Теперь же страх оставил Валенсию. Оковы упали с души. Она была готова высказаться, если представится случай, и позволила себе свободу мысли, на какую прежде никогда бы не осмелилась. Валенсия ощутила в себе ту же шальную, торжествующую уверенность, с какой дядя Герберт разрезал индейку. Взглянув на племянницу во второй раз за день, этот последний, будучи мужчиной, не понял, что она сотворила со своими волосами, но с удивлением подумал, что Досс не такая уж дурнушка, и положил добавку белого мяса в ее тарелку.
– Какой гриб самый опасный для красоты юной леди? – провозгласил дядя Бенджамин для затравки, чтобы «чуть расслабиться», как он говорил. Однако Валенсия, которой полагалось спросить: «И какой же?», промолчала, и дяде Бенджамину пришлось держать неловкую паузу, прежде чем самому ответить: – Грусть.
Комический эффект был безнадежно утрачен. Дядя возмущенно воззрился на Валенсию, которая никогда прежде его не подводила, но та, казалось, этого даже не заметила. Исподволь оглядывая родню, она безжалостно препарировала нравы и обычаи участников тоскливого сборища и забавлялась, с бесстрастной улыбкой наблюдая их мелкую суету. Подумать только, что этих людей она всегда почитала и боялась. Теперь она смотрела на них другими глазами.
Крупная, не лишенная способностей, но высокомерная и многословная тетя Милдред всегда считала себя самой умной в семье; своего мужа выставляла чуть ли не ангелом, а детей – вундеркиндами. Разве не у ее сына Говарда уже в одиннадцать месяцев прорезались все зубы? И кто, как не она, мог дать наилучший совет насчет всего на свете, от приготовления грибов до ловли змей? Но как же она была скучна! И какие ужасные родинки у нее на лице!
Кузина Глэдис всегда восхваляла покойного сына, умершего молодым, и вечно помыкала тем, что был жив. Она страдала воспалением нервов – или тем, что принимала за него. Этот недуг, нападавший то на одну часть ее тела, то на другую, был весьма удобен. Если от нее требовалось куда-нибудь сходить, неврит настигал ее ноги. При необходимости умственных усилий поражал голову. «Вы же не можете думать с невритом в голове, моя дорогая». «Что за старая притворщица!» – непочтительно думала Валенсия.
Тетя Изабель. Валенсия пересчитала ее подбородки. Семейный критик, тетя всегда была готова раздавить любого в лепешку. Валенсия боялась ее больше всех прочих. Тетю и ее острого, по всеобщему признанию, языка. «Интересно, – подумала дерзкая племянница, – что произойдет с лицом тети, если она засмеется».
Двоюродная кузина Сара Тейлор, обладательница огромных, светлых, лишенных выражения глаз, славилась своими многочисленными рецептами солений и маринадов – и ничем больше. Опасаясь сказать что-нибудь нескромное, она не говорила ничего достойного внимания. Эта святоша краснела, увидев в рекламе изображение корсета, и сшила «премиленькое платьице» для своей статуэтки Венеры Милосской.
Маленькая кузина Джорджиана. Довольно славная, скромная, но на редкость унылая. Всегда выглядит так, словно ее только что накрахмалили и отгладили. Не смеет ничего себе позволить. Находит удовольствие только в похоронах. Обретает уверенность рядом с покойником, ведь с ним уже ничего не может случиться. Не то что с живыми: пока ты жив, дни твои наполнены страхом.
Дядя Джеймс. Красивый, черноволосый, с седыми бакенбардами и саркастической складкой похожих на капкан губ. Его любимое занятие – писать критические письма в газету «Христианское время», нападая на современные нравы. Валенсию всегда интересовало, выглядит ли он так же величаво, когда спит. Неудивительно, что его жена умерла молодой. Валенсия помнила ее. Симпатичное, искреннее существо. Дядя Джеймс лишил ее всего, чего она хотела, и осыпал тем, что ей не было нужно. Он убил ее – законным способом. Она погасла и увяла.
Дядя Бенджамин, одышливый, с кошачьим ртом. Под глазами огромные мешки, в которых не хранится ничего ценного.
Дядя Веллингтон. У этого лицо длинное, блеклое, шевелюра соломенного оттенка. Сей «истинный Стирлинг», худой и сутулый, своим непомерно высоким морщинистым лбом и рыбьими глазами напоминал Валенсии карикатуру на самого себя.
Тетя Веллингтон. Крещена именем Мэри, но все зовут ее по имени мужа, чтобы отличить от двоюродной бабушки Мэри. Массивная, величественная, степенная леди. Красиво уложенные седые волосы. Дорогое, модное, расшитое бисером платье. Родинки удалены с помощью электроэпиляции (тетя Милдред посчитала это грубым вмешательством в Божий промысел).
Дядя Герберт с ежиком седых волос и тетя Альберта, имеющая привычку неприятно кривить рот при разговоре и пользующаяся репутацией великой альтруистки, приобретенной за счет раздачи ненужных ей вещей. Эту пару Валенсия строго судить не стала. Они ей нравились, хоть и были, по выражению Милтона, «глупо хорошими». Одно только оставалось для нее непостижимой загадкой: зачем тетя Альберта повязывает черные бархатные ленты над пухлыми, в ямочках локтями?
Затем взгляд Валенсии обратился через стол на Оливию, которую всю жизнь ей приводили в пример как образец красоты, примерного поведения, хороших манер и успешности. «Почему ты не можешь держать себя как Олив, Досс? Что у тебя за осанка, Досс? Вот у Оливии… Поучись говорить красиво у Оливии, Досс… Почему бы тебе не попытаться, Досс?»
Эльфийские глаза Валенсии утратили насмешливый блеск, исполнившись задумчивой печали. Невозможно игнорировать или презирать Оливию. Невозможно отрицать, что она красива и успешна, кое в чем даже неглупа. Может быть, рот ее крупноват, может, слишком уж охотно она показывает свои красивые, белые и ровные, зубы, когда смеется. Но что ни говори, дядя Бенджамин прав: Оливия – «потрясающая девушка». Да, в душе своей Валенсия соглашалась с тем, что совершенство Оливии потрясает.
Густые золотисто-каштановые волосы тщательно уложены и перехвачены сверкающей лентой. Голубые глаза в пол-лица сияют из-под густой завесы шелковистых ресниц. Кожа в вырезе платья нежно-розовая, шея белоснежная. В уши вдеты крупные жемчужины, голубоватый бриллиант полыхает на длинном, ровном белом пальце с изящной розовой миндалиной ногтя. Мрамор рук так и светится сквозь зеленый шифон и паутину кружев. Валенсия вдруг порадовалась, что ее собственные тощие руки скромно укутаны в коричневый шелк. Затем подвела итог прелестям Оливии: высокая, величавая, исполненная уверенности в себе. Наделенная всем, чего лишена Валенсия. Взять хотя бы эти игривые ямочки на щеках и подбородке. «Женщина с ямочками всегда пробьет себе дорогу», – подумала Валенсия, выставив еще один счет судьбе, не одарившей ее хотя бы одной соблазнительной ямочкой.
Человек, не знавший, что Оливия всего на год моложе Валенсии, решил бы, что между ними разница лет в десять по меньшей мере. И никто не пугал кузину перспективой остаться в старых девах. С юных лет Оливию окружала толпа пылких поклонников, и туалетный столик ее всегда был завален ворохом визитных карточек, фотографий, программок и приглашений. В восемнадцать, окончив Хавергал[10], Оливия помолвилась с Уиллом Десмондом, начинающим адвокатом. Десмонд умер, и Оливия скорбела о нем два года. В двадцать три у нее случился сумасшедший роман с Дональдом Джексоном. Но чета Веллингтон не одобрила его, и в конце концов послушная Оливия порвала с поклонником. И что бы там ни говорили посторонние, никто из Стирлингов не заикался, будто Дональд первый к ней охладел. Как бы то ни было, третья попытка Оливии снискала всеобщее одобрение. Сесил Прайс, умница и красавец, был к тому же «одним из порт-лоуренсовских Прайсов». Оливия была помолвлена с ним три года. Он только что кончил учиться на инженера-строителя, и пара собиралась пожениться, как только Прайс подпишет контракт с приличным работодателем. Сундук с приданым Оливии был переполнен изысканными вещами, и она уже поведала Валенсии, каким будет ее свадебное платье. Кружева на шелковой подкладке оттенка слоновой кости, белый атласный шлейф, отороченный бледно-зеленым жоржетом, фамильная вуаль из брюссельского кружева. Валенсия знала также – хотя Оливия ей и не говорила, – что подружки невесты уже выбраны и ее среди них нет.
Еще в детстве Валенсия стала для Оливии кем-то вроде наперсницы, возможно, потому, что единственная в ответ не надоедала собственными секретами. Оливия делилась с Валенсией всеми подробностями своих амурных историй еще с тех пор, как в школе мальчики стали забрасывать ее любовными письмами. Валенсия не могла успокаивать себя мыслями, что истории эти придуманы. Они действительно происходили. Многие мужчины, не считая тех трех счастливчиков, сходили с ума по кузине.
– Не знаю, что находят во мне эти несчастные идиоты, что заставляет их глупеть еще больше, – говорила Оливия.
Валенсию так и подмывало ответить: «Я тоже не знаю», но чувство справедливости и такт сдерживали ее. Она знала, и очень хорошо. Просто Оливия Стирлинг принадлежала к породе тех девушек, по которым мужчины сходят с ума, и это было столь же очевидно, как и то, что она, Валенсия, – одна из тех, на кого ни один мужчина не взглянет дважды.
«При всем том, однако, – думала Валенсия, подводя итог с новой, безжалостной уверенностью, – она похожа на утро без росы. В ней чего-то не хватает».
Глава XI
Поначалу ужин тянулся медленно и чинно, как это было принято у Стирлингов. В комнате было холодно, несмотря на календарь, и тетя Альберта включила газовое отопление. Все семейство завидовало ее газовому отоплению, кроме Валенсии. Чудесные камины топились дровами в каждой комнате ее Голубого замка, когда наступали прохладные осенние вечера, и она бы лучше замерзла до смерти, чем согласилась на кощунство газовых горелок.
Дядя Герберт, предлагая тете Веллингтон отведать холодного мяса, выдал свою традиционную шутку: «У Мэри был барашек»[11]. Тетя Милдред поведала известную всем старую историю про то, как однажды нашла кольцо в утробе индейки. А дядя Бенджамин поделился излюбленной, всем наскучившей байкой про одну знаменитость, которую он однажды, еще в пору ее безвестности, поймал и наказал за кражу яблок. Настал черед двоюродной кузины Джейн, и она описала страдания, причиняемые ей больным зубом. Тетя Веллингтон, в свою очередь, восхитилась серебряными чайными ложками тети Альберты и пожаловалась, что одна из ее собственных пропала.