В Йену воротились на тележке дровосека, по счастью спускавшейся по изволоку. Даже дровосека (а дровосеки обыкновенно ни на что, прямо до них не касающееся, не обращают внимания) пробрали крики и стоны бедняги Бека. «Господин никак певец?»
— Езжай прямиком к анатомическому театру, — велел Дитмалер. — Ежели там открыто, я раздобудусь кишками и иглой.
Стояла ранняя рань, не купить ни опийной настойки, ни шнапса, хотя Дитмалеру, тоже приверженцу ученья доктора Брауна, и не терпелось влить того и другого побольше пациенту в глотку.
10. Денежный вопрос
В 1791 год, к началу осеннего триместра открылась новая глава в образовании Фрица — Лейпциг. Ему исполнилось девятнадцать лет, Лейпциг, насчитывавший пятьдесят тысяч жителей, был самый большой город из тех, в каких приходилось ему жить. И оказалось вдруг, что посылаемых средств решительно ему не хватает.
— Придется переговорить с отцом, — сказал он Эразму.
— Он будет недоволен.
— А кто будет доволен, когда у него денег просят?
— Но куда ты подевал их, Фриц?
— Потратил то, что было, на насущные нужды. Есть душа, есть тело. У старика у самого, небось, когда был помоложе, были такие нужды.
— Ну, разве что до того, как с ним случилось пробужденье, — сказал Эразм мрачно. — Теперь от него сочувствия не жди. Не пойму, как ты в свои девятнадцать лет еще не понял.
В следующий свой приезд в Вайсенфельс, Фриц решился:
— Батюшка, я молод, и, со всем моим уваженьем говоря, я не могу жить, как старик. В Лейпциге мне приходится терпеть лишенья, за все время там я заказал одну-единственную пару башмаков, я отрастил длинные волосы, чтобы не разоряться на цирюльника. По вечерам ем хлеб один…
— И что ж такое хочешь ты этим сказать — не можешь жить, как старик? — перебил фрайхерр.
Фриц решил подступиться поосторожней.
— Батюшка, в Лейпциге все студенты в долгу как в шелку. Я не могу обойтись тем, что вы мне посылаете. Нас остается еще шесть ртов в доме, знаю, но есть же еще именье в Обервидерштадте, да и в Шлёбене.
— По-твоему, я про них забыл? — фрайхерр усмехнулся.
И сверху вниз провел ладонью по лицу.
— Отправляйся в Обервидерштедт, там повидаешь Штайнбрехера. Я тебе дам к нему письмо.
Штайнбрехер был управляющий фрайхерра.
— Он не в Шлёбене разве?
— Он ведает доходами и с того, и с другого поместья. Этот месяц он в Обервидерштедте.
В четыре часа утра Фриц занял место в дилижансе, который отходил в Вайсенфельсе от «Оленя» и через Галле полз в Айслебен. Во всей Европе не было медленней немецких дилижансов: кладь загружалась на некое скрипучее продленье пола над задней осью, и приходилось все снимать и загружать всякий раз, как выходил или входил ездок. Пока кондуктор управлял этой работой, возчик задавал себе и лошадям корму — черствого черного хлеба.
В Айслебене, возле «Черного малого», сидя на скамье, ждал его посланный из Обервидерштедта.
— Grüss dich[14], Иосиф, — через семь лет Фриц не забыл его. — Зайдем-ка в лавочку, опрокинем по стаканчику шнапса. — В Саксонии торговать спиртным на постоялых дворах запрещалось.
— Не хотел бы я видеть сына вашего отца за подобным развлечением, — отвечал Иосиф.
— Но, Иосиф, я тебя хотел развлечь. — Затея, очевидно, провалилась. Взяв на постоялом дворе лошадей, в глухом молчанье добрались они до Обервидерштедта.
Управляющий их ждал, хотя совсем уже стемнело. Фриц предъявил отцовское письмо и ждал, когда его изучат — дважды. Наконец он прервал неловкое молчанье:
— Господин управляющий, мой отец, кажется, вам поручает выделить мне немного денег.
Штайнбрехер снял очки.
— Но денег нет, молодой фрайхерр.
— И он погнал меня в такую даль, чтобы я это услышал.
— Полагаю, он хотел, чтобы вам это запомнилось.
11. Несогласие
Тридцать миль, обратную дорогу в Вайсенфельс, Фрицу пришлось одолевать пешком. Когда он добрался до Клостергассе, отец вернулся из управления соляными копями, но он был не один.
— Его высокоблагородие дядюшка Вильгельм пожаловал, — сообщила Сидония. — Большой Крест собственной персоной. Твои дела решают. Как со Штайнбрехером поладили? А я вот, знаешь, думаю: был бы кое-кто не старей других, а молодые не беднее стариков…
— Но, Сидония, мы куда бедней, чем даже сами могли себе представить, я в этом убедился.
— Ты же не спрашиваешь, в чем убедилась я, — ответила Сидония. — Я здесь живу, у меня больше возможностей для наблюдений, чем у тебя.
— От нас зависит, и от меня больше всех… — начал было Фриц, но тут явился Бернард и перебил:
— Главный страдалец — я. Как Большой Крест заявится, матушка все меня ему на глаза сует, думает, я его любимчик. А он детей не терпит, меня в особенности.
— Ему вино подавай получше, общество побольше, чем обыкновенно у нас бывает, — вздохнула Сидония. — Сам объявил, знаешь, когда в последний раз почтил нас своим визитом.
— Последний раз велели мне стихи читать, — Бернард гнул свое, — а дядюшка как зарычит: «На кой черт учить ребенка всякой дряни!».
— Матушки нет в гостиной, — сказала Сидония. — И что я ей теперь скажу?
— А ничего, — ответил Карл, привольно раскинувшийся на единственной софе. Карл теперь все мог себе позволить. Через неделю он отбывал на военные учения, кадетом курфюрста Саксонского карабинерского полка. И дядюшка Вильгельм совсем растаял, хоть прежде Карла не жаловал и в Люклум никогда не приглашал. Фриц, кажется, не слушал. Важная забота, какое-то тайное решение его томили. Сперва, когда он вошел, Сидония ничего не заметила, слишком ему обрадовалась, но теперь ошибиться уже нельзя было: он будто бы ввел с собой другого, стесняющегося чужака, и тот стоял и дожидался, когда его представят.
В приемной Большой Крест не стал садиться, но быстро-быстро заходил взад-вперед, всякий раз на повороте озаряя комнату своей эмблемой на синеве плаща. Фрайхерр, утомленный долгой болтовней в соляной конторе, сидел в просторных креслах и прикидывал, что если братец не стал разоблачаться, то скоро, есть надежда, уберется восвояси.
— Но где же супруга твоя, где Августа? — осведомился Вильгельм.
— Едва ли нынче вечером она к нам выйдет.
— Отчего же? Могла б меня и не бояться, чай не привидение.
— Ей нужен отдых — она слаба здоровьем.
— Ежели женщина работает, то никогда и не устанет.
— Ты никогда не был женат, Вильгельм. Но вот и Фридрих наконец. — Фриц, бледный, как полотно, вошел в гостиную и, небрежно кивнув отцу и дяде, громко начал.
— Мне нужно вам рассказать, как я решил распорядиться своею жизнью. На пути из Обервидерштедта меня осенило.
— Как же счастливо я здесь оказался, — вставил Большой Крест, — тогда именно, когда так нужен мой совет.
— Во время моих занятий в Йене, и теперь в Лейпциге, вы, дядюшка, недоумевали, зачем историю и философию предпочел я праву, а вы, батюшка, обиделись, когда я сказал, что даже и право предпочтительнее богословия. Но теперь я хочу, чтобы вы оба сложили с себя все заботы обо мне, отрясли, как прах от ног своих. Теперь я понял, что мой долг — быть солдатом. Все к тому ведет. Тогда я вам ничего не буду стоить. Я понял — меня нужно школить. У меня романтические наклонности. Казармы их легко излечат каждодневной неромантическою службой в отхожем месте, в горячечном бараке, смотрами и муштрой. Ну а потом, когда я буду в деле, мне нечего бояться, ведь жизнь, в конце концов, есть цель, не средство. Я предполагаю зачислиться в гвардии кирасиры курфюрста.
— Scheisskerl[15], заткни свою глотку! — взвыл Большой Крест.
— Так нельзя обращаться к моему сыну, вообще к сыну порядочного человека, — объявил фрайхерр. — Однако ж и он хорош, мелет невесть что, как идиот.
— Но Карл… — перебил было Фриц.
— …дельный юноша, решивший начать самостоятельную жизнь, — рыкнул Большой Крест. — А ты! Кирасиры! Да я своими ушами слышал, как ты за собственным моим столом плел, а был ты тогда в тех же годах, как нынче Карл, что жизнь была бы лучше, будь она сном, и, глядишь, сном она и обернется. По тебе ли она, твоя простая служба? Да ты и раненого-то еще в глаза не видел!
Фриц вышел вон из гостиной.
— Что бы ты там ни говорил, ты чересчур увлекся, — сказала Сидония, проходя мимо с двумя слугами и неся кофий, хлеб и масло, от которых дядя издали с отвращением отмахивался.
— Наконец-то они спелись, — сказал Фриц. — Оба считают меня ничтожеством, а то и трусом.
Сидония нежно сжала ему локоть. Но через распахнутую дверь гостиной видно было, как отец и дядюшка, в ярости, наскакивают друг на друга.
— Ну и оставил бы мне все попечение о твоем сыне! Ведь ничего в этих материях не смыслишь.
— Ты забыл, что я семь лет прослужил в Ганноверском легионе! — кричал фрайхерр.
— И ни бельмеса не понял в военном деле.
Сидония с Карлом увели удрученного Фрица во двор, и дальше, в плодовый сад.
— Груш, слив у нас этот год будет пропасть, — говорила Сидония. — И откуда ты этих глупостей набрался? С чего ты вдруг решил, что из тебя выйдет солдат?
— И куда твой разум подевался? — подхватил Карл.
— Сам не знаю. Вот ты скажи мне, Карл, что человека делает солдатом?
— Ну, сам-то я захотел послужить моему принцу. И еще — из дому сбежать, — ответил Карл.
— Ты будешь без нас скучать, а Карл? — спросила Сидония.
— До того ль мне будет. А вам-то всем от меня только больше проку будет издали. И ты, Сидо, скоро замуж выйдешь, думать забудешь про своих братьев.
— Никогда! — крикнула Сидония.
12. Чувство бессмертия
Едва отделались от дядюшки с его походной свитой телохранителей и поваров, которые весь дом заполонили, к кухне не пробраться, фрайхерр фон Харденберг призвал к себе старшего сына и объявил ему, что после года в Лейпциге, а затем года в Виттенберге, где обучится он химии, геологии и праву, ему предстоит сделать первые шаги младшим служащим в Управлении соляных копей. Эразм будет отослан из Лейпцига в Губертусберг, и там поступит в училище, готовящее лесничих — прекрасная, здоровая жизнь на вольном воздухе, пусть сам он к ней и не выказывает ни малейшей склонности. Карл уже побывал в деле, в свои шестнадцать. В составе славного полка гнал французов от Майнца. Карл предполагал часто наведываться домой. Получить отпуск от армии ничуть не трудно. Офицеру в отпуске, покуда не отрапортует о возвращении, жалованье не положено: заметный прибыток для полка.