– Но тогда почему… Почему…
– Ах, Валенсия, он больше не любил меня. Я прочла это в его глазах. Он… он просто предлагал жениться на мне, потому что думал, будто обязан это сделать… потому что жалел меня. Он не желал ничего дурного, просто был слишком молод… И с какой стати он должен был и дальше любить меня?
– Не надо искать для него оправданий, – сказала Валенсия, немного помолчав. – Поэтому ты не пошла за него замуж?
– Я не могла… ведь он больше не любил меня. Отчего-то – я не могу объяснить отчего – это казалось хуже, чем согласиться. Он… он немного поспорил… и уехал. Думаешь, я поступила правильно, Валенсия?
– Полагаю, да. Ты поступила правильно. Но он…
– Не обвиняй его, дорогая. Пожалуйста! Давай больше не будем о нем говорить. Не нужно. Я хотела рассказать тебе, как все было… я не желала, чтобы ты дурно думала обо мне…
– Я никогда и не думала.
– Да, я поняла это, как только ты пришла. О Валенсия, сколько ты сделала для меня! Я не могу выразить… но Бог благословит тебя за это. Я знаю, Он «воздаст твою меру»[16].
Сисси поплакала, обняв Валенсию. Затем вытерла слезы.
– И это почти все. Я вернулась домой. И не чувствовала себя очень несчастной. Думала, что должна бы, но не чувствовала. Отец не был суров со мной. А ребенок родился таким славным, Валенсия, у него были чудные голубые глазки, волосы золотистыми колечками, гладкие как шелк, а пальчики крошечные и пухлые. Я даже покусывала его нежное личико – осторожно, так чтобы не сделать ему больно…
– Я понимаю… – почувствовав легкую дрожь, произнесла Валенсия. – Я знаю, женщина всегда знает… и мечтает…
– И он весь был мой. Никто больше не имел на него права. Когда он умер, о Валенсия, я думала, что тоже должна умереть, – не понимала, как можно перенести такую муку и жить. Видеть его глазки и знать, что он никогда не откроет их снова, тосковать о нем, маленьком и теплом, каждую ночь лежавшем рядом со мной, и думать, что он спит, одинокий и холодный, под тяжелой мерзлой землей. В первый год было ужасно, потом стало немножко легче, ведь невозможно горевать бесконечно, но я была рада, когда узнала, что умираю.
– Кто бы мог сносить жизнь, не будь надежды умереть? – тихо пробормотала Валенсия, цитируя Джона Фостера.
– Я рада, что все рассказала тебе, – вздохнула Сисси. – Мне хотелось, чтобы ты знала.
А несколько дней спустя Сисси умерла. Ревущего Абеля не было дома. Заметив тревожные перемены в лице подруги, Валенсия порывалась вызвать врача, но Сисси ей не позволила:
– Зачем, Валенсия? Он ничем мне не поможет. Я уже несколько дней знаю, что это… близко. Позволь мне умереть спокойно, дорогая. Просто подержи меня за руку. О, как я счастлива, что ты рядом. Попрощайся с отцом за меня. Он всегда был добр ко мне, как умел… и Барни. Почему-то я думаю, что Барни… – Приступ кашля не дал ей закончить, лишив последних сил.
Когда приступ прошел, она уснула, все еще держа Валенсию за руку. Та тихо сидела рядом. Она не была испугана и даже не чувствовала сожаления.
На рассвете Сисси скончалась – открыла глаза, посмотрела мимо Валенсии на что-то, вызвавшее у нее внезапную и счастливую улыбку, и так, улыбаясь, испустила дух.
Валенсия сложила руки Сисси на груди и открыла окно. На востоке, среди рассветных всполохов, висела полная луна – ровная и прекрасная. Валенсия никогда не видела прежде такой старой-старой луны. Она наблюдала, как лунный лик бледнеет и тает, пока он совсем не исчез из виду в свете вновь рожденного дня. Маленький водоем среди просеки сверкал на солнце, словно золотая лилия.
Но мир вдруг сделался холоднее для Валенсии. Она вновь стала никому не нужной. Ей не было жаль умершей Сисси. Она жалела Сисси живую, за все ее страдания. Теперь никто больше не мог обидеть Сесилию Гай. Валенсия всегда считала, что смерть ужасна. Но Сисси упокоилась так тихо, так радостно. Чем-то вознагражденная в последний миг… Сейчас она лежала на своей белой постели безмятежная, как ребенок. Прекрасная… Весь стыд, вся боль ушли навсегда.
Приехал Ревущий Абель. В состоянии, сполна оправдывающем его прозвище. Валенсия вышла к нему из дома с горестной вестью, которая тотчас отрезвила его. Он спустился с двуколки, склонив огромную голову.
– Сисси мертва… Сисси мертва, – машинально повторял он. – Не думал, что это произойдет так скоро. Мертва. Когда-то она бежала по этой тропинке встречать меня, с маленькой белой розой в волосах. Сисси была чудной малюткой. И хорошей девочкой.
– Она всегда была хорошей девочкой, – сказала Валенсия.
Глава XXIV
Валенсия сама обмыла и одела Сисси для похорон. Только ее руки касались несчастного, измученного, худенького тела. В день погребения старый дом был вычищен до блеска. Барни Снейт удалился. Он сделал все возможное, чтобы помочь Валенсии, убрал тело Сесилии белыми розами из сада и уехал к себе на остров.
Но все прочие были тут как тут. Весь Дирвуд и вся Чащоба. Они благородно простили Сисси. Мистер Брэдли провел красивую церемонию. Валенсия хотела попросить об этом старого проповедника из церкви свободных методистов, но воспротивился Ревущий Абель. Никто, кроме пресвитерианского священника, не мог отпевать его дочь, дочь истинного пресвитерианца. Мистер Брэдли был очень тактичен. Он обошел все подводные камни и, очевидно, старался от всей души. Шестеро уважаемых граждан Дирвуда опустили Сесилию Гай в могилу на аккуратном кладбище. Среди них был и дядя Веллингтон.
Стирлинги явились на похороны в полном составе, мужчины и женщины. Но прежде собрался семейный конклав. Семья была уверена, что теперь, когда Сисси мертва, Валенсия вернется домой. Не могла же она оставаться в одном доме с Ревущим Абелем? А раз так, самым разумным решением, постановил дядя Джеймс, будет прийти на похороны, чтобы своим присутствием узаконить случившееся, показав всему Дирвуду, что Валенсия совершила весьма похвальный, истинно христианский поступок, решив ухаживать за бедняжкой Сесилией Гай, и вся семья поддерживала ее в этом. Смерть волшебной рукой навела на всю историю лоск благопристойности. Если Валенсия вернется к прежней жизни и соблюдению приличий, пока общественное мнение смягчилось под влиянием момента, все сложится хорошо. Общество внезапно позабыло прегрешения Сисси и скорбело о милой скромнице, «сироте, выросшей без матери, без матери!» «Это вопрос психологии», – подвел итог дядя Джеймс.
Итак, Стирлинги явились на похороны. Даже неврит кузины Глэдис не помешал ей прийти. Кузина Стиклс, в шляпке с закрывающей все лицо вуалью, рыдала так безутешно, словно Сисси была для нее самым близким и дорогим существом. Похороны всегда напоминали кузине Стиклс о «ее собственной утрате».
А дядя Веллингтон, как уже говорилось, был среди несущих гроб.
Валенсия, бледная, несколько подавленная, с подозрительным блеском в раскосых глазах, спокойно расхаживала по дому, одетая в потертое коричневое платье, усаживала пришедших проводить малышку Сисси, деловито беседовала со священником и гробовщиком, провожала «скорбящих» в гостиную и выглядела настолько чинной и благопристойной, такой Стирлинг до кончиков ногтей, что семейство поглядывало на нее благосклонно.
Разве это она – та девица, что просидела целую ночь в лесу с Барни Снейтом, что мчалась без шляпы через Дирвуд и Порт-Лоуренс? Это была Досс, которую они знали. Против ожидания, очень способная и умелая – откуда что взялось? Возможно, ее всегда немного принижали – Амелия на самом деле излишне строга – и у нее не имелось возможности проявить себя. Так думали Стирлинги.
А Эдвард Бек, живущий на полпути в Порт, вдовец с многочисленным потомством, вдруг обратил на нее пристальное внимание, прикидывая, не станет ли она ему хорошей второй женой. Не красавица, конечно, но, как резонно подумал пятидесятилетний мистер Бек, нельзя заполучить все сразу. Короче говоря, матримониальные шансы Валенсии никогда не были столь блестящи, как во время похорон Сесилии Гай.
Что бы подумали Стирлинги и Эдвард Бек, прочитай они мысли Валенсии, остается лишь предполагать. Валенсия ненавидела эти похороны, ненавидела людей, что пришли поглазеть из любопытства на мраморно-белое лицо Сесилии, ненавидела их самодовольство, надрывный и меланхоличный заупокойный речитатив и осторожные банальности мистера Брэдли. Если бы она могла выбирать, всей этой церемонии не было бы. Она бы убрала Сисси цветами, спрятала от назойливых взглядов и похоронила рядом с ее безымянным малышом под соснами на заросшем травой церковном кладбище, на границе с Чащобой, после короткой молитвы, прочитанной старым методистским священником. Она помнила, как Сисси сказала однажды:
– Я хотела бы лежать в чаще леса, куда никто не сможет добраться, чтобы сказать: «Здесь лежит Сисси Гай» – и поведать мою грустную историю.
Но это… Так или иначе, все скоро закончится. Ни Стирлинги, ни Эдвард Бек не подозревали, что Валенсия уже точно знает, как намерена распорядиться собой. Недаром всю прошедшую ночь она провела без сна, в раздумьях.
Когда похоронная процессия покинула дом, миссис Фредерик нашла Валенсию на кухне.
– Дитя мое, – робко спросила она, – теперь ты вернешься домой?
– Домой… – рассеянно повторила Валенсия.
Она надела фартук и прикидывала, сколько чая нужно заварить, чтобы подать после ужина. Должны были прийти еще несколько человек из Чащобы – дальние родственники Гаев, годами не вспоминавшие о них. И она так устала, что была не прочь занять пару лишних лап у кошки.
– Да, домой, – чуть суровей сказала миссис Фредерик. – Полагаю, ты не думаешь оставаться здесь одна с Ревущим Абелем.
– О нет, здесь оставаться я не собираюсь, – подтвердила Валенсия. – Конечно, мне потребуется пара дней, чтобы навести порядок в доме. Но не больше. Извини, мама, еще так много надо сделать. На ужин придут люди из Чащобы.
Миссис Фредерик ушла, весьма успокоенная, да и все Стирлинги с легким сердцем отправились по домам.