— Пойду спать. — Джим встал из-за стола быстрее обычного. — А ты как?
— Хочу записать кое-что в дневник, — ответила Луиза. — Для меня этот день стал особенным. Моя первая охота. Более того, я ведь обещала твоему отцу не пропускать ни дня. Так что спать пойду попозже.
Джим оставил ее в шатре и отправился к своему фургону.
На ночь фургоны всегда выстраивали квадратом, а пространство между ними заполняли ветками колючего терна, чтобы защитить домашних животных от хищников. Фургон Луизы всегда стоял рядом с фургоном Джима, так что между ними находились только ветки да парусина двух повозок. Таким образом, Джим всегда оставался вблизи, если бы вдруг он понадобился Луизе, и ночью они могли разговаривать, оставаясь каждый в своей постели.
Но на этот раз Джим лежал без сна, пока не услышал приближавшиеся со стороны кухонного шатра шаги Луизы и не увидел свет ее фонаря, проскользнувший мимо его фургона. Потом он прислушивался к тому, как девушка переодевается в ночную сорочку. Шорох ее одежды вызвал в его воображении тревожащий образ Луизы, и Джим постарался, хотя и безуспешно, изгнать его. Потом он услыхал, как Луиза расчесывает волосы, и каждое движение щетки походило на тихий шепот ветра в поле зрелой пшеницы. Джим легко мог представить, как эти волосы волнуются и светятся в лучах фонаря. Наконец до него донесся скрип походной кровати. И наступила долгая тишина.
— Джим…
Чуть слышный шепот Луизы поразил и взволновал Джима.
— Джим, ты не спишь?
— Нет.
Собственный голос показался ему слишком громким.
— Спасибо, — так же тихо заговорила Луиза. — Я и не помню, когда мне выдавался такой замечательный день.
— Мне он тоже понравился.
Джим чуть не добавил: «Если не считать…» — но вовремя проглотил эти слова.
Потом снова стало тихо, и молчание тянулось так долго, что Джим подумал: Луиза наконец заснула.
Но она снова зашептала:
— И еще спасибо тебе за твою доброту.
Джим промолчал, потому что не нашел что сказать. Он еще долго не мог заснуть, и его боль постепенно уступала место гневу. «Я не заслуживаю такого обращения. Я все потерял ради нее, и дом и семью. Я стал изгнанником, чтобы ее спасти, а она все равно смотрит на меня как на некую отвратительную и ядовитую рептилию. А потом спокойно ложится спать, словно ничего и не случилось. Ненавижу ее! Лучше бы мне никогда с ней не встречаться!»
Луиза лежала в постели неподвижно, напряженно. Она знала, что Джим услышит любое ее движение, а ей не хотелось, чтобы он знал, что она не в силах заснуть. Ее терзали чувство вины и раскаяние. Луиза прекрасно осознавала, чем обязана Джиму. И слишком хорошо понимала, чем именно он пожертвовал ради нее.
К тому же он ей нравился. Иначе и случиться не могло. Джим был таким веселым и сильным, надежным и изобретательным… Луиза чувствовала себя спокойно, когда Джим находился рядом. Ей нравилась его внешность, его крупное сильное тело, открытое честное лицо. Он умел рассмешить ее. Луиза улыбнулась, вспомнив, как он отреагировал, когда она прострелила его шляпу. Джим обладал причудливым чувством юмора, и Луиза наконец начала его понимать. Он умел так рассказать о дневных событиях, что Луиза хохотала от удивления, даже если сама была всему свидетелем. Она чувствовала, что он ей друг, когда он называл ее Ёжиком и поддразнивал на особый лад — возможно, грубоватый и непостижимо английский.
Даже теперь, когда он сердился на нее, было приятно осознавать, что он совсем рядом. Ночами нередко случалось, что Луиза отчаянно пугалась, слыша странные звуки диких мест — бормотание гиен или львиный рев… И тогда Джим мягко заговаривал с ней сквозь стенки фургонов. Его голос успокаивал Луизу, и она снова засыпала.
Но бывали еще ночные кошмары. Луизе часто снилось, что она снова оказалась в Хьюс-Брабанте; она видела треногу и шелковые веревки, видела темную фигуру в лучах ламп — фигуру в одежде палача, и черные перчатки, и кожаную маску с узкими прорезями для глаз… Когда являлся такой кошмар, Луиза оказывалась в плену мрака, не в силах вырваться на свет… пока ее не будил голос Джима, спасавший от ужаса:
— Ёжик! Проснись! Все в порядке! Это просто сон! Я здесь, рядом. Я не допущу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.
Луиза просыпалась, и ее охватывало чувство глубокой благодарности.
С каждым днем Джим нравился ей больше и больше, она доверяла ему. Но не могла позволить прикоснуться к себе. Даже при совершенно обычных случайных контактах — когда Джим прилаживал ее стремя и задевал лодыжку, когда передавал что-то вроде ложки или кружки с кофе и их пальцы на мгновение соприкасались — Луизу охватывали страх и отвращение.
Странно, но на расстоянии она находила Джима привлекательным. Когда он скакал рядом с ней и Луиза чуяла его теплый мужской запах и слышала его голос и смех, это делало ее счастливой.
Однажды она случайно наткнулась на Джима, когда он купался в реке. Оставаясь еще в бриджах, он снял кожаную куртку и рубашку, бросив их на берег; он набирал воду в пригоршни и плескал себе на голову. Джим стоял спиной к Луизе и не замечал ее. А она, прежде чем отвернуться, долгое мгновение смотрела на гладкую, чистую кожу его спины. Эта кожа сильно контрастировала с загорелыми руками. И под ней отчетливо вырисовывались крепкие мускулы.
Луиза снова ощутила нечестивое движение в собственном теле — дыхание стало прерывистым, в нижней части живота возникла тяжесть, вспыхнуло неопределенное, но блудливое желание, которое пробудил в ней Коен ван Риттерс до того, как вверг в чудовищный кошмар своих грязных фантазий…
«Я не хочу, чтобы это опять случилось, — думала Луиза, лежа в темноте. — Я не могу позволить какому-либо мужчине прикоснуться ко мне. Даже Джиму. Я хочу, чтобы он был моим другом, но я не хочу этого. Мне лучше уйти в монастырь. Это для меня единственный выход».
Но в этой глуши не было женских монастырей, и Луиза наконец заснула.
Ксиа привел Коотса и его отряд охотников к тому месту, где находился лагерь, когда Джим Кортни угнал их лошадей, и откуда они начали долгий обратный путь в колонию. С той ночи прошло много недель, и за это время над горами пронеслось множество сильных ветров и дождей. Для любого глаза, кроме глаза Ксиа, никаких следов вокруг не осталось, всё уничтожили стихии.
Ксиа прошелся вокруг старой стоянки, потом направился в ту сторону, куда побежали лошади, и по наитию определил направление, в котором Джим мог угнать краденый табун, как только совладал с лошадьми.
В четверти лиги от старого лагеря Ксиа нашел едва заметный след — слабые царапины, оставленные на сланце стальными подковами; такие царапины не могли оставить копыта канны или какого-то другого дикого животного. Ксиа оценил след: не слишком свежий, но и не слишком старый. Это стало первым колышком, от которого он начал строить картину погони.
Ксиа двинулся дальше, изучая все защищенные места: между скалами, под упавшими деревьями, в податливой глине на дне ущелий, на отложениях пород, достаточно мягких, чтобы на них остались следы, и достаточно твердых, чтобы эти следы сохранились.
Коотс и его люди следовали за Ксиа в отдалении, стараясь никак не испортить старые знаки. Частенько, когда след становился настолько бесплотным, что даже чары Ксиа не помогали его различить, они расседлывали лошадей и ждали, куря и споря, играя в кости, делая ставки на то, какое вознаграждение они получат, поймав беглецов.
Наконец Ксиа, обладавший бесконечным терпением, разгадывал очередную загадку. Тогда он звал остальных, все снова садились в седла и тащились за ним через горы.
Постепенно след становился свежее, потому что расстояние между отрядом и беглецами сокращалось, и Ксиа с большей уверенностью шел по нему. Тем не менее прошло три недели, с тех пор как бушмен нашел первый отпечаток, до того момента, когда Ксиа отыскал табун мулов и лошадей, которых Джим и Баккат использовали для отвлечения, а потом бросили.
Поначалу Коотс не мог понять, как именно их одурачили. Он со спутниками обнаружили здесь своих лошадей, но не видели при них даже признаков людей. У Коотса с самого первого дня возникли немалые трудности в общении с Ксиа, потому что на голландском бушмен едва говорил, а его жесты не могли объяснить сложную схему обмана, задуманного Баккатом.
Но наконец Коотс понял, что в табуне нет лучших лошадей — Фроста, Кроу, Лимона, Стага и, конечно, Друмфайра и Верной.
— Они разделились и оставили этих животных, чтобы увести нас в сторону! — догадался Коотс и побелел от ярости. — И мы все это время бродили кругами, а преступники удирали в другом направлении!
Его гнев нашел точку приложения, и этой точкой оказался Ксиа.
— Поймайте эту желтую крысу! — заорал Коотс Рихтеру и Ле Ричу. — Я сдеру часть шкуры с этого мелкого вонючего дикаря!
Помощники схватили бушмена до того, как он понял их намерение.
— Привяжите его к тому дереву!
Коотс показал на большое уродливое дерево.
Помощники сделали это с удовольствием, привязав проводника кожаными ремнями за запястья и лодыжки. Они злились на Ксиа не меньше, чем Коотс, — по их мнению, бушмен являлся прямым виновником их неприятностей и трудностей, перенесенных за последние месяцы, и возмездие выглядело сладким. Бушмена привязали к стволу кожаными ремнями. Коотс сорвал с Ксиа кожаную набедренную повязку, оставив бушмена нагим.
— Гоффел! — крикнул Коотс солдату-готтентоту. — Нарежь мне колючих веток вот такой толщины! — Он сложил кольцом большой и указательный пальцы. — И оставь на них колючки!
Коотс снял кожаную куртку и несколько раз взмахнул правой рукой, разминая мышцы. Гоффел прибежал от берега ручья с охапкой веток терна, и Коотс тщательно выбрал одну, достаточно гибкую и крепкую.
Ксиа наблюдал за ним широко раскрытыми глазами, натягивая свои путы. Коотс обстругал ножом толстый конец ветки, счистив с него шипы, чтобы не поранить собственные пальцы, но в остальном ветка щетинилась колючками с красными кончиками. Размахивая колючим хлыстом, Коотс направился к Ксиа: