Марго почувствовала себя раздавленной. Почему же он посмотрел в этом направлении? На стене больше ничего не было. Может быть, это был просто случайный взгляд, а она уцепилась за соломинку?
Отчаявшись, Марго уже собиралась опустить картину обратно, когда заметила кусок бумаги со списком чисел, приклеенный к задней части рамы. Все числа на нем были зачеркнуты, кроме последнего.
56
Алоизий Пендергаст лежал в постели, сохраняя неподвижность, насколько возможно. Каждое движение, даже малейшее, казалось агонией. Простой вдох достаточного количества воздуха для насыщения крови кислородом вонзал раскаленные добела иглы боли в мускулы и нервы его груди. Он чувствовал присутствие чего-то темного, ожидавшего у подножия его постели. Суккуб в любой момент был готов взобраться на него и задушить. Но всякий раз, когда Пендергаст пытался взглянуть на него, тот исчезал, только для того, чтобы вновь появиться, когда он отвернется.
Он попытался заставить боль уйти, погрузившись в обстановку своей спальни и пристально вглядевшись в картину на противоположной стене, в которой раньше он часто находил утешение. То была поздняя работа Тернера[149] «Шхуна у Бичи-Хед», на которой художник мастерски изобразил хлопья пены и яростный шторм, рвущий паруса корабля. Иногда Пендергаст мог затеряться на несколько часов в многочисленных прорисованных слоях света и тени. Но сейчас боль и отвратительная вонь гниющих лилий — насыщенная, приторно-сладкая, как смрад гниющей плоти — сделали подобный психический побег невозможным.
Все его привычные механизмы преодоления эмоциональной или физической травмы разносились проклятой болезнью в пух и прах. Ситуацию ухудшало то, что морфий уже перестал действовать, а вводить его повторно нельзя было еще целый час. Предстоял час чистейшей агонии, который не принесет ничего, кроме пейзажа боли, бесконечно раскинувшегося во все стороны.
Но даже на этой — самой тяжелой — стадии своей болезни Пендергаст знал, что недуг, поразивший его, имеет свои приливы и отливы. Если он сможет пережить этот нынешний натиск боли, то со временем пытка прекратится, сменившись временным облегчением. Тогда он сможет снова дышать, говорить, вставать с кровати и даже передвигаться. Но потом волна боли снова нахлынет, как она делала это постоянно, с каждым разом становясь все хуже и продолжительнее, чем раньше. С замиранием сердца Пендергаст чувствовал, что рано или поздно — уже в ближайшем будущем — возрастающая боль прекратит отступать, и тогда придет конец.
И вот к периферии его сознания подступил гребень волны боли: то была чернота, наползающая на края его поля зрения, своего рода затемнение по углам. Это служило сигналом, что в течение следующих нескольких минут он потеряет сознание. Вначале он приветствовал это освобождение. Но вскоре он узнал, что, по злой иронии судьбы, это забвение совсем не было свободой. Потому что тьма приносила не пустоту, а мир галлюцинаций, который оказывался в некотором роде еще хуже, чем боль.
Мгновением позже темнота схватила Пендергаста в свои крепкие руки, выдернув его из постели и из тускло освещенной комнаты, как отлив подхватывает обессилевшего пловца. Последовало короткое тошнотворное ощущение падения. И когда тьма растаяла, открылась сцена — как будто занавес, поднялся над подмостками.
Он стоял на неровном выступе застывшей лавы высоко на склоне действующего вулкана. Сгущались сумерки. Слева от него ребристые крылья вулкана спускались вниз к берегу — такому далекому, что он казался другим миром, где маленькая россыпь белых зданий сгрудилась на краю пены, а их вечерние огни пронзали полумрак. Непосредственно впереди и под ним зияла огромная пропасть — чудовищная рваная рана, ведущая в самое сердце вулкана. Пендергаст мог видеть, как живая лава бурлит подобно крови, светясь насыщенно-яростным красным светом в тени кратера, который поднимался чуть выше. Облака серы вихрились над пропастью, и черные крупицы золы, подгоняемые адским ветром, легко и быстро разносились по воздуху.
Пендергаст точно знал свое местонахождение: он стоял на гребне Бастименто, вулкана Стромболи, и смотрел на печально известную Сциара-дель-Фуоко — Огненную лавину. Однажды ему уже приходилось бывать на этом самом хребте — немногим более трех лет назад, когда стал свидетелем одной из самых шокирующих драм своей жизни.
Но сейчас это место выглядело иначе. Отвратительное и в лучшие времена, оно стало — воплотившись в театре воспаленных галлюцинаций Пендергаста — сущим кошмаром. Небо от горизонта до горизонта было окрашено не темно-фиолетовыми сумеречными красками, а тошнотворно зелеными оттенками тухлых яиц. Багровые всполохи оранжевых и голубых молний освещали небеса. Раздутые малиновые облака неслись перед мерцающим желтоватым солнцем, отвратительно яркий свет которого освещал весь этот гротескный пейзаж.
Оглядевшись, Пендергаст поразился, осознав, что находится в этом театре отвратительности не один. Не далее, чем в десяти футах от него стоял шезлонг, на котором сидел мужчина. Шезлонг возвышался на плавнике застаревшей лавы, надежно ответвлявшейся от гребня над дымящейся Сциара-дель-Фуоко. Мужчина был одет в простую рубашку и шорты-бемруды, на нем сидели темные очки и соломенная шляпа. Будто наслаждаясь одним из лучших курортов мира, он с блаженствующим видом потягивал из высокого стакана нечто, похожее на лимонад.
Пендергасту не нужно было подходить ближе, чтобы рассмотреть этого человека в профиль: нос с горбинкой, аккуратно подстриженная бородка, рыжие волосы. Это был его брат Диоген. Диоген, который исчез в этом самом месте в жуткой схватке, разыгравшейся между ним и Констанс Грин.
Пока Пендергаст рассматривал его, Диоген сделал длинный, медленный глоток лимонада. Он смотрел на яростное кипение Сциара-дель-Фуоко с безмятежным спокойствием туриста, смотрящего на Средиземное море с балкона хорошего отеля.
— Ave, Frater, — сказал он, не глядя на него.
Пендергаст не ответил.
— Я бы справился о твоем здоровье, но нынешние обстоятельства устраняют необходимость в данной капле лицемерия.
Пендергаст не в силах был ничего сказать, он мог лишь смотреть на этот материализованный призрак.
— Ты знаешь, — продолжал Диоген, — я нахожу ироничным — справедливо ироничным — твое нынешнее затруднительное положение. Даже ошеломляюще ироничным. После всего, что мы пережили, после того, как ты сумел обойти мои схемы, тебя все же погубит человек из линии Пендергастов. Твой собственный потомок. Твой сын. Думал ли ты о чем-то подобном, брат? Я бы познакомился с ним: у нас с Альбаном нашлось бы много общего. Я бы мог научить его многим вещам.
Пендергаст не отвечал. Не было смысла реагировать на этот лихорадочный бред.
Диоген сделал еще глоток лимонада.
— Но что делает иронию такой упоительно полной, так это то, что Альбан стал лишь вершителем твоей погибели. Твой настоящий убийца — наш собственный прапрапрадед Иезекииль. Поговорим о грехах отцов! Хотя, если разобраться, это ведь не эликсир Иезекииля убивает тебя — ты мучаешься из-за эликсира его косвенной жертвы. Этот Барбо молодец, теперь он получил возможность отомстить сполна, — Диоген помолчал. — Но все же Иезекииль, Альбан и я… прекраснейший семейный круг, ты не находишь?
Пендергаст сохранял молчание. Диоген же, до сих пор сидя к брату в пол-оборота, продолжал смотреть на необузданно бурлящую лаву у своих ног.
— Я думал, что ты будешь приветствовать этот шанс на искупление.
Пендергаст вынужден был, наконец, заговорить.
— Искупление? За что?
— И снова это твое ханжество! Это закоснелое чувство морали и ошибочное стремление поступать правильно в этом мире. Знаешь, что для меня так и осталось непостижимой тайной? То, как тебя не мучает осознание того, что мы жили в достатке всю жизнь благодаря состоянию, нажитому Иезекиилем.
— Ты говоришь о том, что случилось сто двадцать пять лет назад.
— Неужели течение лет принесло что-нибудь, что уменьшило страдания его жертв? Сколько времени потребуется, чтобы отмыть кровь со всех этих денег?
— Это ложный тонкий, хитрый ход. Иезекииль нажился бессовестно, но мы стали невинными наследниками этого богатства. Деньги взаимозаменяемы. Мы не виноваты.
Диоген усмехнулся — едва слышно за ревом вулкана — а затем покачал головой.
— Как иронично, что я, Диоген, стал твоей совестью.
Обессилившее от мучений сознание Пендергаста само стало пробиваться сквозь галлюцинации. Он покачнулся на гребне лавы, но смог устоять.
— Я... — начал он, — я... не... не несу за это ответственность. И я не буду спорить с галлюцинацией.
— Галлюцинацией? — и вот, наконец, Диоген повернулся к своему брату. Правая сторона его лица — та, которой он был обращен к Пендергасту — выглядела, как обычно, цельной, хорошо сложенной, какой она всегда и была. Но левая сторона сильно обгорела, рубцы стягивали и покрывали кожу уродливым узором от подбородка до корней волос. Кожа левой половины лица была похожа на древесную кору, скуловая кость и глазница без глаза были обнажены и белели. — Просто продолжай убеждать себе в этом, frater, — прокричал он сквозь рев вулкана.
И так же медленно, как он повернулся к Пендергасту, Диоген снова отвернулся от него, скрывая ужасное зрелище. Его взор вновь обратился на Сциара-дель-Фуоко. И как только он это сделал, сцена кошмара начала колебаться, растворяться, и исчезать, возвращая Пендергаста в его собственную спальню, освещенную приглушенным светом, а свежие волны боли нахлынули на него с новой силой.
57
Глубоко под спальней Пендергаста Констанс, тяжело дыша, стояла в одной из последних подвальных комнат. Черная нейлоновая сумка была перекинута через плечо, а узоры паутины свисали с ее платья.
Она добралась до конца кабинета доктора Ленга. Было уже полтретьего дня. Констанс потратила несколько часов, пытаясь собрать необходимые компоненты для противоядия. Опустив нейлоновую сумку, она еще раз сверилась со списком, хотя прекрасно знала, что именно до сих пор так и не нашла. Хлороформ и масло полыни.