным пальто на ней какое-нибудь дешевенькое платьице, в „Регину“ с ней тоже не пойдешь, лучше всего нам пойти в вокзальный ресторан, там можно поесть вкусно и не слишком дорого, не привлекая к себе внимания».
Девушка шепнула:
— Нет, нет, ради бога!
С ужасом, будто ей сделали невесть какое гнусное предложение, глядела она в лицо незнакомой даме, к которой вдруг осмелилась обратиться, — высокой, красивой даме, говорившей с ней так просто, тоном сестры; та же тем временем остановила такси, мягко, но решительно взяла девушку за руку выше локтя, подвела к машине, втолкнула вовнутрь и, бросив шоферу несколько слов — куда ехать (девушка, сидя внутри, уже не могла их расслышать), опустилась с ней рядом на заднее сиденье.
— Пожалуйста, не стесняйтесь, сегодня вы у меня в гостях, вот и все, — сказала она.
И когда девушка, не столько словами, сколько всей своей худенькой скрюченной фигуркой, казалось, запротестовала, дама прибавила:
— Нет, нет, вам незачем извиняться, и объяснять ничего не надо, в жизни всякое бывает, будьте только паинькой и сделайте мне одолжение — поужинайте со мной.
Она испытывала искушение обнять девушку за угловатые, по-птичьи костлявые плечи, но подумала, что подобный жест, получись он даже достаточно непосредственным и сердечным, не успокоит ее, а только еще больше смутит, и оставила эту мысль, но, продолжая размышлять, пришла к выводу, что проявить сейчас легкомысленное нетерпение, пусть и продиктованное самыми благими намерениями, и раньше времени спугнуть эту редкостную, бесценную добычу, которую счастливый случай прямо-таки отдал ей в руки, было бы невозместимой потерей, — тут она почувствовала, что такой ход мыслей заводит ее в запретные дебри, и сказала, для того также, чтобы сойти с этого ложного пути:
— Посидим уютненько вдвоем и поужинаем, ладно?
Девушка заметила, что шофер везет их к вокзалу, куда несколькими минутами раньше она бежала сама, замирая от робости перед каждой встречной женщиной, к которой она, как ей казалось, уже готова была обратиться с просьбой (но тут же от этого намерения отказывалась), — сейчас она думала, что, чем ближе они подъедут к вокзалу, тем лучше. И пока она, можно сказать, лихорадочно рылась в своем мозгу, соображая, когда, а главное, каким образом объяснить все незнакомой даме, таксист, как ему было велено, выехал на вокзальную площадь, обогнул ее и подкатил под нависшую над тротуаром крышу кассового зала. Из-за стекол машины, исполосованных струями дождя, словно узник из-за решетки, пугливо выглядывала девушка.