Не зная, сколько еще продлится чтение, обе сидели молча, с работой на коленях. Софи была бледна, рот — бледно-розов. Так тонко рознился цвет этого лица и приоткрытых, нежных, свежих, пухлых, бледных губ. Будто ничто в лице покуда не достигло истинного цвета, полной силы — кроме этих темных ее волос.
Мандельсло слушала очень внимательно и наконец проговорила:
— Но это начало только. Чем кончится история?
— Хотел бы я, чтобы вы мне сказали, — ответил Фриц.
— Покуда это сказка для детей.
— Ой, да, похоже, — вскрикнула Софи.
— Отчего, думаете вы, молодой человек заснуть не может? — спрашивал он жадно. — Из-за луны? Из-за того, что тикают часы?
— Нет, он не спит не оттого. Он оттого и замечает часы, что он не спит.
— Да, правда, — сказала Мандельсло.
— И он спал бы крепким сном, ежели бы чужестранец ему не рассказал про голубой цветок?
— Да что ему в этом цветке? — удивлялась Софи. — Он, кажется, не женщина, он не садовник.
— Ах, но цветок-то голубой, а ничего подобного он никогда не видел, — догадывалась Мандельсло. — Я понимаю, лен, ну да, льняное семя, да, и васильки, и незабудки, но кто же их не видел, они и так глаза всем намозолили и вовсе к делу не идут, а голубой цветок — совсем-совсем другое.
— Ой, Харденберг, а как он называется, этот ваш цветок? — спросила Софи.
— Он знал когда-то, — сказал Фриц задумчиво. — Ему назвали имя, а он и позабыл. Он жизнь готов отдать за то, чтоб вспомнить.
— Он спать не может потому, что он один, — сказала Мандельсло.
— Да в доме-то людей полно, — сказала Софи.
— Он в комнате один. Нет милой головы на подушке рядом.
— А вы? Вы с этим согласны? — Фриц повернулся к Софи.
— Конечно, я бы хотела знать, чем дело кончилось… — проговорила она с сомненьем.
Фриц сказал:
— Если рассказ начался с вывода, он должен кончиться расследованием.
Книг у Софи немного было. Были гимны, Евангелие, и обвязанный лентой лист бумаги с перечнем кличек всех собак, каких держало когда-либо семейство, хоть многих так давно не было на свете, что помнить их не могла Софи. К этому она теперь прибавила вводную главу истории о голубом цветке. Список сделан был рукою Каролины Юст, она перебеляла все для Фрица.
«Софхен любит слушать истории, — Фриц записал в своем блокноте. — Она не хочет, чтобы ее обременяла моя любовь. Моя любовь ее часто тяготит. Она больше заботится о других, и о чувствах их больше, нежели о своих собственных. Но она холодна и холодна, вся холодна насквозь».
— Что я написал о ней, лишено смысла, — говорил он Мандельсло. — Одно с другим не вяжется. И я вас хочу просить, не опишете ли вы ее такою, какою знаете всю ее жизнь — портрет Софи, какою видит ее сестра.
— Невозможно! — ответила Мандельсло.
— Я слишком многого у вас прошу?
— Слишком-слишком-слишком многого.
— И вы никогда не вели дневника? — он спросил.
— Ну и вела бы? Вот вы, к примеру, дневник ведете, а можете вы описать брата своего Эразма?
— Брат сам себя опишет, — сказал Фриц. Он исстрадался. В этом доме не нашлось хотя бы сносного портрета Софхен: что толку от скверной миниатюры, на которой глаза выпучены, как крыжовины, или — как глаза у Фихте. На одни только волосы, смело опадавшие на белизну муслина, и стоило смотреть. Над миниатюрой этой все семейство хохотало до упаду, и громче всех Софи.
Фриц спросил у хаузхерра, не может ли он найти художника-портретиста с тем, чтобы тот за его, Фрица, счет, изобразил Софи такою, какова она на самом деле. В замке ему придется пробыть несколько дней, наброски сделать, а уж дописывать он будет в мастерской.
— Боюсь, как бы портрет этот за мой счет не оказался писан, — в ту ночь говорил Рокентин жене. — Едва ли Харденберг сейчас хоть что-то зарабатывает.
Сам он не зарабатывал ничего и никогда, кроме весьма неверного жалованья пехотного капитана. Ну, он-то женился зато благополучно на женщине с очень большими независимыми средствами.
30. Портрет Софи
Фриц решил найти мастера помоложе. Решил найти такого мастера, чтоб душу вкладывал в работу, и — остановил свой выбор на Йозефе Хофманне из Кёльна, которого присоветовал Северин.
Хофманн явился в Грюнинген в конце лета, когда еще хороши дороги, и вечерний свет, и с собой привез ранец, чемодан, кисти, папки. За работу положено было ему шесть талеров, и Фриц намеревался их выручить от продажи кое-каких своих книг. Самого Фрица в Грюнингене не было: занят был сверх всякой меры, но намеревался выбраться при первой же возможности. Художник припозднился, затем, что припозднился дилижанс. Рокентины в полном сборе сидели за столом. Все были извещены о портретисте, но и не думали его дожидаться.
Слуги вносили уже супы, один из пива, сахара, яиц, один луковый с ягодами шиповника, один хлебный на капустном отваре, один из коровьего вымени, приправленного мускатным орехом. Было здесь и тесто, замешанное на масле буковых орешков, и селедка маринованная, и гусь под паточным соком, и крутые яйца, и яблоки, запеченные в тесте. Весьма опасно — уж в чем-чем, а в этом немецкие доктора все соглашались — не содержать желудок постоянно битком набитым.
Приятного аппетита!
Горы, Альпы, вареного картофеля в длинных струях пара стояли в самом центре стола, так, чтобы каждому удобно было в них целиться серебряною вилкой. И очень быстро, как под лавиной, горы разваливались, оседали.
— Ой, вы только не смотрите на меня сейчас, Herr Maler[44], — Софи кричала через стол. — Не разглядывайте вы меня так, а то у меня сейчас рот будет набитый.
— Любезнейшая фройлейн, никогда я не стану делать ничего подобного в первые минуты знакомства, — сказал спокойно Хофманн. — Я оглядываю стол, только и всего, определяя наличие или отсутствие истинной души во всех присутствующих.
— Ах, Gott, вот уж я не думаю, чтобы вас куда-то приглашали обедать дважды! — сказала Мандельсло.
— Хочу вам дать один совет, — сказал герр Рокентин, перегибаясь к центру стола, чтобы поддеть еще картофелину. — Это моя старшая приемная дочь. Не отвечайте ей, если то, что она сказала, вам обидно.
— Что тут обидного? Я только думаю, что фрау лейтенант художников совсем не понимает.
— Мы знаем Харденберга, — сказала Мандельсло. — Он поэт, а это то же самое, что и художник. Правда, мы и его еще не очень понимаем.
И хаузхерр и жена его были оба «от земли». Сельские жители. Художник Йозеф Хофманн родился и воспитывался на задворках Кёльна. Отец его, дамский сапожник, пристрастился к пьянству и утратил всё искусство, которым обладал. Хофманн поступил в Дрезденскую академию в числе беднейших студентов, да и сейчас перебивался с хлеба на воду, сбывая свои сепией рисованные дали, излучины реки и убедительно жующие рыжие стада. После таких набегов на природу его опять манили скученность и грязь родного места. Здесь, в замке Грюнинген, он себя чувствовал чужим. Поглощать в таких количествах съестное он не умел, был не приучен, и он не понимал, кто все они такие — люди за столом. Но нет и нет, он не желал сдаваться. Пришел мой час, своего случая я не упущу. Мир еще увидит, на что я способен.
Он все понял: солнечный свет будет обливать стоящую фройлейн Софи, — только что кончилось детство, она на пороге счастья, осуществления судьбы; дополнит же портрет сестра, солдатская жена, — притулившаяся в тени жертва бабьей доли. Да, и еще надо будет их попросить, чтобы позировали подле одного из мелких памятников при дороге, он таких много заприметил на пути в Грюнинген. Теперь они служат межами и скоту полезны — скот чешется об них. Надписи пусть будут видны, но неразборчивы в косых лучах. Все эти идеи так у него роились, теснились в голове, нахлынули с силой поэзии самой, что он, отложивши нож и вилку, вдруг сказал — вслух, совсем не в лад тому, что говорилось за столом:
— Да-да, там, именно там.
— Где? — спросила фрау Рокентин, наконец увидев в нем еще один предмет для своего сочувствия.
— Я хотел бы изобразить обеих дочерей ваших подле фонтана, они будут сидеть на каменных ступенях — побитых, стертых временем ступенях. Вдали пусть будет промельк моря.
— От моря-то мы далеконько, — проговорил с сомненьем Рокентин. — Оно отсюда эдак миль за сто восемьдесят. На предмет стратегии это всегда будет для нас беда.
— Мне дела нет до ваших стратегий, — объявил юный художник. — Кровопролитие меня не занимает. А кроме этого, вне этого — о чем говорит вам море?
Но никому из присутствующих ни о чем оно не говорило — соленая вода, и только. И никто — кроме разве Рокентина, который стоял когда-то в Ратцебурге с Ганноверским полком, — никогда не видел моря.
Фрау Рокентин сказала безмятежно, что, когда она еще молоденькой была, морской воздух считался страсть каким вредным для здоровья, а что уж там на этот счет постановили доктора теперь, ей неизвестно.
31. Я не могу ее писать
Все в доме недоумевали, как это фройлейн Софи заставят сидеть смирно, да еще столько, сколько нужно. Миниатюрщик-то, родич пожилой, ее совсем не заставлял сидеть, просто обвел ее тень на куске картона. Хофманн покамест сделал несколько летучих набросков: фройлейн фон Кюн бежит, фройлейн фон Кюн наливает из кувшина молоко. После чего он, кажется, впал в глубокую задумчивость и почти не выходил из своей комнаты.
— Хоть бы уж Харденберг скорей приехал, — вздыхал Рокентин. — Мы рады этому художнику и, я полагаю, хорошо сделали, отведя ему одну из верхних сушилен под мастерскую, но не могу сказать, чтоб он себя здесь чувствовал как дома. Ну, женщины-то уж, небось всё это уладят.
Под «женщинами» он разумел, конечно, Мандельсло, но и ту Хофманн вывел из терпения.
— Он же обучался, кажется, как обучается сапожник союзки ставить, или солдат — стрелять врагов. Так пусть уж взялся бы за карандаши и кисти, да приступил к работе.