– Да что вы все о Сис? Сдается мне, никогда прежде вы за нее не волновались. Ни разу не заходили проведать. А она вас очень любила.
– Я должна была, – признала Валенсия. – Но это не важно. Вы не поймете. Гораздо важнее, что вы должны найти прислугу.
– Где ж я ее найду? Я бы платил хорошее жалованье, если б смог найти подходящую женщину. Думаете, мне нравятся старые ведьмы?
– А я подойду? – спросила Валенсия.
Глава XV
– Давайте успокоимся, – призвал дядя Бенджамин. – Давайте лучше успокоимся.
– «Успокоимся»?! – Миссис Фредерик заломила руки. – Как можно успокоиться? Это же позор!
– Как ты вообще ее отпустила? – напустился на страдалицу дядя Джеймс.
– «Отпустила»? Как я могла ее остановить, Джеймс? Пока мы с Кристин были на кухне, она собрала большой чемодан и отдала его Ревущему Абелю, когда он отправился домой после ужина. А потом спустилась сама, с маленькой сумочкой, в зеленом саржевом костюме. У меня было ужасное предчувствие. Не могу это объяснить, но, кажется, я знала: Досс собирается совершить что-то ужасное.
– Жаль, что предчувствие чуть запоздало, – сухо заметил дядя Бенджамин.
– Я спросила: «Досс, куда ты собралась?», a она ответила: «Я иду искать свой Голубой замок».
– Может быть, это убедит Марша, что она повредилась рассудком? – вмешался дядя Джеймс.
– Я говорю: «Валенсия, о чем ты толкуешь?» А она: «Я собираюсь вести хозяйство у Ревущего Абеля и ухаживать за Сис. Он будет платить мне тридцать долларов в месяц». Не знаю, как я не упала на месте замертво.
– Тебе не следовало отпускать ее, не следовало вообще выпускать из дома, – прошипел дядя Джеймс сквозь стиснутые зубы. – Ты должна была запереть дверь…
– Она стояла между мной и входной дверью. Ты даже представить себе не можешь, насколько решительно она была настроена. Твердая как скала. Это так на нее не похоже. Она всегда была примерной, послушной, а теперь ее не удержать, не привязать. Но я высказала все, что думаю, надеясь привести ее в чувство. Спросила, неужели она не ценит свою честь. Я обратилась к ней со всей серьезностью: «Досс, если репутация женщины хоть раз запятнана, ничто не сможет вернуть ей безупречность. Ты навсегда лишишься доброго имени, если пойдешь к Ревущему Абелю ухаживать за такой дурной девушкой, как Сис Гай». А она сказала: «Я не считаю Сисси дурной. Но даже если бы она была такой, это не имело бы для меня значения». Так и сказала: «Это не имело бы для меня значения».
– Она лишилась остатков приличия, – взорвался дядя Бенджамин.
– «Сисси Гай умирает, – сказала она. – И это стыд и позор, что никто во всей христианской общине не готов для нее ничего сделать. Что бы она ни совершила и какой бы ни была, она – человек».
– Ну, если поглядеть на все под этим углом, полагаю, так оно и есть, – произнес дядя Джеймс с важным видом, словно сделал выдающееся умозаключение.
– Я спросила Досс, неужели у нее нет уважения к приличиям. Она ответила: «Я всю жизнь только и делала, что соблюдала приличия. Теперь я буду жить. А приличия могут проваливать!» Проваливать!
– Возмутительно! – вскипел дядя Бенджамин. – Возмутительно!
Это его несколько успокоило, но больше никому не помогло. Миссис Фредерик рыдала. Кузина Стиклс вклинилась меж ее стонами отчаяния:
– Я говорила ей – мы обе говорили ей, – что Ревущий Абель убьет ее, как убил свою жену во время запоя. А она только посмеялась: «Я не боюсь Ревущего Абеля. Меня он не убьет, и Абель слишком стар, чтобы опасаться его ухаживаний». Что она имела в виду? Что за ухаживания?
Миссис Фредерик поняла, что если она хочет вернуть контроль над разговором, то должна прекратить рыдать.
– «Валенсия, – воззвала я к ней, – положим, ты не ценишь свою репутацию и честь семьи, но неужели тебя не волнуют мои чувства?» Она ответила: «Ничьи не волнуют». Вот так просто: «Ничьи».
– Сумасшедшим плевать на чужие чувства, – вставил дядя Бенджамин. – Это один из симптомов.
– Я разрыдалась, а она заявила: «Иди, мама, и будь молодцом. Я собираюсь совершить акт христианского милосердия. А что касается вреда для моей репутации… Ты же знаешь, что она не имеет значения, раз у меня нет никаких шансов выйти замуж». И с этими словами она повернулась и ушла.
– Я спросила вдогонку, – патетически произнесла кузина Стиклс, – «Кто же теперь будет натирать мне спину?» И она ответила… Она ответила… Нет, я не могу этого повторить.
– Ерунда, – отмахнулся дядя Бенджамин. – Давайте без глупостей. Сейчас не время быть щепетильными.
– Она сказала… – Кузина Стиклс понизила голос почти до шепота: – Она сказала: «Вот проклятье!»
– Только подумать, я прожила жизнь, чтобы услышать, как ругается моя дочь! – простонала миссис Фредерик.
– Это… это не настоящее ругательство, – пробормотала кузина Стиклс, желая смягчить свои слова, когда худшее уже было сказано. Но она и теперь не упомянула о перилах.
– Это первый шаг к настоящей брани, – непреклонно объявил дядя Бенджамин.
– А самое ужасное, – миссис Фредерик поискала сухое место на носовом платке, – теперь все узна́ют, что она не в себе. Мы больше не можем хранить это в тайне. О, я этого не перенесу!
– Тебе следовало построже ее воспитывать, когда она была маленькой, – укорил дядя Бенджамин.
– Куда еще строже? Не понимаю, – вполне честно ответила миссис Фредерик.
– Хуже всего то, что этот негодяй Снейт все время околачивается возле дома Ревущего Абеля, – заявил дядя Джеймс. – Буду рад, если нынешний приступ безумия не приведет к чему-то худшему, чем несколько недель в том доме. Сисси Гай дольше не протянет.
– И она даже не взяла свою нижнюю фланелевую юбку! – простонала кузина Стиклс.
– Придется мне снова побеспокоить Амброза Марша, чтобы поговорить об этом, – изрек дядя Бенджамин, имея в виду Валенсию, а не юбку.
– А я повидаюсь с адвокатом. С Фергюсоном, – известил дядя Джеймс.
– Так или иначе, – добавил дядя Бенджамин, – давайте успокоимся.
Глава XVI
К дому Ревущего Абеля, стоявшего у дороги на Миставис, Валенсия шла под пурпурно-янтарным небом, вся во власти необычного возбуждения, смутных ожиданий. Там, позади, рыдали мать и кузина Стиклс, оплакивая себя, а не ее. А здесь, шевеля придорожную траву, в лицо дул ветер, мягкий, влажный, прохладный. О, как она любила ветер! Дрозды сонно посвистывали в елях, сырой воздух был напоен ароматом смолы. Большие машины, урча, проносились мимо и исчезали в фиолетовых сумерках – начался летний заезд туристов в Маскоку, но Валенсия не завидовала им. Коттеджи в Маскоке, возможно, хороши, но там, в закатном небе, среди еловых вершин, возносился ввысь ее Голубой замок. Она отбросила прошлое, все привычки и запреты, как жухлые листья. Она освободилась от них.
Хаотично построенный ветшающий дом Ревущего Абеля находился в трех милях от ближайшей деревни, на границе Чащобы, как местные жители называли безлюдные леса вокруг Мистависа. Признаться, он совсем не походил на Голубой замок. В дни молодости и процветания Абеля Гая это было довольно уютное местечко. Над воротами игривой дугой изгибалась надпись: «А. Гай, столяр». Сейчас его жилище превратилось в давно не крашенную, блеклую и унылую развалину с прохудившейся, кое-как залатанной крышей и покривившимися ставнями. Абель никогда не применял свое плотницкое мастерство во благо собственному жилищу. От его владений так и веяло хозяйским небрежением, и дом, окруженный по-старчески корявыми елями, выглядел ко всему безразличным, уставшим от жизни. Сад, за которым Сисси когда-то старательно ухаживала, совсем одичал.
Поля с двух сторон от дома заросли коровяком, а позади тянулась полоса бесплодной пустоши, сплошь поросшей соснами и елями, чуть разбавленными цветущей дикой вишней. Заросли сливались с лесами, которые опоясывали озеро Миставис, расположенное в двух милях отсюда. Неудобная для ходьбы, в камнях и ухабах, тропа пролегала через просеку к лесу – вся белая от чудесных маргариток.
Ревущий Абель встретил Валенсию у двери.
– Пришли все-таки, – покачал он головой с недоверием. – Я и подумать не мог, что все эти Стирлинги вас отпустят.
Валенсия широко улыбнулась, показав свои ровные зубы:
– Они не смогли меня остановить.
– Вот уж не думал, что вы такая храбрая, – восхитился Ревущий Абель. – И только посмотрите на ее славные лодыжки, – добавил он, пропуская Валенсию в дом.
Кузина Стиклс, случись ей услышать такое, окончательно утвердилась бы в мысли, что судьба Валенсии, на земле и на небесах, предрешена. Но стариковская галантность Абеля совсем не беспокоила Валенсию. Более того, этот первый в ее жизни комплимент ей понравился. Признаться, она и сама подозревала, что лодыжки у нее недурны, но никто прежде не говорил ей об этом. В семействе Стирлинг эта часть тела даже не упоминалась из соображений приличия.
Ревущий Абель провел Валенсию в кухню, где на диване лежала Сисси, надсадно дышавшая, с пунцовыми пятнами на впалых щеках. Валенсия уже несколько лет не видела Сесилию Гай и была потрясена тем, как изменилась эта прежде прелестная, изящная, будто цветок, голубоглазая блондинка с точеными чертами лица. Неужели это несчастное создание, похожее теперь на цветок увядший и сломанный, та самая Сисси? Она будто выплакала всю свою красоту – глаза на усталом лице казались чрезмерно большими. Прежде сиявшие радостью, прозрачные, как лесные озера, они выглядели потухшими и жалобными. Контраст был так ужасен, что Валенсия сама с трудом сдержала слезы. Опустившись на колени возле больной, она обняла ее:
– Сисси, дорогая, я пришла ухаживать за тобой. Я останусь с тобой, пока… пока тебе не надоем.
– О! – Сисси обняла Валенсию за шею тонкими руками. – Правда? Здесь так одиноко… Я могу позаботиться о себе, но до чего же здесь одиноко. Так хорошо было бы, если бы кто-то оставался… рядом. Ты всегда была… так мила со мной… тогда, давно.
Валенсия прижала Сисси к себе и внезапно почувствовала себя счастливой. Здесь есть кто-то, кому она нужна, кому может помочь. Она больше не лишняя. Все отжившее, старое ушло прочь, а ему на смену явилось новое, исполненное смысла.