шения о внедрении быстро распространяющихся видов. Ниргал с удовольствием помог им в их деле, как и, наверное, все, кто занимался экопоэзисом на массиве. Поскольку на острове выпадало много осадков, а до других островов отсюда были сотни километров, здесь развился свой высокогорный состав фауны и флоры, который все чаще называли «естественным» для Тиррены и который полагалось изменять исключительно по общему согласованию.
Когда люди из комитета ушли, Ниргал со странным ощущением сел возле жилища своих домашних сурков.
– Что ж, – сказал он, – теперь мы с вами туземцы.
Он жил счастливо в своем бассейне, и остальной мир со своими заботами его не интересовал. Весной из ниоткуда появлялись новые растения, и некоторые из них он приветствовал лопаткой компоста, других – выкорчевывал и превращал в компост. Весной зелень была не такая, как в другое время года, – светлый, сверкающий нефрит и лаймовые почки и листья, молодые ростки изумрудной травы, голубоватая крапива, красная листва. А чуть позже появлялись цветы, пышущие своей растительной энергией, стремясь выжить и распространить свои семена… Бывало, что Надя и Никки, возвращаясь с прогулки, приносили в руках огромные букеты, и Ниргалу тогда казалось, что жизнь действительно имеет смысл. Он смотрел на них и думал о детях, чувствовал в себе какое-то дикое желание, которого обычно не возникало до этого.
И это чувство, судя по всему, передавалось всем. В южном полушарии весна длилась 143 дня, сменяя суровую зиму. После первых ее месяцев растения уже цвели – сначала форзиция и печеночник, потом флокс и вереск, после них – камнеломка и тибетский ревень, смолевка и альпийский приноготовник, васильки и эдельвейсы… И так до тех пор, пока каждый клочок зеленого ковра в каменистой чаше бассейна не оказывался украшен сверкающими голубыми, темно-розовыми, белыми точками, где каждый цвет колыхался на определенной высоте, характерной для растения, на котором держались эти точки, и все они сияли в полутьме, как капли света, изливающиеся в мир из ниоткуда. Марс в пуантилизме, где пестрые краски бассейна создавали картину настоящего буйства цвета. Ниргал стоял на дне, будто посреди сложенной лодочкой ладони, которая, наклоняясь, выливала талую воду вдоль линии жизни прочь, в безмерный тенистый мир, который вырисовывался на западе, под неясным низким солнцем. Это был последний проблеск дня.
Одним ясным утром на экране искина его дома возникла Джеки, которая объявила, что едет по железной дороге из Одессы в Ливию и хотела бы заскочить. Ниргал дал свое согласие, прежде чем успел хорошенько подумать.
Он спустился к тропе у ручья, чтобы ее встретить. Небольшой горный бассейн… На юге был миллион примерно таких же кратеров. Следов старого удара по поверхности. Ничто не выделяло его бассейн среди остальных. Он вспомнил Сияющую гору, ее изумительные желтые тона на рассвете.
Они подъехали на трех машинах, бойко, словно дети, проскакавших по местности. Джеки сидела за рулем первой, Антар – во второй. Выбравшись, они безудержно смеялись. Антар, похоже, не расстроился, что проиграл гонку. Вместе с ними из машин высыпала целая компания молодых арабов. Сами Джеки и Антар выглядели удивительно молодо. Ниргал не видел их много лет, но они за это время ничуть не изменились. Эти двое явно проходили терапию – теперь народная мудрость гласила, что это нужно делать рано и часто, чтобы тем самым обеспечить вечную молодость и предупредить всякие редкие заболевания, от которых люди до сих пор периодически умирали. Полностью предотвратить смерть. Рано и часто. Они все еще выглядели на пятнадцать М-лет. Но Джеки была на год старше Ниргала, а ему было почти тридцать три М-года, причем ему казалось, что ему гораздо больше. Глядя на их смеющиеся лица, он подумал, что когда-нибудь и ему придется пройти терапию.
И они гуляли, ступая по траве, охая и ахая при виде цветов. Ближе к концу своего визита Джеки отвела Ниргала в сторону и серьезно на него посмотрела.
– Нам тяжело сдерживать землян, Ниргал, – сказала она. – Они присылают по миллиону человек в год – а ты когда-то говорил, что они никогда так не смогут. И эти новоприбывшие больше не вступают в «Свободный Марс», как раньше. Они продолжают поддерживать свои земные правительства. Марс не меняет их достаточно быстро. Если так будет продолжаться, то вся идея свободного Марса превратится в фарс. Мне иногда кажется, что мы, может быть, зря тогда решили сохранить провод.
Она нахмурилась, и все двадцать лет, прибавившись в один миг, отразились на ее лице. Ниргалу пришлось сдержать слабую дрожь.
– Было бы легче, если бы ты не отсиживался здесь! – воскликнула она во внезапном гневе, обводя рукой бассейн. – Нам нужны все, кто может помочь. Люди еще помнят тебя, но через пару лет…
«Значит, нужно подождать еще пару лет», – подумал он. Он смотрел на нее. Да, она была красива. Но красота ведь заключалась в душе, уме, жизнерадостности, понимании других. Выходит, хоть Джеки и хорошела внешне, в то же время становилась менее красивой. Вот еще одна загадка. И Ниргалу не нравилось это ухудшение ее натуры, ничуть. Даже наоборот – это было еще одной нотой в гармонии той боли, которую он чувствовал, думая о ней. Он не хотел, чтобы все это было правдой.
– То, что мы принимаем иммигрантов, мало выручает землян, – сказала она. – И они сами это понимают. Даже лучше нас, уж точно. Но все равно переправляют людей. А знаешь, зачем? Знаешь? Просто чтобы испортить жизнь здесь. Хотят сделать так, чтобы нигде не было такого места, где у людей все хорошо. Это единственная причина.
Ниргал пожал плечами. Он не знал, что ответить. Может, в том, что она говорила, и была правда, но Джеки назвала лишь одну причину из миллиона, и не было никаких оснований фокусироваться именно на ней.
– Так, значит, ты не вернешься, – сказала она наконец. – Тебе все равно.
Ниргал отрицательно покачал головой. Как было сказать ей, что ее саму заботит не Марс, а лишь собственная власть? Он был не из тех, кто мог ей такое сказать. Она бы ему и не поверила.
Затем она перестала уговаривать его. Бросила королевский взгляд на Антара, и тот принялся собирать их особо приближенных в машины. Последний вопросительный взгляд, поцелуй, во все губы, словно электрический шок для души, – несомненно, чтобы досадить то ли Антару, то ли Ниргалу, то ли им обоим, – и затем уехала.
Вторую половину того дня и весь следующий он провел, странствуя, сидя на плоских камнях и наблюдая за мелкими ручьями, скачущими вниз по течению. В какой-то момент вспомнил, как быстро вода проливалась на Земле. Неестественно. Ну и что. Зато это было его место, которое он знал и любил, каждую диаду, каждый кустик смолевки и даже скорость воды, спускающейся по камням и плещущейся, принимая гладкие серебристые формы. Ощущение на подушечках пальцев, когда он прикасался ко мху. А для людей, которые у него гостили, Марс был идеей, зарождающимся государством, политической ситуацией. Они жили в куполах и с таким же успехом могли жить в любом городе, где угодно, и были привязаны к какому-то образу, к какому-то выдуманному Марсу.
Впрочем, в этом не было ничего плохого. Но для Ниргала теперь важна сама земля, места, куда прибывала вода, где она струилась по скале возрастом в миллиарды лет, попадая на мох. Политику следовало оставить молодым – он свою роль уже отыграл. И больше этим заниматься не хотелось. Или, по крайней мере, он подождал бы, пока не уйдет Джеки. Власть напоминала Хироко – все время куда-то ускользала. Разве нет? Зато его амфитеатр всегда был как на ладони.
Но однажды утром, когда он вышел прогуляться на рассвете, что-то изменилось. Небо было ясное, залитое фиолетовыми тонами, но на иглах можжевельника появился желтоватый оттенок. То же было со мхом и листьями картофеля.
Он сорвал немного образцов пожелтевших иголок, листьев и побегов и принес их на свое рабочее место в теплице. За два часа работы с микроскопом искин не выявил никаких проблем. Тогда он вернулся и сорвал несколько образцов корней и еще иголок, листьев, травы и цветов. Трава вообще выглядела поникшей, хотя день был не жаркий.
Его сердце стучало, желудок сжимался, он проработал так весь день до самой ночи, но ничего не смог выяснить. Ни насекомых, ни патогенов. Но растения выглядели плохо – особенно листья картофеля. В ту же ночь он позвонил Саксу и обрисовал ситуацию. Так совпало, что Сакс как раз находился в университете Сабиси, и на следующее утро заехал к нему на маленьком марсоходе, последней модели кооператива Спенсера.
– Прекрасно, – сказал он, выбравшись и осмотревшись. Затем осмотрел образцы Ниргала в теплице. – Хм, – проговорил он. – Интересно.
Он привез с собой кое-какие инструменты, и они затащили их в дом Ниргала, после чего Сакс приступил к работе. В конце долгого дня он заключил:
– Ничего не могу найти. Придется взять несколько образцов в Сабиси.
– Ничего не можешь найти?
– Ни патогенов, ни бактерий, ни вирусов. – Он пожал плечами. – Давай возьмем немного картофелин.
Они вышли наружу и накопали их на поле. Некоторые были скрюченными, удлиненными, потрескавшимися.
– Что это такое? – воскликнул Ниргал.
Сакс слегка сдвинул брови.
– Похоже на веретеновидность клубней.
– Что ее вызывает?
– Вироид.
– Что это?
– Просто фрагмент РНК. Самый маленький из известных возбудителей инфекции. Странно.
– Ка, – Ниргал почувствовал, как его желудок сжимается. – И как он сюда попал?
– Вероятно, на каком-нибудь паразите. Он вроде бы передается по траве. Это нужно будет узнать.
И, собрав образцы, они выехали в Сабиси.
Ниргал сидел на футоне в гостиной Тарики, ему нездоровилось. Тарики и Сакс после ужина долго говорили, обсуждая ситуацию. Быстро распространяясь с Фарсиды на другие регионы, появлялись и другие вироиды; очевидно, они преодолели санитарный кордон в космосе и прибыли в мир, где до этого их никогда не было. Они были меньше вирусов, намного меньше, и на порядок проще. Просто цепочки РНК, как сказал Тарики, около пятидесяти нанометров в длину, только и всего. Индивидуумы имели молекулярную массу порядка 130 000, тогда как у наименьших вирусов она составляла более миллиона. Они были настолько малы, что, для того чтобы прервать их жизненный цикл, их нужно было центрифугировать при более чем 100 000 g.