ли?
Ноябрь преобразил леса сумрачным колдовством, мглистыми, багровыми закатами, пылающими на дымчато-розовом фоне над западными холмами. Настали чудесные дни, когда строгие леса так пленяют своей благородной безмятежностью, которая сродни отрешенности молитвенно сложенных рук и прикрытых глаз; дни, наполненные бледным солнечным светом, что струится сквозь запоздало обнаженное золото лиственничных стволов, мерцает среди серых буков, заставляет сиять мшистые берега, омывает колонны сосен. Дни, когда небо подобно бездонному бирюзовому куполу. Когда над живописными озерными краями словно бы веет поэтической меланхолией. Но случались и другие – дни неистовой черноты осенних бурь, за которыми следовали промозглые ветреные ночи, когда сосны на острове разражались жутковатым хохотом и стонали деревья на озерных берегах. Но что им было за дело? Старый Том соорудил надежную крышу и прочно приладил каминную трубу.
– Тепло огня, книги, уют, надежные стены, защищающие от бури, наши коты на медвежьей шкуре… Мунлайт, – сказал как-то Барни, – была бы ты счастливее с миллионом долларов?
– Нет, даже вполовину. Я бы заскучала от обязанностей и условностей, которые приходят с деньгами.
Декабрь. Ранний снег и Орион. Бледные всполохи Млечного Пути. Настоящая зима, чудесная, холодная, звездная. Как прежде Валенсия ненавидела зимы! Скучные короткие дни без единого события. Долгие холодные одинокие ночи. Спина кузины Стиклс, которую вечно надо натирать. Жуткие звуки, которые она издавала, полоща по утрам горло. Ее вечные жалобы на дороговизну угля. Мать, докапывающаяся, допытывающаяся, обиженная. Бесконечные простуды и бронхиты – или страх перед ними. Мазь Редферна и фиолетовые пилюли.
Ныне она полюбила зиму, которая в Чащобе была прекрасна – почти невыносимо прекрасна. Дни чистого сияния. Вечера, подобные колдовскому кубку, до краев налитому зимним вином. Пылающие по ночам звезды. Холодные изысканные рассветы. Причудливые узоры на оконных стеклах Голубого замка. Лунный свет, тлеющий серебром на стволах берез. Клочья рваных, закрученных, изумительных туч ветреными вечерами. Великое безмолвие, строгое и пронзительное. Сверкающие драгоценностями дикие холмы. Солнце, внезапно прорывающееся между облаками над длинным белым Мистависом. Ледяные серые сумерки, тишину которых нарушает вой снежной бури, когда уютная гостиная, освещенная языками пламени, с дремлющими котами, кажется уютней обычного. Каждый час приносил открытия и чудеса.
Барни загнал Леди Джейн в сарай Ревущего Абеля и учил Валенсию ходить на снегоступах – Валенсию, которая должна в это время года лежать с бронхитом. Но она даже ни разу не простыла. Позже зимой сильно простудился Барни, и Валенсия ухаживала за ним, опасаясь пневмонии. Ее собственные простуды, казалось, миновали вместе со старыми лунами. У нее не было даже бальзама Редферна. Она предусмотрительно купила баночку мази в Порте, но Барни со злостью выбросил пахучее снадобье прямо в замерзший Миставис.
– Больше не приноси сюда эту чертову дрянь, – коротко приказал он. То был первый и последний раз, когда он резко говорил с нею.
Они отправлялись в долгие прогулки сквозь сдержанное безмолвие зимнего леса, через серебряные замерзшие дебри и повсюду находили красоту.
Иногда чудилось, что они неведомо как оказались в зачарованном мире из хрусталя и жемчуга, среди белых сияющих озер и небес. Чистый, потрескивающий от холода воздух почти дурманил.
Однажды они изумленно замерли перед узким пространством меж рядами берез. Каждая ветвь была облеплена снегом. Вокруг сверкал сказочный лес, словно высеченный из мрамора. Тени из-за бледности солнечного света казались тонкими и призрачными.
– Пойдем отсюда, – сказал Барни, поворачивая обратно. – Мы не должны осквернять это место своим присутствием.
В другой раз, вечером на просеке, они увидели сугроб, издали похожий на женский профиль. Вблизи сходство терялось, как в сказке о замке короля Иоанна, и сугроб выглядел обычной бесформенной кучей. Но при взгляде с правильного расстояния, под определенным углом очертания были настолько совершенны, что, выйдя к этому белому изваянию, мерцающему на фоне темного соснового леса, оба вскрикнули от изумления. Низкая благородная бровь, прямой классический нос, совершенной формы губы, подбородок и скулы, выпуклости груди. Можно было подумать, что снежное чудо ваял с богини сам дух зимних лесов.
– «Красота, воспетая, запечатленная, созданная Древней Грецией и Римом…»[25] – продекламировал Барни.
– Только подумать, что никто, кроме нас, не видел и не увидит ее, – вздохнула Валенсия.
Иногда ей казалось, что она живет в книге Джона Фостера. Глядя вокруг, она вспоминала некоторые отрывки, помеченные в новом его опусе, который Барни принес из Порта, заклиная, чтобы она не вынуждала его это читать или слушать.
«Палитра зимнего леса невероятно тонка и неуловима, – вспоминала Валенсия. – Когда короткий день близится к концу и солнце трогает вершины холмов, кажется, что над лесами сгущаются не сами краски, но их душа. Все вокруг бело, однако создается иллюзия мерцания розового и фиолетового, опалового и лилового на откосах, в лощинах и вдоль кромки леса. Вы ощущаете присутствие цвета, но при первой же попытке его уловить он исчезает. Краем глаза вы замечаете, что он таится то тут, то там, где мгновение назад не было ничего, кроме бесцветной чистоты. Лишь когда садится солнце, наступает его время. Тогда багрянец разливается по снегам, окрашивая холмы и реки, охватывая пламенем стволы сосен. Несколько минут явленного откровения – и все исчезает».
– Интересно, бывал ли Джон Фостер на Мистависе зимой? – гадала Валенсия.
– Вряд ли, – хмыкнул Барни. – Подобный вздор обычно сочиняют в теплом доме или на какой-нибудь задымленной городской улице.
– Ты слишком суров к Джону Фостеру, – рассердилась Валенсия. – Никто не сможет написать того, что я читала тебе вчера вечером, не увидев сначала это своими глазами.
– Я не слушал, – буркнул Барни. – Говорил же тебе, что не стану.
– Тогда ты должен послушать сейчас, – настаивала Валенсия и заставила его стоять на месте, пока декламировала наизусть: – «Она редкая художница, эта старая мать-природа, что трудится „ради радости труда“, а вовсе не из тщеславия. Сегодня еловые леса исполняют симфонию зеленого и серого, настолько утонченную, что невозможно определить, где один оттенок переходит в другой. Серый ствол, зеленая ветвь, серо-зеленый мох над белым тенистым покровом. Старая бродяжка не любит монотонности. Не может не мазнуть кистью. Посмотрите. Вот сломанная сухая ветка ели, великолепно красно-коричневая, свисает среди мшистой бороды».
– Святый боже, ты что, выучила наизусть все книги этого парня? – такова была возмутительная реакция Барни, когда ему позволено было сойти с места.
– Лишь книги Джона Фостера поддерживали жизнь моей души последние пять лет, – возразила Валенсия. – Ой, Барни, посмотри, какая снежная филигрань на трещинах ствола старого бука!
Выходя на озеро, они меняли снегоступы на коньки и так добирались до дома. Как ни странно, Валенсия научилась кататься на коньках еще школьницей, на пруду за дирвудской школой. Собственных коньков у нее никогда не было, но некоторые из девочек давали ей свои, и она приобрела кое-какую сноровку. Дядя Бенджамин однажды пообещал подарить ей пару коньков на Рождество, но вместо них подарил туфли. Она не каталась с тех пор, как повзрослела, но старые навыки быстро вернулись. И какими же славными были часы, когда они с Барни скользили по льду белых озер мимо темных островов с погруженными в молчание, запертыми летними коттеджами. Сегодня вечером они пролетели через Миставис навстречу ветру в возбуждении, от которого порозовели бледные щеки Валенсии. А впереди, на острове, среди сосен, ее ждал уютный маленький дом с укутанной снегом крышей, сияющий в ночи. Окна лукаво подмигивали ей, ловя всполохи блуждающего света.
– Похоже на картинку из книги, да? – спросил Барни.
У них было чудное Рождество. Ни суеты, ни суматохи. Никаких попыток свести концы с концами, натужных усилий вспомнить, не повторяется ли подарок какому-то человеку с тем, что дарили ему на прошлое Рождество. Никаких разорительных покупок, ужасных семейных сборищ, обрекающих ее, никому не нужную и не интересную, на немоту и потрепанные нервы. Они украсили Голубой замок сосновыми ветками, на которых Валенсия развесила самодельные звездочки из серебряной фольги. Она приготовила праздничный ужин, которому Барни отдал должное, пока Везунчик и Банджо подбирали косточки.
– Земля, способная взрастить такого гуся, достойна восхищения, – провозгласил Барни. – Да славится Канада и да пребудет вовеки!
И они выпили за «Юнион Джек»[26] бутылку вина из одуванчиков, которую кузина Джорджиана подарила Валенсии вместе с покрывалом.
– Никто не знает заранее, – торжественно объявила она тогда, – в какой момент потребуется чуточку взбодриться.
Барни спросил, что Валенсия хочет в подарок на Рождество.
– Что-нибудь легкомысленное и необычное, – ответила та, что в прошлом году получила в подарок пару галош, а в позапрошлом – две шерстяные нижние рубахи с длинными рукавами.
К удовольствию Валенсии, Барни подарил ей жемчужные бусы. Она давно мечтала о нитке молочно-белых жемчужин, похожих на замороженный лунный свет. А эти были очень красивы. Ее лишь беспокоило, что они слишком уж хороши. Должно быть, дорогие – пятнадцать долларов по меньшей мере. Мог ли Барни позволить себе такое? Валенсия ничего не знала о состоянии его финансов. Она не позволяла покупать ей одежду – сказала, что у нее хватит денег на наряды, пока они будут нужны. В круглую черную банку на каминной полке Барни клал деньги на хозяйственные расходы – их всегда было достаточно. Банка не бывала пустой, хотя Валенсия и не просила ее пополнять. Он, конечно, не был богат, а тут эти бусы… Но Валенсия отбросила беспокойство. Она будет носить жемчуг и наслаждаться. В конце концов, это первая красивая вещь в ее жизни.