– Ты скучала по мне, Мунлайт? – прошептал Барни.
– Мне показалось, сто лет прошло с тех пор, как ты уехал, – ответила Валенсия.
– Я больше не оставлю тебя.
– Ты должен, – запротестовала она, – если захочешь. Я стану несчастна, если буду думать о том, что ты хотел уйти и не ушел. Хочу, чтобы ты чувствовал себя совершенно свободным.
Барни рассмеялся, не без горечи:
– На свете нет такой штуки, как свобода. Лишь разные виды неволи. Сравнительной неволи. Думаешь, ты свободна сейчас, потому что сбежала из домашней тюрьмы? Свободна ли ты, если любишь меня? Ведь это тоже своего рода неволя.
– Кто сказал или написал, что «тюрьма, на которую мы обрекаем себя добровольно, вовсе не тюрьма»? – задумчиво спросила Валенсия, держа его руку, когда они поднимались по высеченным в скале ступеням.
– Но сейчас ты в ней, – ответил Барни. – Вся свобода, на которую мы можем надеяться, это свобода выбирать себе тюрьму. Впрочем, Мунлайт, – тут он остановился у дверей Голубого замка и обвел взглядом царственное озеро, огромные тенистые леса, костры, мерцающие огни, – я рад снова оказаться дома. Когда, мчась через лес, я увидел свет в окнах моей хижины под старыми соснами – зрелище для меня новое, – я был очень рад, моя девочка.
Вопреки доктрине Барни о несвободе, Валенсия считала, что они восхитительно свободны. Как же это здорово – сидеть до полуночи и любоваться луной. Опаздывать к обеду – раньше за одну минуту опоздания ее строго упрекала мать или укоряла кузина Стиклс. Слоняться без дела после еды сколько душе угодно. Не доедать все до последней крошки. Не следовать строгому распорядку трапез. Сидеть на нагретой солнцем скале и погружать босые ноги в горячий песок. Просто наслаждаться тишиной в блаженной праздности. Короче говоря, распоряжаться собой как угодно. Если и это не свобода, то что она такое?
Глава XXX
Не стоит думать, будто они целыми днями сидели на острове. Половину их времени занимали странствия по чудесным лесам Маскоки. Барни знал их как свои пять пальцев и учил Валенсию мастерству общения с ними. У него всегда имелись подходы к робким лесным обитателям. Валенсия познала сказочное разнообразие болот, очарование и прелесть цветущих лесов. Она научилась различать птиц и подражать их пению, хоть и не столь искусно, как Барни. Подружилась с каждым деревом. Могла теперь управлять лодкой не хуже Снейта. Ей понравилось гулять под дождем, и она ни разу не простудилась.
Иногда они брали с собой еду и отправлялись собирать ягоды, землянику и голубику. Какой нарядной была голубика – и незрелая, матово-зеленая, и полусозревшая, глянцево-розовая, и окончательно налившаяся, сизовато-синяя. Валенсия узнала, как пахнет до отказа напитавшаяся солнцем лесная земляника. По берегу Мистависа тянулась солнечная лощина, окаймленная с одной стороны чередою белых берез, а с другой – рядом обычных здесь молодых сосенок. Березы утопали в высокой траве, ветер трепал ее зеленые пряди, а утренняя роса не высыхала до полудня. Они находили ягоды, достойные лукуллова пира[22], крупные, ароматные, как амброзия, рубиновыми каплями свисающие с длинных стеблей. Надо было, нагнувшись и ухватив стебелек, снять девственную ягоду губами, чтобы сполна насладиться ее первозданным вкусом. Принесенные домой, ягоды теряли свою неуловимую дикую прелесть, изначальный вкус и аромат. Они и теперь оставались вкусными, но им было далеко до тех, которыми Валенсия лакомилась в березовой лощине, пока пальцы не становились цвета восхода солнца.
Еще они плавали за водяными лилиями. Барни знал, где искать – в протоках и заливах Мистависа. И тогда Голубой замок сиял великолепием: чашечки лилий плавали в каждом мало-мальски подходящем сосуде по всему дому. Когда не было водяных лилий, их место занимали пунцовые кардинальские лобелии с болот Мистависа, где они горели языками пламени.
Отправляясь ловить форель в маленьких безымянных речках или укромных бухтах, на берегах которых, возможно, наяды подставляли солнцу свои белые влажные тела, они брали с собой лишь соль и сырой картофель, который пекли на костре. Барни учил Валенсию запекать форель, завернутую в листья и обмазанную глиной, в горячих углях. Ничего более вкусного на свете не существовало. У Валенсии был отличный аппетит, и неудивительно, что она потихоньку округлялась.
А еще они просто бродили, исследуя леса, которые всегда готовы предложить им что-то неожиданно-чудесное. По крайней мере, так представлялось Валенсии. Вниз в лощину, вверх по склону холма – и вот оно, чудо.
– Мы сами не знаем, куда идем, но разве не здорово просто шагать без всякой цели? – бывало спрашивал Барни.
Пару раз, когда они забредали слишком далеко от Голубого замка, ночь заставала их в лесу, и они не успевали вернуться засветло. Тогда Барни сооружал ароматную постель из папоротника и еловых лап, и они мирно спали под пологом сосновых веток, с которых седыми прядями свешивался мох. Лунное сияние и перешептывания сосен переплетались так, что было трудно угадать, где свет, а где звук.
Конечно, случались и дождливые дни, когда Маскока превращалась в край мокрой зелени. Дни, когда дождевые завесы тянулись через Миставис бледными призраками. Но и тогда они не отсиживались дома. Лишь обильные ливни не давали им покинуть Голубой замок. Барни запирался в комнате Синей Бороды, а Валенсия читала или предавалась мечтам, лежа на волчьей шкуре. Везунчик урчал у нее под боком, а Банджо ревниво наблюдал за этой парочкой со своего стула. Воскресными вечерами они переправлялись на берег озера и шли через лес к маленькой методистской церкви. Только теперь воскресенья, такие желанные для многих, стали радостными и для Валенсии, которая никогда их не любила.
И всегда – в воскресенья и будние дни – она была с Барни. Остальное не имело значения. Каким же замечательным другом он был! Понимающим. Веселым. Как… как Барни! И это было главным.
Сняв часть из своих двух сотен долларов со счета в банке, Валенсия немного приоделась. Купила дымчато-голубое шифоновое платье с серебристыми штрихами, которое надевала дома по вечерам. Из-за него-то Барни и прозвал ее Мунлайт.
– Лунный свет и синие сумерки – вот на что ты похожа в этом платье. Мне оно нравится. Очень тебе идет. Ты не красавица, но в тебе есть немало прелестного. Твои глаза. И эта маленькая поцелуйная впадинка между ключицами. Твои талия и лодыжки достойны аристократки. Голова прекрасной формы. А когда ты смотришь через плечо, то сводишь меня с ума, особенно в сумерках или при лунном свете. Девушка-эльф. Лесная фея. Ты принадлежишь лесам, Мунлайт. Тебе не следует покидать их. Несмотря на твои корни, в тебе есть что-то дикое, далекое, неприрученное. У тебя такой красивый, сладкий, грудной и легкий голос. Внушающий любовь.
– Ты будто целовал камень красноречия[23], – усмехнулась Валенсия, наслаждаясь вкусом этих комплиментов.
Она также приобрела бледно-зеленый купальный костюм, который поверг бы Стирлингов в оцепенение. Барни научил ее плавать. Иногда она с утра надевала купальник и не снимала до ночи, сбегая к воде, чтобы нырнуть, когда хотелось, а потом обсыхать на нагретых солнцем камнях.
Она позабыла все гнетущие мысли, прежде приходившие к ней по ночам, все несправедливости и разочарования. Словно все это было не с нею, обласканной счастьем Валенсией Снейт, а с кем-то другим.
– Теперь я понимаю, что это такое – родиться заново, – говорила она Барни.
Скорбь оставляет пятна на перевернутых страницах жизни, утверждает Оливер Холмс[24], но и счастье тоже оставляет свои следы, обнаружила Валенсия, ведь оно окрасило в розовый цвет все ее прежнее существование. Ей с трудом верилось, что когда-то она была одинокой, несчастной и запуганной. «Когда придет смерть, я буду знать, что жила, – думала Валенсия. – Каждый минувший час будет наполнен жизнью».
И собственная горка песка! Однажды Валенсия насыпала горку из песка в небольшой островной пещере и воткнула сверху маленький британский флаг.
– Что ты празднуешь? – поинтересовался Барни.
– Просто изгоняю старого демона, – ответила ему Валенсия.
Глава XXXI
Наступила осень. Прохладные ночи уходящего сентября. На веранде уже не посидишь. Но они разводили огонь в камине и устраивались перед ним, шутили и смеялись. Дверь оставляли открытой, и Банджо с Везунчиком гуляли сами по себе. Иногда коты зарывались в мех медвежьей шкуры между Барни и Валенсией, иногда удалялись из дома в тайны холодной ночи. За старым эркером тлели в дальних туманах звезды. Настойчиво-монотонное пение сосен наполняло воздух. Ветер, разыгравшись, гнал волны, которые мягко шлепались о прибрежные скалы. Освещения не требовалось, огонь в камине то разгорался, озаряя комнату, то затухал, погружая ее во тьму. Когда ночной ветер усиливался, Барни закрывал двери, зажигал лампу и читал Валенсии стихи, эссе и прекрасные мрачные хроники древних войн. Романов Барни не признавал, уверяя, что это скучное чтение. Но иногда Валенсия читала их сама, лежа на волчьей шкуре и смеясь в тишине. Барни не относился к тем назойливым субъектам, которые, услышав, как вы смеетесь над прочитанным, не могут не спросить: «И что там такого смешного?»
Когда настал октябрь, Валенсия всей душой погрузилась в его праздничное многоцветье. Она и представить себе не могла подобного великолепия. Ошеломляющий мир пронзительно-ярких красок. Голубые, расчищенные ветрами небеса. Солнечный свет, дремлющий на полянах волшебной страны. Долгие сказочно-пурпурные праздные дни, когда они лениво дрейфовали или плыли в лодке вдоль озерных и речных берегов, одетых в багрец и золото. Красное осеннее полнолуние. Колдовские бури, что обнажают деревья, срывая и расшвыривая листву по берегам. Летящие тени облаков. Разве есть на свете что-то прекрасней этой пышно принаряженной зем