— Ты как считаешь, моя сестра Софи хорошенькая?
— Так ты Георг фон Кюн? — спросил ангел.
— А тебе что за дело.
— Ты не наелся?
— Да у нас дома каждый день больше еды, чем… но я тебя спрашиваю, считаешь ты мою сестру Софи, которая выходит за твоего брата Фрица, хорошенькой?
— На этот вопрос я не могу тебе ответить. Не знаю я, хорошенькая она или нет. Не дорос еще до того, чтобы судить о таких вещах. Но она, по-моему, больная.
Георг, жадно уплетавший тесто, растерялся.
— Ах, да в доме вечно кто-нибудь болеет.
Бернард спросил:
— А мой брат Антон, по-твоему, хорошо играл на рояле?
— Гимны?
— Там не только гимны были.
— Да, он хорошо играл, — снизошел Георг. — А ты куда теперь?
— Пойду, погуляю в темноте по-над рекой. Такое влияние на меня оказывает музыка.
Георг выпил рюмку бренди, с возможной точностью воспроизводя повадку отчима, и, пошатываясь, отправился наверх, танцевать.
Мандельсло, как ни трудно это себе представить, прекрасно танцевала, лучше всех в этой зале. Но мужа с нею не было, сестра больна, и она решила нынче не танцевать, ни даже с Георгом, которого с год тому назад с великим трудом обучила кое-каким па.
— И не просите! — сказала она подступавшемуся к ней доверчиво Эразму.
— Я не прошу вас со мною танцевать, знаю, я недостоин этой чести. Я хочу просить вас о помощи.
— Чего же вам угодно?
Эразм сказал:
— Прядку волос Софи.
Мандельсло медленно к нему повернула голову, в него вгляделась.
— И вы тоже?
— Совсем немножечко волос, я положу их в свой бумажник, буду носить у сердца… Знаете, я сперва ее не понимал, но вдруг так ясно стало, отчего брат велел выгравировать эти слова «Софи, будь моим ангелом-хранителем» внутри своего перстня…
— И вы тоже? — повторила Мандельсло.
— Прядку, на память, не так уж это много, не бог знает какая просьба… Я сперва хотел просить Каролину Юст, чтобы переговорила с Софи, но вы, конечно, больше подходите для этой цели. Вы перед ней замолвите словечко?
— Нет, — сказала Мандельсло. — Вам нужно, сами у ней и просите.
Эразм осторожно выбрал время. Не выбирает ли за нас всегда кто-то наше время? Скрипки в музыкальной комнате грянули Schottische[66], а он не понимал уже, что это такое, что играют — удивительное чувство. Сам он сейчас принадлежал как будто сразу двум мирам, и один был для него совсем неважен.
Он подошел очень близко к ее стулу, к ее маленькому телу, и на него повеяло болезнью. Она подняла к нему блестящий взгляд.
— Вы со мною во весь вечер двумя словечками не обмолвились, Эразм.
— Я все решаюсь, как бы сказать то, что я хочу, — он запинался, он еле выговаривал слова — конечно, он просит всего лишь прядку, маленькую прядку, не локон, который Фриц ему показывал весной, который заплетут и спрячут в фермуаре, ну, или в корпусе часов… — в корпусе часов, — он повторил, — нет-нет, конечно, то совсем другое дело…
Софи расхохоталась. Она чуть не целый вечер хохотала, правда, но все не с таким восторгом, как сейчас.
Эразм, убитый, пятясь, наткнулся на Мандельсло.
— Боже правый, но вы же у нее не попросили, нет!
— Я вас не понял, — еле выговорил Эразм. — Вы сказали… я вас считал открытой и прямой…
— И вы думали, она сейчас шапчонку с себя сдернет?
Об этом он решительно не думал.
— Так, понемножку, все и вылезли, — рассказывала Мандельсло, — из-за болезни. Теперь уж два месяца, как она лысая совсем…
Она на него смотрела очень прямо и — без тени снисхождения.
— У вас, у Харденбергов, глаза на мокром месте. Я уже не раз имела случай в этом убедиться.
— Но почему она хохотала? — недоумевал несчастный Эразм.
45. Надо везти ее в Йену
Фриц знал, что Софи — лысая, но верил, что темные ее волосы снова отрастут. Он знал, что Софи не может умереть.
— Что человек решил, все он сможет сделать, — говорил он Селестину Юсту, — а женщина тем паче.
Только бы не упустить время. Софи нуждается в лечении получше, нуждается в самом лучшем лечении. Придется ехать в Йену.
— Они едут советоваться со Штарком. Но у кого им поселиться? — спрашивал Фридрих Шлегель. — У Харденберга в Йене была тетушка, да тетушка-то умерла, с год, что ли, тому. И эта его Философия, кажется, на попечении сестрицы, офицерши.
— Ну, и отец Харденберга, der Alte, тоже, полагаю, будет наведываться, — сказала Каролина Шлегель. — Проверять нашу веру и нравственность. Горе свободным, горе не присно поминаемым в молитвах!
Йенский кружок, хотя немилосердный, был гостеприимен. Но кончился учебный год, наступала в городе жара, желтая, глинистая почва рассыхалась, шпиль Staatkirche[67] плавился и мрел на зное. Все готовились разъехаться на летние вакации. Один бедный Риттер забился на свой чердак, только его и видели.
Софи и Мандельсло меж тем уже устроились в квартире на Шауфельгассе. Комнатенки были тесные, и приходилось карабкаться на три лестничных марша, но жилье им присоветовали из-за хозяйки, фрау Винклер, привычной к больным девицам. Собственно, в самой натуре фрау Винклер скоро обнаружилось прямо-таки пристрастие к болезни и ко всему, что с ней сопряжено. Это бесило, но зато значило, что кружку с горячею водою уж непременно она притащит наверх — в любое время дня и ночи.
— Это входит в число услуг, моя милая барышня, — объясняла фрау Винклер.
По крайней мере, уговаривала себя Мандельсло, здесь без церемоний — в Грюнингене их тоже было не слишком много — и Софи, бедняжка, здесь может чувствовать себя, совсем как в собственном кукольном домике, где те же узорные фаянсовые кружки смиренно ждут своего часа, столпившись на кухонной полке. Однако, по правде сказать, она сомневалась в собственном выборе, и ей пришлось призвать на помощь все свое мужество, прежде чем сломить печать первого письма фрайхерра. Не могла же она знать, что дядюшка Вильгельм, нагрянувший незвано в Вайсенфельс давать советы, объявил, что в Йене нет жилья (кроме разве бывшего дворца, где имеет обычай останавливаться Гёте), хоть мало-мальски достойного нареченной старшего племянника.
— Комнаты, сдаваемые жильцам, все на верхотуре, под самой крышей, там только голубей кормить. Я знаю Йену, вам не в пример, как свои пять пальцев. А эта старшая сестра, поверьте моему слову, и на чердаке готова поселиться. Женщины всегда довольствуются малым.
Фрайхерр тотчас написал к фрау лейтенантше Мандельсло, что намеревается приехать, дабы повидаться с нею, едва представится возможность, но что меж тем он всецело полагается на ее выбор.
46. Посетители
Дневник Фридерике, июль 1796
Софхен взялась было вести дневник, но писать ей трудно и больше незачем мучиться понапрасну. Летописцем буду я.
Мы живем неплохо в наших комнатенках. Чем просто-напросто послать за обедом для Софи в «Розу», я сама его стряпаю, дабы не оскорбить чувств нашей хозяйки. Но воздух Йены вреден для меня, он и для всех, пожалуй, вреден: не оттого ли все эти профессоры и литераторы вечно друг на друга дуются. Стоит жара. Все понемногу разъезжаются — на загородные прогулки, на вакации. Улицы, где их жилье, пустынны.
Друг Харденберга, Фридрих Шлегель (кажется, покуда еще не профессор), посетил нас вчера вечером. Тоже вот-вот пустится в какое-нибудь путешествие. Я принимала его одна. Софи отправилась с фрау Винклер смотреть на военный парад. Я, слава тебе Господи, ими сыта по горло. Но моей милой сестричке, чуть только боль отпустит, все кажется забавно. И она становится почти такой же, какой была всегда.
Ну так вот, Фридрих Шлегель. Он философ и историк. Я и бровью не повела под его тоскливым, но острым взглядом. Он мне сказал:
— Фрау лейтенант, ваша сестра фройлейн фон Кюн тщится заставить свой ум работать так, как работает ум Харденберга, как если бы кто тщился выучить полуручную птицу петь человечьим голосом. Попытки ее обречены, а прежние ее идеи, уж какие-никакие, отныне пришли в расстройство, и она сама не знает, чем их заместить.
Я его спросила:
— Вы хоть знакомы с моей сестрою, герр Шлегель?
Он ответил:
— Покуда нет еще, но я уверен, что она — пример известного, легко опознаваемого типа.
На это я ответила:
— Она моя сестра.
Потом Софи вернулась в сопровожденье фрау Винклер, и та сообщила, слегка разочарованная:
— Я думала, барышня без памяти упадет, а она вот не упала.
Хоть Фриц вступил наконец в первую свою должность — помощником инспектора соляных копей, — и ему разрешалось лишь ненадолго отлучаться, Рокентины предоставили лечение Софи безраздельно его заботам.
— Нет системы надежней Брауновой, — Фриц внушал Каролине Юст, не в первый раз внушал. — В известной степени браунизм опирается на идеи о нервной системе Джона Локка.
— В кого-то надо верить, — отвечала Каролина, — в другого кого-то, кроме себя, иначе жизнь покажется убогой.
— Я говорил про точные науки, Юстик.
Фриц, чем свет, пустился из Теннштедта в путь. Однако в Йене произошла заминка, со Штарком встретиться не удалось, тот отбыл в Дрезден, на конференцию. Фрицу однако объявили, что он может видеть второго помощника профессора — Якоба Дитмалера.
— Ты! Как счастливо, — вскричал Фриц. — Порой мне кажется, что на всех поворотах моей судьбы…
— Но и в моей судьбе бывают повороты, — перебил Дитмалер тихо.
Фриц спохватился:
— Любовь превратила меня в чудовище.
— Да полно, Харденберг. Я рад, что хоть эту должность получил, пусть второй помощник, я смирился с тем, что еще долго придется брести к своей цели.
— Ты уж прости мне…
— Не будем попусту тратить время. Что тебя привело сюда?
— Дитмалер, знаешь, доктор Эбхардт все сам объяснит в письме к профессору. Моя Софи больна…
— И тяжко больна, надо полагать. Конечно, никаких своих мнений я тебе высказывать не стану, покуда профессор Штарк не вернется, но Эбхардт упоминает цвет ее лица, который нас снабжает важным указанием на то…