Сняв и повесив в шкаф ночную рубашку из грубого неотбеленного холста, с высоким воротом и узкими рукавами, Валенсия надела такое же далекое от изысков нижнее белье, хлопчатобумажное платье в коричнево-белую клетку, толстые черные чулки и ботинки на резиновой подошве. В последнее время она привыкла укладывать волосы при занавешенном окне, глядя в затененное зеркало, чтобы не всматриваться с огорчением в черты своего лица. Но в это утро она вздернула рулонную штору на самый верх и взглянула в зеркало, словно изъеденное проказой, со страстной решимостью увидеть себя такой, какой ее видел мир.
Результат оказался неутешительным. Даже красавица посчитала бы безжалостным столь резкий, яркий свет. Черные волосы, короткие и тонкие, выглядели тусклыми, хотя каждый вечер она проводила по ним щеткой по сто раз, ни больше ни меньше, и честно втирала в корни бальзам Редферна для роста шевелюры. Этим мрачным утром они показались Валенсии тусклее обычного. Прямые и тонкие черные брови. Нос слишком мелкий даже для ее блеклого треугольного лица. Маленький бесцветный рот, всегда чуть приоткрытый. Зубы, правда, ровные и белые, а вот фигура… Худая, плоскогрудая. И рост намного ниже среднего. Каким-то чудом ей удалось избежать семейной скуластости, а темно-карие глаза, слишком мягкие и матовые, чтобы казаться черными, были почти по-восточному раскосы.
«Если не считать глаз, я не красавица и не уродина – просто невзрачная дурнушка», – горько заключила она. О этот безжалостный свет… Как резко он выделил морщинки у глаз и рта! Никогда еще ее узкое бледное лицо не выглядело настолько узким и бледным.
Она уложила волосы валиком в стиле «помпадур». Прически а-ля Помпадур давно вышли из моды, но были в почете, когда Валенсия впервые уложила волосы, и тетя Веллингтон посчитала, что племянница всегда должна так причесываться.
«Тебе только это и подходит. У тебя слишком маленькое лицо, а валик его увеличивает», – изрекла тетя Веллингтон. Она и самые простые вещи провозглашала, как глубокие, важные истины.
Валенсия предпочла бы спустить волосы ниже на лоб и прикрыть уши пышными прядями, как Оливия, однако над ней довлело авторитетное мнение тети Веллингтон, не позволяя изменить прическу. Она не смела сделать это, как, впрочем, и многое другое.
«Всю жизнь я чего-то боялась», – горько подумала она. Боялась с тех самых пор, как помнила себя (например, ее до жути пугал большой черный медведь, обитавший, по уверениям кузины Стиклс, в кладовке под лестницей).
«И всегда буду бояться. Никогда не смогу справиться с собой. Не узнаю, каково это – быть смелой».
Она страшилась материнских припадков угрюмости. Боялась обидеть дядю Бенджамина. Заранее ежилась от оскорблений тети Веллингтон, язвительных реплик тети Изабель, неодобрения дяди Джеймса. Не смела противостоять мнениям и предрассудкам семьи, нарушить приличия, говорить что думает. Трепетала перед нищей старостью. Страх, страх, страх – ей никогда не сбежать от него. Он связал и опутал ее стальной паутиной. Только в своем Голубом замке она находила временное избавление от страха. Но в это утро Валенсия больше не верила в Голубой замок. Ей никогда уже туда не попасть. Двадцать девять лет – и не замужем, нежеланная. Что ей делать в сказочных владениях? Раз и навсегда она выбросит эту детскую чушь из головы и решительно взглянет в лицо реальности.
Отвернувшись от беспощадного зеркала, Валенсия посмотрела в окно. Открывавшийся из него безобразный вид угнетал до боли: за покосившимся забором, в соседнем дворе, полуразрушенная вагонная мастерская, обклеенная грубыми, дико раскрашенными рекламными плакатами; вдали маячит закопченное здание железнодорожной станции, где даже в этот ранний час слоняются жуткие бродяги. В потоках дождя пейзаж казался безотрадным, как никогда; особенно резала глаз реклама, призывавшая «сохранить цвет лица, как у школьницы». Это было просто невыносимо. Нигде ни проблеска красоты. «Совсем как в моей жизни», – мрачно подумала Валенсия. Но этот всплеск горечи быстро пошел на убыль. Она примирилась с тем, что видит, покорно приняла все как есть, по всегдашнему своему обыкновению. Что же поделаешь? Она одна из тех, кто неизменно остается на обочине жизни, пролетающей мимо. И ничего тут не изменить. В таком вот настроении Валенсия и спустилась к завтраку.
Глава III
К завтраку всегда подавали одно и то же: овсянку, которую Валенсия ненавидела, и чай с тостом и ложечкой джема. Две ложки в глазах миссис Фредерик выглядели пустым расточительством, но Валенсия не роптала: она ненавидела и джем. В холодной и мрачной столовой холода и мрака словно бы прибавилось. За окном потоками лил дождь. Со стен, из скверных золоченых рам, шире самих портретов, сурово взирали ушедшие в мир иной Стирлинги. А кузина Стиклс – подумать только – еще и пожелала Валенсии, чтобы этот день повторялся и повторялся!
– Сядь прямо, Досс, – только и сказала ей мать.
И Валенсия, послушно выпрямив спину, поддерживала обычные разговоры, которые вели за столом. Она никогда не задавалась вопросом, что произошло бы, вздумайся ей заговорить о чем-то другом. Она просто знала. Поэтому никогда этого не делала.
Обиженная на Провидение, пославшее дождь в тот день, когда она предвкушала пикник, мать поглощала свой завтрак в скорбном молчании, за которое Валенсия была ей весьма признательна. Но Кристин Стиклс, как обычно, ныла, жалуясь на все и вся: погоду, течь в кладовке, цены на овсянку и масло (Валенсия тотчас подумала, не слишком ли щедро намазывает свой тост) и эпидемию свинки, вспыхнувшую в Дирвуде.
– Досс обязательно подцепит ее, – пророчествовала кузина.
– Досс не должна ходить туда, где может заразиться свинкой, – вынесла вердикт миссис Фредерик.
Валенсия никогда не цепляла ничего заразного: ни свинки, ни коклюша, ни ветрянки, ни кори. Не болела ничем, кроме тяжелых простуд каждую зиму. Зимние простуды Досс стали притчей во языцех среди родни. Ничто, казалось, не могло защитить ее. Миссис Фредерик и кузина Стиклс сражались с хворями Валенсии изо всех сил. Один раз с ноября по май не выпускали ее из теплой гостиной. Даже в церковь ходить не позволяли. И что же? Валенсия подхватывала простуду за простудой и закончила бронхитом в июне.
– В моей семье никогда такого не бывало, – объявила миссис Фредерик, намекая, что это, должно быть, прискорбная наклонность Стирлингов.
– Стирлинги редко простужаются, – обиженно заметила кузина Стиклс, которая принадлежала именно к этой ветви рода.
– Я считаю, – пошла на попятную миссис Фредерик, – что если человек решит не простужаться, то никаких простуд у него не будет.
Таким образом, причина была найдена: Валенсия сама во всем виновата.
Но особенно невыносимым в то утро ей показалось собственное прозвище – Досс. Двадцать девять лет она его терпела и вдруг поняла, что больше не может. При крещении ее нарекли Валенсией Джейн. Ужасное сочетание, но первое имя ей нравилось. Оно имело затейливый заморский привкус. Оставалось загадкой, как Стирлинги позволили окрестить подобным образом ребенка. Ей рассказывали, что имя Валенсия выбрал для нее дедушка по матери, старый Эймос Венсбарра. Отец присоединил свой цент, добавив более традиционное Джейн. А затем семейство нашло выход из положения, прозвав девочку Досс. Никто, кроме чужих, не называл ее Валенсия.
– Мама, – неуверенно произнесла она, – ты не против называть меня Валенсия? Имя Досс такое… такое… Мне оно не нравится.
Миссис Фредерик изумленно воззрилась на дочь сквозь очки с толстыми линзами, которые делали ее взгляд особенно неприветливым.
– А что не так с Досс?
– Это имя кажется слишком… детским, – пробормотала Валенсия.
– О! – Улыбки были не в ходу у миссис Фредерик, как и у всех в семье Венсбарра. – Понимаю. Кстати, оно очень тебе подходит. Честно говоря, ты все еще ребенок, мое дорогое дитя.
– Мне двадцать девять лет, – в отчаянии воскликнуло «дорогое дитя».
– На твоем месте я бы не кричала об этом на каждом углу, – посоветовала миссис Фредерик. – «Двадцать девять»! Когда мне исполнилось столько, я была замужем уже девять лет.
– А я вышла замуж в семнадцать, – гордо добавила кузина Стиклс.
Валенсия украдкой взглянула на них. Миссис Фредерик, несмотря на ужасные очки и крючковатый нос, который делал ее похожей на попугая больше, чем саму птицу, вовсе не выглядела уродливой. В свои двадцать она, возможно, была довольно симпатичной. Но кузина Стиклс! Удивительно, что нашелся мужчина, которому она понравилась. Валенсия подумала, что кузина Стиклс, с ее широким, плоским, морщинистым лицом, с родинкой на кончике короткого носа, щетиной на подбородке, желтой морщинистой шеей, выцветшими глазами навыкате, складками у тонкого рта, все же имела перед ней преимущество – право смотреть сверху вниз. И кузина была нужна миссис Фредерик. Валенсия с горечью размышляла о том, каково это – быть кому-то необходимым, быть желанным. Она вот не нужна никому на свете, и, случись ей исчезнуть, никто не скучал бы по ней. Она стала разочарованием для своей матери. Никто ее не любит. У нее никогда даже не было подруги.
«Я лишена даже дара дружбы», – горестно призналась она самой себе.
– Досс, ты не доела свой тост, – укорила миссис Фредерик, указывая на малоаппетитные корки.
Дождь лил без остановки до полудня. Валенсия шила лоскутное одеяло. И до чего же она ненавидела это занятие. Никому не нужные, заполонившие дом одеяла! Три больших сундука на чердаке были забиты ими до краев. Миссис Фредерик начала копить одеяла, когда Валенсии исполнилось семнадцать, и не оставляла своих стараний, даже заподозрив, что они вряд ли понадобятся. Дочь должна была трудиться, а нитки и канва для вышивания стоили слишком дорого. Между тем безделье в доме Стирлингов считалось величайшим грехом. В детстве Валенсию каждый вечер заставляли записывать в ненавистную ей маленькую черную книжицу свою каждую праздную минуту. По воскресеньям она должна была складывать эти минуты и вымаливать за них у Небес прощение.