– Вы весь горите!
Ниргал приложил ко лбу ладонь и попытался сосредоточиться на температуре.
– Триста десять по Кельвину, – прикинул он. – Вот черт!
– У вас жар, – заключила девушка.
Один из телохранителей сел рядом. Ниргал рассказал ему о температуре, и тот спросил:
– Проверишь на запястье?
Ниргал кивнул и посмотрел на данные. 309 по Кельвину.
– Черт!
– Как себя чувствуете?
– Жарко. Тяжело.
– Нужно, чтобы вас кто-нибудь осмотрел.
Ниргал покачал головой, но от этого все закружилось еще сильнее. Он лишь смотрел, как захлопотали телохранители. Подошел Блай, и они задали ему несколько вопросов.
– Ночью? – уточнил тот. Они негромко поговорили еще. Блай пожал плечами, мол, идея не из лучших, но может сработать. Телохранители продолжили расспрашивать, а Блай осушил остаток своей пинты и поднялся. Он сейчас находился на одном уровне с Ниргалом, хотя тот уже полусидел, прислонившись к столу. Они принадлежали к разным видам: Блай был приземистой, физически сильной амфибией. Знали ли они об этом до наводнения? Знают ли теперь?
Присутствующие попрощались с Ниргалом, сжав ему руку или погладив по ней. Взбираться по лестнице конусообразной трубы теперь для него было мучительно. Потом они оказались в прохладной влажной ночи, затянутой туманом. Блай, не произнеся ни слова, провел их к своей лодке. Молчал он и запуская двигатель и отдавая швартовы. И они тронулись, рассекая низкую зыбь. Впервые за все время качание на волнах вызвало у Ниргала настоящий приступ тошноты. Это было даже хуже, чем боль. Он сел на табурет рядом с Блаем и стал смотреть в серый конус подсвеченной воды и тумана, что были перед их носом. Когда в тумане стали появляться темные объекты, Блай замедлил ход и даже дал чуть-чуть назад. А потом и заглушил мотор. К тому времени, как они вошли в док на одной из улиц Фавершама, Ниргалу уже было слишком плохо, чтобы как следует попрощаться, – он сумел лишь сжать Блаю руку и мельком взглянуть в его голубые глаза. Вот это лица! В них можно было увидеть всю душу. А раньше они об этом знали? Но Блай ушел, и они сели в машину и проехали всю ночь. Вес Ниргала становился все больше – так же, как когда он спускался на лифте. Посадка на самолет, взлет во тьму, боль в ушах, тошнота, возвращение в Берн, Сакс рядом, большое облегчение.
Он был в кровати, весь в жару, дышать было влажно и больно. Из единственного окна открывался вид на Альпы. Белизна вырывалась из зелени, словно сама смерть, что была следствием жизни, обрушиваясь на него, чтобы напомнить, что viriditas – это зеленый запал, который когда-нибудь взорвется, разлив белизну новой звезды, воссоздав тот же порядок элементов, что был до того, как его переменила песчаная буря. Белый и зеленый; у него было такое ощущение, будто Юнгфрау пропихивался ему в глотку. Он хотел уснуть, избавиться от этого ощущения.
Сакс сидел рядом и держал его за руку.
– Думаю, ему необходимо почувствовать марсианскую гравитацию, – говорил он кому-то, кого словно бы и не было в комнате. – Возможно, это форма горной болезни. Или инфекция. Или аллергия. Системная реакция. В любом случае, имеется отек. Нужно срочно поднять его в самолет земля-космос и посадить в гравитационное кольцо с марсианской g. Если я прав, это поможет. Если нет – хуже не будет.
Ниргал попытался заговорить, но не мог привести в норму дыхание. Этот мир заразил его, сломал, сварил в своем пару и бактериях. Вот такой удар под ребро: у него была аллергия на Землю. Он сжал руку Сакса, втянул воздух с такой болью, будто всаживал нож себе в сердце.
– Да, – выговорил он и увидел, как Сакс сощурился. – Домой, да.
Часть пятаяСнова дома
Старик сидит у постели больного. Все больничные палаты ничем не отличаются друг от друга. Чистые, белые, прохладные, наполненные мерным гулом и ярким светом. На кровати лежит мужчина – высокий, с темной кожей и густыми черными бровями. Он беспокойно спит. Старик сидит, ссутулившись над его головой. Одним пальцем касается его за ухом.
– Если это аллергическая реакция, – бормочет старик себе под нос, – то твоей иммунной системе нужно дать понять, что аллерген ей не страшен. При этом его не удалось идентифицировать. Отек легких – обычное дело при горной болезни, но его могла вызвать и смесь газов, а может, это была маловысотная болезнь. Тебя нужно избавить от воды в легких. Это здесь хорошо умеют делать. Жар и озноб могли бы поспособствовать обратной биосвязи. Только ты должен помнить, сильный жар весьма опасен. Я-то помню, как ты сходил в ванную после того, как упал в озеро. Ты был весь синий. Джеки прыгнула прямо в… нет, она вроде бы остановилась, чтобы посмотреть. Ты схватил меня и Хироко под руки, и мы все видели, как ты согреваешься. Теплообразование без мышечной дрожи – такое у всех случается, но ты это делал умышленно, и это проходило очень активно. Я никогда не видел ничего подобного. И до сих пор не знаю, как тебе это удалось. Ты был удивительным мальчиком. Люди могут дрожать по своей воле, и ты, наверное, сделал что-то подобное, только изнутри. Да это и не так важно, тебе не нужно знать, как, – тебе просто нужно это сделать. Если можешь, сделай это, только в обратную сторону. Сбрось температуру. Попробуй. Просто попробуй это сделать. Ты же был таким удивительным мальчиком.
Старик тянется к запястью мужчины и берет его в свою руку. Поднимает и сжимает.
– Раньше ты задавал вопросы. Ты был очень любознательным и добродушным. Спрашивал: «Почему, Сакс? Почему? Почему?» Забавно было постоянно тебе отвечать. Мир словно дерево, и от каждого его листа можно вернуться назад к корням. Я уверен, что и Хироко это чувствовала, она же, наверное, и была первой, кто мне об этом сказал. Слушай, в том, чтобы поехать на ее поиски, не было ничего плохого. Я сам так делал. И сделаю снова. Потому что однажды я встретил ее, на Дедалии. Она помогла мне, когда я попал в бурю. Она взяла меня за запястье. Вот точно так же. Она жива, Ниргал. Хироко жива. Она где-то там. Когда-нибудь ты ее найдешь. Давай, включай свой внутренний термостат, опускай температуру – и когда-нибудь ты ее найдешь…
Старик отпускает запястье. Тяжело садится, впадает в дрему, но продолжает бормотать:
– Ты спрашивал: «Почему, Сакс? Почему?»
Если бы не задували мистрали, он бы разрыдался: ничто не осталось прежним – ничто. Он прибыл на станцию в Марселе, которой не было, когда он покинул эти места, рядом с новым городком, которого также не было. И весь он был построен в стиле Гауди с его падающими каплями воды, что вызывало также в памяти обтекаемые формы, любимые богдановистами, отчего город напоминал Мишелю как бы растаявший Кристианаполис или Хираньягарбху. Нет, ничто не выглядело знакомым. Земля была странно плоской, зеленой, лишенной камней, лишенной je ne sals quoi[17], что делало Прованс особенным. Он не бывал здесь сто два года.
Но над всем незнакомым пейзажем веял мистраль, несущийся с Центрального массива, – прохладный, сухой, затхлый и заряженный, насыщенный отрицательными ионами или чем-то еще, что делало его таким бодрящим. Мистраль! Не важно, как все тут выглядит, это точно Прованс!
Местные сотрудники «Праксиса» говорили с ним по-французски, и он едва их понимал. Приходилось тщательно вслушиваться в слова, надеясь, что его родной язык к нему вернется, что англификация и арабизация, о которых он так наслышан, не слишком все изменили. Он поражался тому, как путался в родном языке, тому, что Французская академия не справилась со своей задачей и не сохранила, как должна была, язык таким же, каким он был в семнадцатом веке. Девушка, возглавлявшая группу его помощников из «Праксиса», вроде бы сказала, что они могут проехаться по окрестностям, все осмотреть, посетить новое побережье и так далее.
– Хорошо, – согласился Мишель.
Теперь он понимал их лучше. Возможно, дело было лишь в прованском акценте. Он следовал за ними через концентрические круги зданий, пока не оказался на парковке, ничем не отличавшейся от всех прочих. Девушка помогла ему забраться на пассажирское сиденье небольшой машины, а сама села с другой стороны, где находился руль. Ее звали Сильвией, она была невысокой, привлекательной и хорошо одетой, от нее приятно пахло, а ее странный французский не переставал удивлять Мишеля. Она завела машину, и они поехали из аэропорта. Они с шумом двигались по черной дороге, проложенной посреди ровного зеленого ландшафта, заросшего травой и деревьями. Нет, вдали виднелись и холмы, но они казались такими маленькими! А горизонт – таким далеким!
Сильвия подъехала к ближайшему побережью. С обзорной точки на вершине холма им открылся далекий вид на Средиземное море, в этот день испещренное бронзовыми и серыми пятнышками, блестящими на солнце.
Спустя несколько минут безмолвного наблюдения Сильвия двинулась дальше, снова взяв курс по ровной поверхности подальше от берега. Затем они остановились на дамбе и, как она сказала, «посмотрели на Камарг». Мишель ни за что бы его не узнал. Прежде дельта Роны представляла собой широкий треугольник в тысячи гектаров площадью, заполненный солеными болотами и травой, но теперь она снова стала частью Средиземного моря. Вода в ней была бурой, тут и там из нее торчали здания, но это все равно была вода, где голубоватой линией посередине выделялось течение Роны. Арль, сказала Сильвия, находился на краю участка и снова стал морским портом. Хотя они все еще продолжали укреплять канал. Вся дельта, что находилась к югу от Арля, от Мартига на востоке до Эг-Морта на западе, с гордостью заявила Сильвия, была покрыта водой. Эг-Морта в самом деле больше не существовало: все его промышленные здания были затоплены. А все портовые сооружения сплавили в Арль или Марсель. Они уделяли много внимания тому, чтобы сделать судоходные пути безопасными для кораблей; и Камарг, и равнина Ла-Кро, что лежала восточнее, были завалены разного рода конструкциями, многие из которых все еще торчали из воды – но не все; а вода была слишком заиленной, чтобы их увидеть.