Кузина Джорджиана ужаснулась. Дом без гостевой спальни? Немыслимо.
– Но покрывало просто чудесное, – поспешила исправить положение Валенсия, поцеловав дарительницу. – И я рада, что оно у меня будет. Постелю его на нашу кровать. Старое лоскутное одеяло Барни изрядно потрепано.
– Не понимаю, как ты можешь быть довольна жизнью в Чащобе, – вздохнула кузина Джорджиана. – Это же дикая глухомань. Край света.
– А я довольна! – И Валенсия засмеялась, не пускаясь в объяснения. Разве Джорджиана поймет? – Это самое славное и далекое от мира место.
– И ты на самом деле счастлива, дорогая? – грустно спросила кузина.
– На самом деле, – степенно ответила Валенсия, но глаза ее смеялись.
– Брак – такое серьезное дело, – вздохнула Джорджиана.
– Да, когда он длится долго.
Пожилая дама тогда не поняла, к чему это сказано, но слова «бедной девочки» обеспокоили ее, и она не спала ночами, размышляя, что имелось в виду.
Валенсия обожала свой Голубой замок, каждую его половицу. Из трех окон большой гостиной открывались чудесные виды на Миставис. Одно, в дальнем конце комнаты, было эркерным. Как объяснил Барни, Том Макмюррей перенес его из выставленного на продажу здания заброшенной чащобной церкви. Оно выходило на запад, и, когда за ним разливался закат, Валенсия замирала в благоговении, словно в величественном соборе. Луна заглядывала в него, покачивались нижние ветви сосен, а ночами за окном поблескивало мягкое тусклое серебро озерной глади.
У другой стены был сложен из камня очаг. Не оскверненный газовой горелкой камин, а настоящая дровяная печь. Перед ним на полу лежала огромная шкура медведя гризли, а рядом стоял ужасного вида диван, обтянутый красным плюшем, – наследство от Тома Макмюррея. Безобразие его маскировалось наброшенной сверху серебристо-серой волчьей шкурой и подушками Валенсии, добавившими нотку веселого уюта. В углу лениво тикали напольные часы, красивые, старинные, очень правильные – из тех, что не торопят время, а неспешно его отсчитывают. К тому же забавные. Тяжеловесные, корпулентные, с нарисованным на них огромным круглым человеческим лицом – стрелки торчали из носа, а циферблат окружал его, как нимб.
Здесь же имелась большая застекленная витрина с чучелами сов и оленьими головами, похоже, работы Тома Макмюррея. Несколько удобных старых стульев так и просили на них присесть. Низкий маленький стульчик с подушкой был облюбован Банджо. Рискнувшего занять его место кот мигом спроваживал пристальным взглядом топазовых с черным ободком глаз. Кот имел милую привычку, повиснув на спинке стула, ловить свой хвост. А поскольку поймать его в таком положении не так-то просто, Банджо быстро терял терпение, злился и, наконец, кусая себя за хвост, дико вопил от боли. Барни и Валенсия смеялись до колик. Был еще и Везунчик, которого оба любили, полагая, что это милое создание почти достойно поклонения.
На одной из стен сбоку выстроились грубые самодельные полки, заставленные книгами, а между боковыми окнами висело старое зеркало в потускневшей золоченой раме с толстыми купидонами, резвящимися над зеркальным полотном. Должно быть, однажды, думала Валенсия, в него посмотрелась Венера, и с тех пор любая заглянувшая в зеркало женщина видела в нем красавицу. Во всяком случае, Валенсию оно примирило с ее отражением. В старинном зеркале она выглядела почти симпатичной. Возможно, потому, что подстригла волосы.
Стрижки еще не вошли в моду, и подобный демарш – если вы не болели тифом – расценивался как небывалый, возмутительный поступок. Услышав о выходке дочери, миссис Фредерик чуть было не вычеркнула ее имя из фамильной Библии. Это Барни обкорнал Валенсию, обрезав волосы сзади, а спереди оставив короткую челку. Стрижка придала треугольному личику уверенную значительность, несвойственную ему прежде. Даже нос перестал раздражать свою хозяйку. Глаза сделались яркими, а кожа, еще недавно желтоватая, посвежев, приобрела кремовый оттенок слоновой кости. И, словно в укор родне, потешавшейся над ее худосочностью, она наконец пополнела, во всяком случае, теперь никто бы не назвал ее тощей. Валенсия не стала красивой, но здесь, в лесах, в полной мере проявилась ее самая выигрышная черта – эльфийская, лукавая и дразнящая манкость. Сердце беспокоило реже. Когда начинался приступ, ей помогало лекарство доктора Трента. Лишь однажды, когда она временно осталась без лекарства, случилась трудная ночь. Очень трудная. Пережив приступ, Валенсия ясно осознала, что смерть поджидает ее, готовая накинуться в любой момент. Но в остальное время она об этом не думала – не собиралась думать, не позволяла себе о ней вспоминать.
Глава XXIX
Домашняя работа не утомляла Валенсию, не заставляла крутиться белкой в колесе. Работы было не много. Она стряпала на керосиновой плите, отправляла, старательно и торжественно, все маленькие домашние церемонии. Еду подавала на открытой веранде, почти нависавшей над озером. Миставис лежал перед ними, словно театральный задник, изображающий сцену из старой сказки. Барни, сидящий напротив, улыбался своей кривоватой улыбкой.
– Что за вид выбрал старина Том, когда строил эту хижину! – любил повторять он.
Больше всего Валенсии нравились их вечерние трапезы. Вокруг тихо посмеивался ветер, а краски Мистависа, пышные и одухотворенные под переменчивыми облаками, не поддавались описанию. Тени скапливались среди сосен, пока ветер не прогонял их прочь. Днем они лежали вдоль берегов, пронизанные папоротниками и дикими цветами. В мерцании заката крались вдоль мысов, пока сумрак не заплетал их всех в единую огромную сеть темноты.
Коты, существа мудрые и наивные, сидели на перилах веранды и уплетали лакомые кусочки, которые им бросал Барни. А как же вкусно все было! Романтика романтикой, но Валенсия не забывала, что у мужчины есть желудок. Барни расплачивался за ее старания бесконечными похвалами ее кулинарным способностям.
– Пожалуй, – признавался он, – это неплохо, когда можешь как следует закусить. Я-то по большей части варил пару-тройку дюжин яиц вкрутую и, когда подводило живот, съедал несколько штук с ломтем бекона, запивая все это пуншем или чаем.
Валенсия разливала чай из маленького, потертого и потускневшего от старости оловянного чайника. У нее даже не было столового сервиза – лишь набор разномастной посуды Барни да любимый, почтенный бледно-голубой кувшин.
После ужина они часами сидели на веранде, беседовали или молчали на всех языках мира. Барни дымил своей трубкой, Валенсия лениво мечтала в свое удовольствие, глядя на дальние холмы за Мистависом, где закат обрисовывал темнеющие еловые шпили.
Лунный свет серебрил воду. Летучие мыши пикировали к воде черными силуэтами на фоне золотистого неба. Маленький водопад, низвергающийся с высокого берега неподалеку, превращался по прихоти лесных божков в прекрасную белую женщину, манящую к себе сквозь пряную лесную зелень. Линдер дьявольски ухал на озерном берегу. И до чего же славно было бездельничать в этой прекрасной тишине, с Барни, который покуривал трубку, сидя за столом напротив!
Хотя островов на озере хватало, ни один не беспокоил их своей близостью. Расположенный далеко на западе архипелаг Удачи с восходом уподоблялся россыпи изумрудов, а с закатом – аметистов. Островки его были слишком малы, чтобы строить там дома. А вот огни больших островов разбрасывали лучи по всему озеру; свет от костров на берегах струился в лесной темноте, расстилая по воде длинные кроваво-красные ленты. Здесь и там с лодок или с веранды большого дома, который выстроил для себя на самом большом острове миллионер, доносились заманчивые звуки музыки.
– Ты бы хотела иметь такой дом, Мунлайт?[21] – как-то спросил Барни, махнув рукой в его сторону. Это было новое прозвище Валенсии, которое пришлось ей по вкусу.
– Нет, – ответила та, что когда-то мечтала о замке в горах, раз в десять больше шикарного «гнездышка» богача, а теперь жалела несчастных обитателей дворцов. – Нет. Он слишком красивый. Мне бы пришлось таскать его с собой повсюду, куда бы я ни пошла. На спине, как улитке. Он бы завладел мной: и телом, и душой. Мне нравится дом, которым я могу владеть, любя и ухаживая за ним. Вроде нашего. Так что я нисколько не завидую летней резиденции Гамильтона Госсарда, якобы самой красивой в Канаде. Она великолепна, но это не мой Голубой замок.
Каждый вечер они видели огни проносящегося далеко за озером поезда. Валенсии нравилось смотреть на мелькающие окна и гадать, какие люди в нем едут, какие надежды и страхи везут с собой. Она развлекалась, воображая, как вместе с Барни посещает вечеринки и званые ужины в островных коттеджах, но не стремилась попасть туда на самом деле. Однажды они посетили бал-маскарад, устроенный в павильоне отеля в верхней части озера, и прекрасно повеселились, но ускользнули обратно в Голубой замок на своей лодке, прежде чем настал момент снимать маски.
– Было чудесно, но я больше туда не хочу, – сказала Валенсия.
Барни проводил долгие часы в комнате Синей Бороды. Валенсия ни разу не побывала там. Запахи, иногда исходившие оттуда, наводили ее на мысль, что он, должно быть, занимается химическими опытами – или изготавливает фальшивые деньги. Она предположила, что подделка денег, вероятно, сопровождается не самыми нежными ароматами. Но ее это не беспокоило. У нее не возникало желания проникать в запертые комнаты – ни в доме, ни в жизни Барни. Его прошлое и будущее не волновали ее. Она довольствовалась прекрасным настоящим, не придавая важности остальному.
Однажды Барни ушел и не возвращался двое суток. Правда, перед уходом спросил Валенсию, не побоится ли она остаться в доме одна, и она ответила, что нет. Он не рассказывал ей, где был. Страха она не испытывала, но ей было до ужаса одиноко. Грохот приближающейся Леди Джейн, который возвестил о возвращении Барни, показался ей райской музыкой. Так же как и его разбойничий свист, донесшийся с берега. Она кинулась на причальный камень, чтобы встретить его и найти приют в нетерпеливых, как ей показалось, руках.