Валенсия сидела на ступеньке, открывшись прохладному бризу. Этот июньский холод тетю Изабель укрепил во мнении, что времена года меняются, и не к лучшему. Валенсию не беспокоило, схватит она простуду или нет. Как приятно было сидеть здесь, посреди зябкого прекрасного ароматного мира, и чувствовать себя свободной. Она вдыхала чудесный чистый воздух, подставляла ветру руки, позволяла ему ворошить волосы и слушала Ревущего Абеля. Он рассказывал о своих невзгодах в перерывах между веселым стуком молотка под шотландские напевы. Валенсии нравилось слушать его. Каждый удар молотка звучал словно музыкальная нота.
Старый Абель Гай в свои семьдесят лет был величаво красив, как патриарх. Его громадная борода, лежащая поверх синей фланелевой рубахи, до сих пор оставалась пламенно, нетронуто-рыжей, хотя волосы были белыми, как снег, а глаза – остро, по-молодому голубыми. Огромные рыжевато-седые брови больше походили на усы. Возможно, поэтому верхняя губа всегда была тщательно выбрита. Щеки его алели, и по идее таким же алым надлежало быть носу, но нет. Такому красивому, прямому орлиному носу мог бы позавидовать самый родовитый из римлян. Ростом шесть футов два дюйма без обуви, Абель был широкоплеч и строен. В молодости он слыл заядлым сердцеедом и придерживался мнения, что в мире слишком много соблазнительных женщин, чтобы привязывать себя к какой-то одной. Его жизнь была бурной, пестрой и яркой чередой безрассудств, авантюр, доблестей, удач и провалов. В сорок пять он женился на милой хрупкой девушке, чтобы свести ее в могилу за несколько лет своими похождениями. Он был благочестиво-пьян на ее похоронах и настаивал на повторном прочтении пятьдесят пятой главы Книги пророка Исайи (Абель знал наизусть почти всю Библию и Псалмы), пока священник, которого он не жаловал, произносил, точнее, пытался произнести проповедь. С тех пор в его доме хозяйничала старая неряшливая кузина, которая стряпала и с грехом пополам поддерживала порядок. В таком неутешительном окружении и росла маленькая Сесилия Гай.
Благодаря демократичным порядкам, царившим в дирвудской средней школе, Валенсия довольно хорошо знала Сисси Гай, хотя та и была на три года моложе. После окончания школы их пути разошлись, и Валенсия долго ничего не слышала о ней. Старый Абель был пресвитерианцем. Пресвитерианский священник его венчал, крестил его ребенка и отпевал его жену; да и сам он разбирался в пресвитерианской теологии лучше многих проповедников, что делало его опасным оппонентом в богословских спорах. Но Ревущий Абель никогда не посещал церковь. Каждый пресвитерианский священник, появлявшийся в Дирвуде, пытался – не более одного раза – присовокупить его к своей пастве. Но в конце концов Абеля оставили в покое. Преподобный мистер Бентли жил в Дирвуде восемь лет. Посетив Ревущего Абеля на третий месяц своего пасторства, он больше его не трогал. Пастырь застал «заблудшую овцу» в теологической стадии опьянения, за которой всегда следовала сентиментально-слезливая, предваряющая богохульно-ревущую. Венцом всему была стадия красноречиво-молитвенная, когда Абель на время пылко признавал себя грешником и вверялся суду рассерженного Господа. Дальше Абель никогда не заходил. Обычно он так и засыпал, стоя на коленях, а просыпался трезвым, но никогда в жизни не бывал «мертвецки пьян». Мистеру Бентли он заявил, что является истинным пресвитерианцем и уверен в своем выборе. У него за душой нет грехов, по крайней мере известных ему, чтобы каяться.
– Не доводилось ли вам совершать в своей жизни нечто такое, о чем вы сожалеете? – не оставлял попыток мистер Бентли.
Ревущий Абель почесал седую лохматую голову, притворяясь, будто размышляет.
– Ну да, – в конце концов ответил он. – Осталось несколько женщин, которых я мог бы поцеловать, но не сделал этого. О чем всегда буду сожалеть.
С тем мистер Бентли и отправился восвояси.
Абель проследил, чтобы Сисси была крещена должным образом, – сам же в это время был во хмелю на веселый лад. Он заставил дочь исправно посещать церковь и воскресную школу. Прихожане приняли девочку, а она, в свою очередь, вступила в миссионерский оркестрик, женскую гильдию и общество молодых женщин-христианок. Она была набожной и скромной маленькой труженицей. Все любили Сисси Гай и жалели ее. Застенчивая, чувствительная, милая девушка, она была привлекательна той нежной, неуловимой красотой, что увядает слишком быстро, если жизнь не поддерживает ее любовью и заботой. Но когда случилась беда, любовь и жалость не помешали тем же самым людям растерзать бедняжку, как голодные кошки терзают пичугу. Года четыре Сисси нанималась на лето в маскокский отель официанткой. Однажды осенью она вернулась сильно изменившейся, пряталась в доме и никуда не выходила. Причина вскоре просочилась наружу, и разразился скандал. В ту зиму у Сисси родился ребенок. Никто ничего не знал о его отце. Сесилия держала бледные губы на замке, никому не поведав свою горькую тайну. А Ревущего Абеля никто не осмеливался донимать вопросами. Слухи и предположения подбросили вину, как подкидыша, к дверям Барни Снейта, поскольку старательное наведение справок у девушек, служивших в отеле, прояснило одно: никто никогда не видел Сисси «с парнем». «Все „хранила себя для себя“, – фыркали девицы. – Слишком хороша была для наших танцев. А теперь посмотрите на нее!»
Ребенок прожил не больше года, и сама Сисси после его смерти стала увядать. Два года назад доктор Марш предрек, что жить ей осталось не более полугода – легкие безнадежно поражены. Но она до сих пор была жива. Никто не навещал ее.
Женщины избегали заглядывать в дом Ревущего Абеля. Мистер Бентли рискнул один раз, зная, что Абеля нет дома, но жуткая развалина, скребущая пол на кухне, сообщила ему, что Сисси никого не хочет видеть. После смерти старухи-кузины Ревущий Абель нанимал еще двух или трех сомнительных поденщиц, из тех, кто осмеливался прийти в дом умирающей от туберкулеза девушки. С тех пор как ушла последняя из них, Ревущий Абель больше не брал никого для стряпни и ухода за Сисси.
И вот всю скопившуюся горечь он излил на Валенсию, осыпая ханжей из Дирвуда и окрестностей такими яркими и сочными проклятиями, что кузина Стиклс, проходившая по коридору, едва не лишилась чувств, когда они достигли ее ушей. И Досс все это слушала?
Между тем Валенсия сквернословие пропускала мимо ушей, поглощенная печальными мыслями о бедной, несчастной, опозоренной малышке Сисси Гай, больной и беспомощной, всеми брошенной в неуютной старой халупе посреди безлюдной глуши, на дороге к Миставису. Ни единой живой души рядом, некому помочь или утешить. И это в якобы христианской общине в нынешние-то времена!
– Вы хотите сказать, что Сисси там сейчас совсем одна и рядом нет никого? Ни единого человека?
– Ну ходить-то она пока может, немного. И достать что нужно. И поесть, если захочется. Но по дому ничего делает. Нет у нее на это сил. А мне чертовски трудно работать целый день и, придя домой под вечер, когда с ног валишься от усталости и пустое брюхо подводит, готовить себе еду. Иногда я жалею, что выгнал старую кочергу Рейчел Эдвардс. – И Абель яркими красками набросал портрет Рейчел. – У нее такое лицо, словно оно износило сотню тел. И она ко всему безучастна. Скажете, характер? Тут дело не в характере. Она и червя не может поймать, а грязнуля какая… Я не последний дурак и понимаю, что каждому человеку приходится вместе с едой проглотить свой пуд грязи, пока не помрет, но эта всех превзошла. Вы не представляете, что сотворила эта леди! Сварила тыквенный джем, разложила по банкам и поставила их на стол незакрытыми. Пес забрался на стол и сунул лапу в одну из них. И что она удумала? Схватила пса и выжала джем с его лапы прямо в банку! А потом закрыла ее и убрала в кладовку. Тут я и не выдержал – отворил дверь и сказал ей: «Уходи!» Она и вышла, а я швырнул банки ей вслед, обе. Думал, помру со смеху, глядя, как Рейчел уворачивается от банок, летящих ей вдогонку, и удирает. Так она повсюду раззвонила, будто я сумасшедший. Теперь никто к нам не придет помогать – ни из христианской любви, ни за деньги.
– Но кто-то же должен присматривать за Сисси, – настаивала Валенсия. Все ее мысли сосредоточились на этом. Дело было не в Ревущем Абеле, которому никто не готовит еду. Сердце сжималось от беспокойства за Сесилию Гай.
– Ну, мир не без добрых людей. Барни Снейт непременно заглянет, когда проезжает мимо, делает все, что она ни попросит. Апельсины ей таскает, цветы и всякую всячину. Один он христианин и есть. А эти самодовольные лицемеры из прихода Святого Андрея в подметки ему не годятся. Тамошние собаки скорее попадут на небеса, чем они. А ихний пастор – скользкий, словно его кошка облизала!
– Есть немало хороших людей в приходах Святого Андрея и Святого Георгия. И они были бы добрее к Сисси, если бы вы сами вели себя иначе, – сурово сказала Валенсия. – Они боятся подходить к вашему дому.
– Потому что я такой ужасный старый пес? Но я не кусаюсь – никогда в жизни никого не укусил. А несколько бранных слов никому не повредят. Да я и не прошу никого приходить. Не желаю, чтобы кто-то совал свой нос в мои дела и копался в них. Но мне нужна прислуга. Если бы я брился каждое воскресенье и ходил в церковь, я бы заполучил любую, какую захотел. Меня бы уважали. Но что толку ходить в церковь, когда все предопределено? Скажите-ка, а, мисс?
– Неужели? – усомнилась Валенсия.
– Да. Сколько ни бейся, ничего не изменишь. А я бы хотел, если бы мог. У меня душа не лежит ни к аду, ни к раю. Хочу, чтобы в человеке было всего намешано поровну.
– Разве не так все и обстоит в этом мире? – задумчиво спросила Валенсия, но размышляла она совсем не о Божественном.
– Нет-нет, – прогудел Абель, нанося мощный удар по упрямому гвоздю. – Здесь слишком много ада, слишком много. Поэтому я так часто пью. Это дает свободу, хоть и ненадолго, свободу от самого себя. Свободу от предопределения. Пробовали когда-нибудь?
– Нет, у меня есть другой способ обрести свободу, – рассеянно ответила Валенсия. – Но вернемся к Сисси. За нею должен кто-то ухаживать…