— Тощий белый червяк, тварь с кожей цвета гноя и прокисшего молока, ты хоть что-то знаешь об этой земле? Должен ли Ксиа, могучий охотник и убийца слонов, нянчиться с тобой, как со слепым скулящим щенком?
Ксиа высоко подпрыгнул и намеренно испустил газы — с такой силой, что заднее полотно его набедренной повязки колыхнулось. Он прекрасно знал, что это приведет Коотса в ярость.
— Должен ли Ксиа, такой большой, что его тень пугает его врагов, Ксиа, под мужским копьем которого визжат от радости все женщины, должен ли Ксиа постоянно вести тебя за руку? Ты ничего не понимаешь в том, что написано на земле, ты ничего не понимаешь в том, что выжжено в небесах!
— Прекрати немедленно эту обезьянью болтовню! — закричал Коотс.
Он не понимал слов, но слышал насмешку в тоне Ксиа и догадывался, что тот нарочно пукнул, просто чтобы разозлить его.
— Захлопни свой грязный рот и отвечай на вопрос!
— Я должен захлопнуть рот и отвечать на твои вопросы, великий господин? — Ксиа перешел на патуа, местный говор колонии, смесь всех языков. — Разве я волшебник?
За долгие месяцы их вынужденного общения они научились гораздо лучше, чем в самом начале, понимать друг друга, и на словах, и по намерениям.
Коотс коснулся рукоятки длинного бича из кожи гиппопотама; бич висел в петле на луке его седла. Это был еще один жест, понятный им обоим. Ксиа тут же сменил тон и выражение лица и стал пританцовывать подальше, чтобы его не достал хлыст.
— Хозяин, это дар от Кулу-Кулу! Этой ночью мы будем крепко спать с полными животами.
— Птицы? — спросил Коотс.
Он смотрел на тень огромного облака, что неслось в их сторону. Его уже изумляли тучи крошечных красноклювых ткачиков, но эта стая намного превосходила их.
— Не птицы, — пояснил Ксиа. — Это саранча.
Коотс, забыв о гневе, отклонился в седле назад, чтобы охватить взглядом приближавшуюся тучу. Она заняла половину небесного свода, от горизонта до горизонта. Шум крыльев пока что походил на шум мягкого ветра в ветвях высоких лесных деревьев, но он быстро нарастал, превращаясь сначала в гудение, потом в усиливающийся рев и наконец в гром. Гигантская туча насекомых образовала движущуюся завесу, чей нижний край подметал землю.
Изумление Коотса перешло в тревогу, когда первые насекомые, несшиеся над самой землей, ударились о его грудь и лицо. Он пригнулся и вскрикнул, потому что задние лапки саранчи были снабжены острыми красными шипами. И один из них оставил на его щеке кровавую царапину.
Лошадь Коотса попятилась и шарахнулась в сторону, и Коотс вылетел из седла, но удержал поводья. Он заставил лошадь развернуться задом к приближавшейся туче и закричал своим людям, чтобы они сделали то же самое:
— Держите вьючных лошадей и запасных, а то они убегут от этой чумы!
Люди заставили животных сначала опуститься на колени, а потом криком и толчками вынудили их лечь на бок в траве. Коотс спрятался за телом своей лошади. Он натянул шляпу до самых ушей и поднял воротник кожаной куртки. Несмотря на частичную защиту, даваемую лошадью, летящие твари непрерывно ударялись во все открытые части его тела, словно живой град.
Весь отряд последовал примеру Коотса и залег за лошадьми, прячась, как от ружейного огня. Только Ксиа словно не замечал этого града твердых телец. Он сидел на открытом месте и хватал саранчу, ударявшуюся об него и ошеломленную столкновением. Он отрывал насекомым лапки и головы с выпученными глазами и запихивал остальное в рот. Панцири хрустели на его зубах, коричневый сок стекал по губам.
— Ешьте! — крикнул он солдатам. — После саранчи наступает голод!
От полудня до самого заката тучи саранчи неслись над ними, как волны реки в половодье. Небо потемнело, как будто раньше времени наступили сумерки. Аппетит Ксиа казался необъятным. Он жевал и жевал насекомых, пока у него не раздулся живот, и Коотс подумал, что бушмен может стать жертвой собственной жадности. Однако пищеварение у Ксиа было как у дикого зверя. Когда его живот раздулся и заблестел, как мяч, бушмен с трудом поднялся на ноги и отошел на несколько шагов. И там, оставаясь на виду у Коотса, притом что ветер дул в сторону белого человека, бушмен приподнял край набедренной повязки и присел на корточки.
Он облегчился обильно и шумно, одновременно продолжая ловить насекомых и совать их в рот.
— Ты просто мерзкое животное! — закричал Коотс и выхватил пистолет.
Но Ксиа знал, что Коотс, хотя и продолжал регулярно колотить его, не мог убить проводника, находясь за тысячи лиг от колонии и цивилизации.
— Хорошо! — ухмыльнулся Ксиа, глядя на Коотса.
И жестом предложил ему присоединиться к пиру.
Коотс вложил пистолет в кобуру и уткнулся носом в изогнутую руку.
«Когда он сделает свое дело, я эту мелкую обезьяну задушу собственными руками», — пообещал себе Коотс, с трудом сдерживая тошноту, вызванную вонью фекалий.
Начало темнеть, и гигантская туча саранчи опустилась на землю. Оглушительный гул крыльев затих, и Коотс наконец-то встал на ноги и огляделся вокруг.
На сколько хватало взгляда, землю во все стороны покрывал толстый живой ковер саранчи, красновато-коричневой в последних лучах заката. Деревья леса изменились после того, как на них обрушилось крылатое проклятье. Они превратились в бесформенные стога живых насекомых, и эти стога становились все больше по мере того, как новые насекомые опускались на тех, что уже сидели на ветвях. С треском, подобным мушкетным выстрелам, толстые ветки ближайших деревьев начали ломаться под тяжестью, но саранча все так же сидела на них, пожирая листья.
Из нор и берлог вышло разное зверье, чтобы попировать как следует. Коотс изумленно наблюдал, как гиена, шакал и леопард, осмелев от жадности, набивали пасти насекомыми, торопливо глотая их.
Даже львиный прайд присоединился к этому банкету. Львы прошли поблизости от Коотса, но не обратили ни малейшего внимания на людей или лошадей, поскольку были заняты едой. Звери расползлись по равнине, как пасущийся скот, и, уткнув морды в землю, все поедали и поедали груды насекомых. Львята, набив полные животы, поднимались на задние лапы и игриво сбивали насекомых, потревоженных зверьем и взлетевших в воздух.
Солдаты Коотса расчистили от саранчи небольшой участок земли и развели костер. Пользуясь лопатами вместо сковородок, они жарили саранчу. А потом грызли ее почти с таким же наслаждением, как Ксиа.
В конце концов даже Коотс присоединился к ним и счел, что саранча довольно вкусна.
Наступила ночь; люди пытались устроиться на отдых, но насекомые ползли и ползли на них. Они забирались на лица, острые колючки на их лапках царапали открытую кожу, не давая заснуть.
На следующее утро вставшее солнце открыло взгляду странный, как будто доисторический пейзаж, сплошь в красновато-коричневых тонах. Тепло быстро пробудило неподвижные массы саранчи, застывшей на всю холодную ночь.
Насекомые зашевелились, по их массе прокатились волны, они загудели, как растревоженный улей. И вдруг, как по сигналу, вся эта орда взлетела в воздух и с ревом помчалась на восток, подгоняемая утренним ветерком.
Темная туча еще много часов неслась над головами людей, но, когда солнце достигло зенита, последние насекомые умчались. И небо снова сияло чистой синевой.
Но картина мира после нашествия саранчи изменилась до неузнаваемости. Вокруг лежали голая земля и камни. Деревья лишились листвы, голые ветки оказались частично сломаны, частично сильно согнулись. По лесу словно пронесся большой пожар, уничтоживший каждый листок и каждую травинку. Золотистые травы, колыхавшиеся на ветру, как морские волны, исчезли. На их месте воцарилось каменистое запустение.
Лошади печально обнюхали голую землю и камни. В их пустых животах уже бурчало. Коотс поднялся на вершину ближайшего голого холма и навел подзорную трубу на каменную пустыню. Стада антилоп и квагг, всего лишь накануне бродившие вокруг, исчезли. Коотс разглядел вдали бледное облако движущейся пыли, поднятой, судя по всему, стадами, пустившимися в бегство от этого ныне голодного вельда. Животные уходили на юг в поисках других пастбищ, не пожранных саранчой.
Он вернулся к своим людям — те о чем-то жарко спорили, но сразу умолкли, когда Коотс подошел к лагерю. Он всмотрелся в их лица, наливая в свою кружку кофе из черного котелка. Последние крупицы сахара были съедены уже несколько недель назад.
Отпив глоток, Коотс рявкнул:
— Ну, Оудеман? Что тебя тревожит? У тебя лицо как у старухи, страдающей геморроем.
— Лошадей кормить нечем, — выпалил Оудеман.
Коотс изобразил изумление перед таким открытием:
— Сержант Оудеман, я благодарен за то, что ты указал мне на это. Без помощи твоего острого ума я мог ничего и не заметить.
Оудеман нахмурился, стараясь осмыслить сарказм. Ему не хватало сообразительности и образованности для того, чтобы улавливать игру слов Коотса.
— Ксиа говорит, что дикие животные знают, куда идти, чтобы отыскать пастбище. И если мы пойдем за ними, они приведут нас к траве.
— Прошу, продолжай, сержант! Я никогда не устану от сияния твоей драгоценной мудрости.
— Ксиа говорит, что дикие стада еще вчера пошли на юг.
— Да, — кивнул Коотс и фыркнул в кружку горячего кофе. — Ксиа прав. Я видел это вон с того холма. — Он кружкой показал на холм.
— Нам тоже нужно идти на юг, искать пастбище для лошадей, — упрямо продолжил Оудеман.
— Один вопрос, сержант. В какую сторону ведут следы фургонов Джима Кортни?
Он снова махнул кружкой, показывая на глубокие колеи, которые теперь стали намного заметнее, потому что их больше не скрывала трава.
Оудеман приподнял свою шляпу и почесал лысую макушку.
— На север, — пробурчал он.
— Значит, если мы повернем на юг, догоним ли мы Кортни? — ласково поинтересовался Коотс.
— Нет, но… — Оудеман умолк на полуслове.
— Но что?
— Капитан, сэр, без лошадей нам никогда не вернуться в колонию.
Коотс встал и выплеснул на землю кофейную гущу.