всех. Хотя он и мусульманин, но ведет себя с ней как неверный.
Желудок сэра Гая скрутился в узел от яда ненависти и бешенства. Он подумал о теле Верити, таком светлом и безупречном… Его воображение вырвалось из-под контроля. Сэр Гай не мог закрыть разум от ярких образов, преследовавших его, он словно видел грязные и непристойные действия, что Верити и Мансур творили вместе. Он содрогнулся от отвращения и от порочного возбуждения, тисками сжавшего его чресла. «Когда я поймаю ее, то буду пороть до тех пор, пока ее белая кожа не повиснет на теле лоскутами, — мысленно пообещал он себе. — А что до той свиньи, которая ее развратила, я заставлю его молить о смерти!»
Его воображение разыгралось так, что сэр Гай даже испугался, как бы люди рядом с ним не почувствовали все так же живо, как он сам. Он не мог больше этого выносить.
— Я закончил с этим куском помета, ваше величество.
Сэр Гай ополоснул руки в чаше с теплой душистой водой, стоявшей рядом с ним, словно смывая с себя следы нечистого прикосновения.
Зейн аль-Дин посмотрел на пашу Коотса:
— Ты хочешь что-то узнать от пленника?
— С милостивого позволения вашего величества…
Коотс поклонился. Сначала он задал Омару вопросы, которые задал бы солдат. Он хотел знать, сколько матросов находится на трех кораблях, сколько людей в форте, насколько они преданы хозяевам и насколько готовы к сражению. Он расспросил о вооружении, о расположении пушек и тех орудий, которые оказались захвачены вместе с «Арктуром». Его интересовало, сколько пороха в погребах аль-Салила и сколько мушкетов.
Потом он перешел к другому:
— Тот человек, которого ты называешь Клебе, Ястреб, ференги Том, ты его хорошо знаешь?
— Да, я его хорошо знаю, — согласился Омар.
— У него есть сын.
— Сына я тоже знаю. Мы его зовем Сомоя, потому что он похож на штормовой ветер, — сказал Омар.
— Он сейчас где? — с каменным лицом спросил Коотс, хотя за бесстрастным выражением скрывалась жарко вспыхнувшая злоба.
— Я слышал, в форте говорили, что он отправился в глубину материка.
— Он пошел на охоту, за слоновой костью?
— Говорят, что Сомоя — великий охотник. У него очень много слоновой кости в форте.
— Ты ее видел собственными глазами?
— Я видел пять больших складов, они до крыши набиты.
Коотс удовлетворенно кивнул:
— Пока это все, что я хотел узнать, но потом у меня будут еще вопросы.
Кадем поклонился своему дяде:
— Ваше величество, я прошу отдать этого пленника мне, под мою личную ответственность.
— Забирай его. Но проследи, чтобы он не умер, по крайней мере не сейчас. Не раньше, чем он послужит нашим целям.
Стражи поставили Омара на ноги и утащили наружу через огромные бронзовые двери.
Зейн аль-Дин посмотрел на Лалеха, отползшего в сторону в попытке затеряться среди теней в глубине тронного зала.
— Ты неплохо поработал. Теперь иди и готовь свой корабль к выходу в море. Ты мне понадобишься как разведчик, когда я поведу свой флот в этот Нативити-Бей.
Лалех попятился к выходу, кланяясь и выражая почтение на каждом шагу.
Когда стражи и младшие придворные вышли, воцарилась тишина. Все трое важных мужчин ждали следующих слов Зейна. А он как будто погрузился в глубокое забытье, как курильщик гашиша. Наконец он очнулся и посмотрел на Кадема ибн Абубакера.
— Ты дал клятву на крови отомстить за смерть твоего отца, убитого аль-Салилом.
Кадем низко поклонился:
— Эта клятва для меня дороже самой моей жизни.
— Твоя душа была оскорблена братом аль-Салила, Томом Кортни. Он завернул тебя в свиную шкуру и грозил похоронить заживо в одной яме с грязным животным.
Кадем при этом воспоминании стиснул зубы. Он не мог заставить себя признать, насколько его осквернили и унизили. Однако опустился перед Зейном аль-Дином на колени:
— Умоляю тебя, мой калиф и брат моего отца, позволь мне искать возмездия за эти чудовищные деяния двух проклятых братьев!
Зейн аль-Дин задумчиво кивнул и повернулся к сэру Гаю:
— Генеральный консул, твоя дочь была похищена сыном аль-Салила. Твой великолепный корабль пиратски захвачен, твое немалое состояние украдено.
— Это все правда, ваше величество.
Наконец Зейн повернулся к паше Херминиусу Коотсу:
— Ты перенес унижение, твоя честь замарана руками той же самой семьи.
— Да, мне пришлось вынести все эти горести.
— Что до меня, то список моих собственных обид на аль-Салила восходит к временам моего детства, — сказал Зейн аль-Дин. — Он слишком длинный и горький, чтобы его повторять. У нас общая цель, и эта цель — стереть с лица земли гнездо ядовитых рептилий и пожирателей свинины. Мы знаем, что они накопили там немало золота и слоновой кости. И пусть все это станет лишь острой приправой, улучшающей наш аппетит к возмездию.
Он снова замолчал и долго смотрел на своих генералов, переводя взгляд с одного на другого.
— Сколько времени вам нужно, чтобы разработать план нападения?
— Великий калиф, ради того чтобы все наши враги обратились в пыль и пепел, паша Коотс и я не захотим ни спать, ни есть, лишь бы поскорее представить на твое одобрение военный план, — пообещал Кадем.
Зейн улыбнулся:
— Ничего другого я от тебя и не ожидал. Встретимся здесь после завтрашней вечерней молитвы, выслушаем ваши планы.
— Мы будем готовы к этому часу, — заверил его Кадем.
Военный совет продолжился при свете двух сотен ламп, чьи фитили плавали в душистом масле, отгоняя толпы комаров, которые с заходом солнца поднялись из канав и выгребных ям города.
Петер Петерс шел, как всегда, позади сэра Гая Кортни, когда они пробирались через лабиринт проулков в сторону царского гарема, что находился в задней части огромного дворца. От стен пахло сыростью, плесенью и двумя сотнями лет нерадивости. Перед факелоносцами, шедшими впереди и освещавшими калифу дорогу к его спальне, разбегались крысы; тяжелые шаги стражников отдавались от стен и сводчатых переходов.
Калиф разглагольствовал высоким голосом, и Петерс переводил его слова почти в то же самое мгновение, как они слетали с губ повелителя. Когда калиф умолкал, Петерс так же быстро переводил ответ сэра Гая.
Наконец они дошли до дверей гарема, где калифа ждал целый отряд вооруженных евнухов, чтобы занять место стражников, потому что ни один настоящий мужчина, кроме самого калифа, не мог пересечь эту границу.
Аромат благовоний плыл из-за ширм резной слоновой кости, смешиваясь с запахом соблазнительной юной женственности. Изо всех сил прислушиваясь, Петерс воображал, что слышит шорох маленьких босых ног по каменным плитам пола и звуки девичьего смеха, похожего на звон крохотных золотых колокольчиков. Вся усталость слетела с него, когда кошачьи коготки похоти впились в его мужское достоинство. Калиф теперь мог отправиться навстречу наслаждениям, но Петерс ему не завидовал: этим вечером дворцовый визирь пообещал ему нечто особенное.
— Она — дитя саара, самого яростного из всех племен Омана. И хотя она видела всего пятнадцать вёсен, у нее особый дар. Это настоящее пустынное создание, газель с юной грудью и длинными стройными ногами. У нее лицо ребенка и инстинкты шлюхи. Она восхищает всеми хитростями и чудесами любви. И она откроет перед тобой все три свои дороги к наслаждению.
Тут визирь хихикнул. В его обязанности входило знать все личные подробности жизни каждого из обитателей дворца. И он был отлично осведомлен о том, в какой области лежали вкусы Петера Петерса.
— Даже запретный нижний вход она перед тобой откроет. И будет с тобой обращаться как с великим лордом, эфенди. Но ведь ты такой и есть.
Визирь знал и то, как наслаждается этот незаметный клерк, когда его именуют высоким титулом.
Когда сэр Гай наконец отпустил его, Петерс поспешил в свои хоромы. В Бомбее он жил в трех крошечных комнатушках, битком набитых тараканами, в задней части принадлежавшей компании территории. И единственными женщинами, каких он мог позволить себе на скудное жалованье, были дешевые шлюхи в безвкусных сари и медных браслетах; их губы и десны были кроваво-красными, как открытые раны, от орехов бетеля. От них пахло кардамоном, чесноком и перцем, а от немытых гениталий несло мускусом.
Здесь, во дворце в Маскате, с Петерсом обращались уважительно. Мужчины называли его «эфенди». У него имелось двое домашних рабов, готовых исполнить любое его желание. Его поселили в роскошных покоях, а девушки, которых присылал к нему ради увеселения визирь, были молодыми, нежными и уступчивыми. И как только Петерсу надоедала одна, ему предоставляли другую.
Добравшись до своей спальни, Петерс ощутил, как по его спине скользнул холодок разочарования, потому что комната была пуста. А потом он уловил ее запах, похожий на аромат цветущих цитрусовых садов. Он стоял в центре спальни, взглядом ища девушку и ожидая, когда она покажется. Какое-то время ничего не происходило, не слышалось никаких звуков, кроме шороха листьев тамаринда, стоявшего на террасе под балконом.
Петерс тихо процитировал одного персидского поэта:
— «Грудь ее сияет, как снежные поля горы Табора, ее ягодицы светлые и круглые, как восходящие луны. Темный глаз, притаившийся между ними, пристально смотрит в глубину моей души…»
Занавеси балкона шевельнулись, девушка хихикнула. Это был совершенно детский звук, и еще до того, как она появилась, Петерс понял, что визирь не прибавил ей лет. Когда девушка вышла из-за занавеси, лунный луч осветил насквозь ее прозрачную одежду и обрисовал детское тело.
Девушка подошла к Петерсу и потерлась об него, как кошка. Когда он погладил ее маленькие круглые ягодицы, она мурлыкнула.
— Как тебя зовут, прелестное дитя?
— Меня зовут Назиин, эфенди.
Визирь предупредил ее об особых пристрастиях Петерса, и ее искусство намного превосходило ее нежный возраст. Много раз за эту долгую ночь Назиин заставляла Петерса реветь и блеять как теленок.
На рассвете Назиин пристроилась на его коленях, когда Петерс уселся в середине матраса из гусиного пуха. Она выбрала на серебряном блюде, стоявшем у постели, зрелую мушмулу и впилась в нее маленькими белыми зубками. Выплюнув блестящее коричневое семечко, она вложила остаток фрукта в губы Петерса.