Хотя Кадем в то время был малышом, Зейн аль-Дин взял его под свое крыло и обращался с ним так, как не всегда обращался с родными сыновьями. Кадем стал его преданным слугой, верным рабом. Зейн приковал его к себе нерушимыми узами. Вопреки всему тому, что Кадем говорил у костра Дориану, сила его клятвы Зейну аль-Дину равнялась лишь с осознанием того, что он просто должен отомстить человеку, убившему его отца. Это был священный долг, кровная месть, которой требовали от него Бог и его собственная совесть.
Зейн аль-Дин, мало кого любивший, любил Кадема, своего племянника. Он постоянно держал его при себе и, когда тот стал настоящим воином, назначил его командиром своей личной охраны. Только Кадем из всех возможных наследников калифата не был убит во время массовой резни. После нее грянуло восстание, и Кадем сражался как лев, защищая своего калифа. Именно Кадем увел его подземным лабиринтом под дворцовыми стенами к кораблю, ожидавшему в заливе Маската. Он доставил своего хозяина во дворец на острове Ламу.
Кадем стал тем генералом, который захватил форты вдоль Берега Лихорадок, которые пытались восстать и поддержать Маскат. Кадем договорился с английским консулом на Занзибаре и убедил своего повелителя отправить посланников в Константинополь и Дели, чтобы получить поддержку. Во время военной кампании вдоль Берега Лихорадок Кадем взял в плен большинство предводителей группировок, противостоявших Зейну. Эти пленники тут же попали в руки палачей, способных выбить из них все, что те знали.
С помощью битья палками по пяткам, дыбы и гарроты палачи добыли бесценное сокровище: они узнали, где находится аль-Салил, убийца паши Абубакера и кровный враг самого калифа.
Вооруженный этим знанием, Кадем уговорил Зейна аль-Дина разрешить ему стать инструментом возмездия. Зейн согласился, а Кадем не стал доверять священный долг кому-либо из своих подчиненных. Он лично придумал план, как заманить аль-Салила в земли калифа, изобразив посланца тех бунтарей, которые до сих пор удерживали столицу калифата — Маскат.
Когда Кадем изложил свой план Зейну аль-Дину, калиф пришел в восторг и благословил его. Он пообещал Кадему титул паши, какой носил его отец до него, и любую другую награду, какую только попросит Кадем, если тот доставит на Ламу проклятого аль-Салила и его преступную жену Ясмини. Кадем в награду попросил только одно: он желал удостоиться чести лично задушить аль-Салила, когда придет время. Он пообещал Зейну, что удушение будет медленным и мучительным. Зейн улыбнулся и даровал ему такое право.
Кадем узнал от палачей, что торговый корабль «Дар Аллаха» часто заходит в порты на Берегу Лихорадок, — эти гавани принадлежали аль-Салилу. И когда корабль в очередной раз пришел на Занзибар, Кадем втерся в доверие к Батуле, старому копьеносцу аль-Салила. Замысел Кадема осуществлялся благополучно вплоть до этого дня, когда добыча уже почти попала ему в руки, но тут аль-Салил внезапно отказался проглотить приманку.
Теперь Кадем должен был ответить на обвинение ангела:
— Высочайший из высоких, я и вправду совершил грех гордыни…
Кадем совершил жест покаяния, проведя ладонями по лицу, словно смывая этот грех.
— Ты думал, что сможешь сам, без Божественного вмешательства, привести грешника к правосудию! — Слова обвинения грохотали в голове Кадема. — Это тщеславие и глупость.
Кадему уже казалось, что его барабанные перепонки вот-вот лопнут. Но он стоически выносил боль.
— Милостивый, но ведь казалось невозможным, что какой-то смертный откажется взойти на трон! — Кадем распростерся на земле перед огненным ангелом. — Скажи, что мне сделать, чтобы заслужить прощение за мои надменность и глупость? Прикажи, о высочайший из высоких!
Ответа не последовало. Кадем слышал только гул прибоя на камнях внизу да вопли чаек, круживших над его головой.
— Поговори со мной, святой Гавриил! — молил Кадем. — Не бросай меня сейчас, только не после всех этих лет, что я выполнял все твои приказы!
Из ножен на поясе он вытащил кинжал. Это было великолепное оружие: клинок выковали из дамасской стали, рукоять вырезали из рога носорога и покрыли филигранью из чистого золота. Кадем прижал острие кинжала к подушечке большого пальца, и показалась кровь.
— Аллах! Аллах! — воскликнул Кадем. — Этой кровью молю тебя, наставь меня!
Только тогда сквозь боль он услышал другой голос, не грохочущий глас Гавриила, а тихий и спокойный. Кадем знал, что это голос самого великого пророка, ужасный в своей тихой простоте. Он прислушался, дрожа всем телом.
— Ты счастливец, Кадем ибн Абубакер, — сказал пророк. — Ибо я услышал твою исповедь, и меня тронули твои мольбы. Я дам тебе последний шанс искупить вину.
Кадем упал ничком, не смея ответить этому голосу. А тот заговорил снова:
— Кадем ибн Абубакер! Ты должен омыть руки в крови сердца убийцы твоего отца, предателя и еретика, греховного кровосмесителя аль-Салила!
Кадем ударился лбом о землю, подвывая от счастья: пророк оказал ему великое милосердие! Потом, сев на пятки, он воздел руки с растопыренными пальцами. Из раны на одном из них продолжала сочиться кровь.
— Господь велик! — прошептал Кадем. — Молю, подай мне знак твоего благоволения! — Он протянул руки над огнем. — Аллах! Великий! Единственный!
В жаре огня кровь на пальце зашипела и подсохла. А потом ранка чудесным образом закрылась, как морской анемон. И кожа зажила прямо на глазах Кадема.
Он вскинул руки над головой, восхваляя Бога. На месте раны не осталось никакого следа. Кожа выглядела гладкой, чистой.
Кадем распознал в этом знак, о котором просил.
— Господь велик! — провозгласил он. — Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — его последний истинный пророк!
После ужина со всей семьей Дориан и Ясмини ушли. Ясмини сначала обняла Сару, потом сына, Мансура. Она поцеловала его в глаза и погладила по волосам, сиявшим в свете костра, как расплавленная медь.
Том обнял Дориана так, что у того затрещали ребра.
— Черт побери, Дориан Кортни, я уже думал, что наконец избавлюсь от тебя и отправлю в Оман!
Дориан тоже стиснул брата в объятиях:
— Да, не везет тебе! Буду досаждать тебе еще долго.
Мансур лишь коротко обнял отца, но ничего не сказал и даже не посмотрел ему в глаза, а его губы сжались от горького разочарования. Дориан грустно покачал головой. Он знал, что сердце Мансура рвется к славе, а собственный отец лишил его такой возможности. Боль еще оставалась слишком сильной, чтобы пригасить ее успокаивающими словами. Дориан отложил разговор с сыном на потом.
Дориан и Ясмини вместе пошли на берег. Как только они очутились вне круга света, отбрасываемого костром, Дориан обнял жену. Они не разговаривали, потому что все уже было сказано. А прикосновение выражало их любовь сильнее, чем слова. У отмели, к которой вплотную подходило глубокое место, Дориан снял одежду и размотал тюрбан. Передав одежду Ясмини, он нагим вошел в воду. Течение между утесами было сильным, а вода — холодной. Дориан нырнул в глубокий пролив и снова вынырнул, задыхаясь и фыркая от холода.
Ясмини села на песок и наблюдала за ним. Она не разделяла с ним любовь к холодной воде. Сначала она просто держала в руках свернутую в ком одежду мужа, потом почти зарылась в нее лицом. Вдыхая мужской запах своего супруга, она восхищалась им. Даже после стольких лет он ей не надоел. Запах мужа заставлял Ясмини чувствовать себя защищенной. Дориан всегда улыбался, когда Ясмини брала его сброшенную рубашку, которую он носил целый день, и надевала вместо ночной сорочки.
— Я бы и кожу твою на себя натянула, будь это возможным, — серьезно отвечала она на его поддразнивания. — Так я чувствую себя ближе к тебе.
Наконец Дориан вышел на берег. Капли воды с крошечным светящимся планктоном стекали по его коже, и Ясмини вскрикнула от восхищения:
— Сама природа украшает тебя бриллиантами! Господь тебя любит, аль-Салил, но все же не так, как я.
Он наклонился к ней и поцеловал солеными губами. Взяв у нее тюрбан, вытерся им. Потом обернул его вокруг талии, как набедренную повязку. Длинные мокрые волосы упали ему на спину.
— Ночной ветерок высушит меня раньше, чем мы дойдем до хижины, — сказал он, когда они возвращались к лагерю.
Страж приветствовал их, когда они проходили мимо костра. Их хижина стояла в отдалении от домика Тома и Сары. А Мансур предпочитал ночевать с корабельными офицерами и матросами.
Дориан зажег лампы, и Ясмини унесла одну из них за ширму в дальнем конце комнаты. Она украсила их жилище персидскими коврами, шелковыми драпировками и шелковыми подушками, набитыми гусиным пухом. Дориан услышал бульканье воды, лившейся из кувшина в таз, а Ясмини что-то тихонько напевала, умываясь. Дориан почувствовал, как слегка напряглось его мужское достоинство: Ясмини так готовилась к ночи любви. Он отбросил в сторону мокрую одежду и тюрбан и вытянулся на пуховом матрасе. Он смотрел на силуэт жены на китайской ширме, разрисованной цветами и птицами. Ясмини нарочно поставила лампу так, чтобы отбрасывать тень, — она знала, что муж наблюдает за ней. Когда она встала в большой таз и наклонилась, чтобы омыть интимные места, то повернулась так, чтобы Дориан полюбовался театром теней и увидел, как она готовит себя для него.
Выйдя из-за ширмы, она скромно опустила голову, позволив волосам упасть перед ее лицом, как темный занавес, прочерченный серебром. И, прикрыв ладонями низ живота, сквозь эту вуаль одним глазом посмотрела на мужа. Этот глаз, большой и прекрасный, светился страстью.
— Ах ты, соблазнительная и сладострастная гурия! — выдохнул Дориан, уже окончательно возбудившись.
Ясмини увидела, что сделала с ним, и с тихим мелодичным смехом опустила руки. Она заранее выщипала волосы на лоне, сделав его гладким, невинным и манящим одновременно. Все ее тело с маленькой аккуратной грудью казалось девичьим.
— Иди ко мне! — приказал Дориан, и Ясмини с радостью повиновалась.
Много позже этой ночью Ясмини ощутила, как муж пошевелился рядом с ней, и сразу полностью проснулась. Она всегда чувствовала его настроения или нужды.