После ленча они обычно подвешивали в тени деревьев гамаки и читали друг другу что-нибудь из своей небольшой библиотеки. Потом обсуждали события минувшей недели и составляли планы на неделю будущую. Как подарок Джиму на его первый день рождения, который они праздновали вместе, Луиза тайно вырезала набор шахмат и изготовила доску из древесины разных цветов. И хотя Джим постарался продемонстрировать энтузиазм, игра его не заинтересовала, потому что он раньше никогда в нее не играл. Но Луиза прочла ему правила, напечатанные на обратных страницах альманаха, и расставила фигуры на доске под ветвями могучего дерева.
– Можешь играть белыми, – великодушно сказала она. – Это значит, что ты ходишь первым.
– А это хорошо? – спросил Джим.
– Да, это большое преимущество, – заверила она.
Он со смехом передвинул на три клетки ладейную пешку. Луиза исправила его ошибку и устроила ему показательную трепку.
– Мат! – объявила она, и Джим удивился.
Униженный легкостью, с какой она его побила, Джим принялся внимательно разглядывать доску и оспаривать каждый ход, который привел к его поражению. Убедившись, что все честно, он откинулся и мрачно посмотрел на доску. Потом в его глазах медленно разгорелся боевой пыл, и он расправил плечи.
– Сыграем еще, – зловеще сказал он.
Но итог второй партии был не менее унизительным. Может быть, именно поэтому игра захватила Джима и скоро стала главной связующей силой их существования. Луиза тактично учила его, а он делал успехи так быстро, что вскоре они играли почти на равных. Они провели много памятных эпических сражений за шахматной доской, но, как ни странно, это еще больше их сблизило.
В одном она не могла с ним сравниться, хотя проявляла решительность, очень старалась и не раз была близка к победе, – в стрельбе. По воскресеньям после обеда Джим расставлял мишени в пятидесяти, ста и ста пятидесяти шагах. Луиза стреляла из маленького французского ружья, а Джим – из более тяжелых лондонских ружей. Призом служил хвост жирафа, и победитель получал право всю неделю вывешивать этот приз на своем фургоне. В тех редких случаях, когда эта честь доставалась Луизе, Смоллбой, возчик ее фургона, прихорашивался и чаще и сильнее, чем нужно, чтобы подогнать упряжку, хлопал огромным бичом.
Постепенно Луиза начала гордиться своей способностью управлять жизнью лагеря и так наслаждалась обществом Джима, что мрачные воспоминания из прошлой жизни стали постепенно тускнеть. Ночные кошмары случались реже и были не такими ужасными. Луиза начала снова радоваться жизни, как соответствовало ее возрасту; подозрительность и вечная настороженность убывали.
Однажды днем они вдвоем наткнулись на лозы тсама, полные спелых плодов. Желто-зеленые полосатые дыни были размером с голову человека. Джим заполнил ими седельную сумку и, когда вернулись в лагерь, нарезал одну толстыми ломтями.
– Один из деликатесов дикой местности. – Он протянул кусок Луизе, и она осторожно попробовала. Очень сочно, но вкус слабый и лишь чуточку сладковатый. Желая доставить Джиму удовольствие, Луиза притворилась, что ей очень нравится.
– Мой отец говорит, что однажды они спасли ему жизнь. Он несколько дней бродил в пустыне и умер бы от жажды, если бы не набрел на такую тсама. Вкусно?
Она посмотрела на светло-желтую мякоть, заполнявшую кожуру, потом на Джима. И неожиданно ее наполнило девичье озорство, чего она не помнила со смерти родителей.
– Чему ты улыбаешься? – спросил Джим.
– Вот чему! – ответила она, наклонилась над складным лагерным столом и размазала мякоть по его лицу.
Он изумленно смотрел на него, сок и желтоватая мякоть стекали с его носа и подбородка.
– Ну разве не вкусно? – спросила она и рассмеялась. – Ты так глупо выглядишь!
– Посмотрим, кто выглядит глупей!
Джим опомнился и схватил остатки дыни. Луиза в ужасе завизжала, выскочила из-за стола и побежала по лагерю. Джим бежал за ней, размахивая дыней, в измазанной рубашке и с кусками мякоти в волосах.
Слуги удивленно смотрели, как Луиза бегает по лагерю и увертывается. Но она ослабела от смеха, и наконец Джим догнал ее и одной рукой прижал к стене фургона. А второй нацелился.
– Мне очень жаль, – с трудом выговорила она. – Пожалуйста, прости меня. Я раскаиваюсь. Больше такого не случится.
– Конечно. Больше никогда! – согласился он. – Я покажу тебе, что будет, если случится.
И обошелся с ней так же, как она с ним, а когда закончил, в волосах, на бровях и даже на ушах у Луизы желтела мякоть дыни.
– Ты зверь, Джеймс Арчибальд. – Она знала, что он терпеть не может это имя. – Я тебя ненавижу.
Она пыталась посмотреть на него сердито, но опять расхохоталась. Подняла руку, собираясь его ударить, но Джим перехватил ее запястье, и она прижалась к молодому человеку.
Неожиданно оба перестали смеяться. Губы их были так близко, что дыхание смешивалось, и в глазах Луизы было что-то такое, чего он раньше никогда не видел. Чувство, которое он заметил, исчезло и сменилось ужасом. Джим знал, что все слуги наблюдают за ними.
Он с усилием выпустил ее руку и отступил, но теперь смеялся беззвучно.
– Берегись, девчонка. В следующий раз холодная дыня окажется у тебя за шиворотом.
Луиза едва не заплакала. Положение спас Баккат, который начал передразнивать их схватку. Он хватал куски дыни и бросал в Заму. К нему присоединились возчики и погонщики, во всех направлениях летали дыни. В этом шуме Луиза незаметно ускользнула в свой фургон. А когда вышла, на ней было свежее платье, и волосы аккуратно убраны длинными локонами.
– Хочешь поиграть в шахматы? – спросила она, не глядя Джиму в глаза.
Он поставил ей мат в двадцать ходов, потом удвоил счет. И подумал: нарочно она поддается, или просто что-то ее отвлекает?
На следующее утро Джим, Луиза и Баккат выехали из лагеря до рассвета, прихватив завтрак с собой в седельных сумках. Через час после выхода они остановились, чтобы напоить лошадей, и перекусили у небольшого ручья, вьющегося между лесистыми холмами у них на пути.
Они сидели друг напротив друга на поваленных стволах. Молчали и не смотрели в глаза друг другу. Воспоминание о том мгновении вчерашнего дня было еще живо в памяти, и разговор получался принужденным и чрезвычайно вежливым. После еды Луиза отнесла посуду к ручью, чтобы вымыть, а Джим оседлал лошадей. Когда она вернулась, он помедлил, прежде чем помочь ей сесть на Трухарт. Она поблагодарила его более подчеркнуто, чем требовала эта мелочь.
Они поехали в холмы, Баккат первым, на Холодке. Добравшись до вершины, он развернул лошадь и поскакал назад, лицо его было искажено каким-то сильным чувством, а речь стала почти нечленораздельной.
– В чем дело? – крикнул Джим. – Что ты увидел?
Он схватил Бакката за руку и едва не сдернул с седла.
Баккат наконец обрел дар речи.
– Дхловул! – крикнул он, словно в сильной боли. – Много-много!
Джим бросил свой повод Баккату, вытащил из футляра мелкокалиберное ружье и соскользнул с седла. Он понимал, что нельзя показываться на фоне неба, и остановился чуть ниже вершины, чтобы приготовиться. От возбуждения у него сдавило грудь, он едва дышал. Сердце, казалось, готово было выпрыгнуть изо рта. Однако у него хватило здравого смысла проверить направление ветра: он подобрал несколько сухих листьев, размял их в пальцах и посмотрел, куда несет кусочки. Ветер подходящий.
Неожиданно он почувствовал, что Луиза рядом с ним.
– Что случилось, Джим?
Она не поняла, что сказал Баккат.
– Слоны!
Джим едва мог произнести это волшебное слово.
Она мгновение смотрела на него, потом ее глаза вспыхнули, как солнечный луч в голубом сапфире.
– О Джим! Покажи!
Даже в охватившем его смятении он был благодарен Луизе: он мог поделиться с ней радостью, она рядом; в глубине души он знал, что она всегда будет рядом.
– Пойдем, – сказал он, и она самым естественным образом взяла его за руку. Несмотря на все, что произошло между ними, этот доверчивый жест поразил его. Держась за руки, они поднялись на вершину и с нее посмотрели.
Под ними лежала обширная впадина, обрамленная холмами. Она была покрыта свежей растительностью, пошедшей в рост после дождей: прежняя сгорела в сухой сезон. Зеленая, как английский газон, а по ней разбросаны высокие деревья махобахоба и колючие кусты.
И по всему дну этой чаши – в одиночку и небольшими группами – сотни слонов. Для Джима, который много раз и по-разному представлял себе первую встречу с ними, явь превзошла всякую фантазию.
– Милосердная Мария! – прошептал он. – Боже, милосердный Боже!
Луиза почувствовала, как дрожит в ее руке его рука, и сильнее сжала ее. Она поняла, что этот момент определяет его будущее, и неожиданно почувствовала гордость оттого, что она рядом, разделяет этот миг с ним. Это ее место: она словно нашла, где должна находиться.
Джим со своего наблюдательного поста видел, что большинство групп состоит из самок и детенышей. Их серые скопления походили на гранитные рифы, и форма стад менялась очень медленно: группы сходились и расходились. В этом море отдельно, отчужденно, стояли крупные самцы – массивные темные фигуры, доминирующие над окружающим и уверенные в своем могуществе.
Ниже Джима и Луизы стояло такое животное, по сравнению с которым остальные казались незначительными. Возможно, виновато было освещение, но этот слон казался темнее остальных. Уши его были расправлены, как паруса корабля, и он лениво помахивал ими. При каждом движении солнце падало на большие изогнутые бивни, и его лучи отражались, как от зеркала. Один раз самец опустил хобот, набрал у ног пыли и бросил светлым облаком на голову и плечи.
– Какой большой! – прошептала Луиза. – Не думала, что они могут быть такими.
Ее голос вывел Джима из транса, вызванного удивлением, и он оглянулся на следовавшего за ними Бакката.
– Со мной только мелкокалиберное ружье.
Два четырехфунтовых немецких ружья Джим оставил в фургоне. Слишком тяжелое и неуклюжее оружие, чтобы носить его с собой; пережив множество разочарований, Джим никак не ожидал встретить сегодня слонов, тем более в таком количестве. Теперь он сожалел о своей ошибке и понимал, что глупо использовать лондонское ружье против животного в такой броне мышц и сухожилий, с такими массивными костями. Лишь большая удача позволит маленькой пуле попасть в жизненно важные органы.