– Короче, бесхитростные ребята, – перебил Барни. – Но позволь возразить. У лесов все на особицу, они все переиначат по-своему – даже эти простодушные одуванчики. Скоро вместо всей этой назойливой, лезущей на глаза желтизны и крикливого самодовольства мы обнаружим призрачно-туманные сферы, парящие над высокой травой в полной гармонии с лесными обычаями.
– Это прозвучало как-то по-фостерски, – поддразнила его Валенсия.
– Ну и чем я заслужил подобное оскорбление? – спросил Барни.
Одним из ранних знаков весны стало возвращение Леди Джейн. Барни вывел ее на дорогу раньше всех других машин, и, проезжая через Дирвуд, они увязли в грязи по самые оси. По пути им попалось несколько Стирлингов, застонавших от мысли, что пришла весна и теперь придется повсюду сталкиваться с бесстыжей парочкой. Валенсия, бродя по дирвудским магазинам, встретила на улице дядю Бенджамина. Однако тот, лишь пройдя пару кварталов, признал ее в румяной от свежего апрельского воздуха девушке с челкой черных волос над смеющимися раскосыми глазами, одетой в алое шерстяное пальто. Узнав Валенсию, дядя Бенджамин возмутился. Что это она сделала с собой, чтобы выглядеть так… так… так молодо? Ведь путь грешника тернист. По крайней мере, должен быть таковым. Если верить Библии. Но непохоже, что тропа Валенсии усеяна терниями. Иначе нечестивица не выглядела бы такой цветущей. В этом было что-то неправильное. Грозящее перевернуть все привычные представления.
Между тем Барни и Валенсия махнули в Порт, поэтому было уже темно, когда они, возвращаясь, снова проезжали через Дирвуд. Возле родительского дома Валенсия, охваченная внезапным порывом, попросила притормозить, вышла из машины и, миновав маленькую калитку, на цыпочках подобралась к окну гостиной. Мать и кузина Стиклс мрачно вязали. Как всегда, сосредоточенные и сердитые. Выгляди они одинокими, Валенсия зашла бы в дом. Но они такими не казались. Валенсия не стала бы их беспокоить ни за что на свете.
Глава XXXIV
Та весна подарила Валенсии два чудесных момента.
Однажды, возвращаясь домой через лес с охапкой веток ползучей эпигеи[29] и карликовой сосны в руках, она встретила человека, которого сразу узнала, хотя и не была с ним знакома. Это не мог быть никто, кроме Алана Тирни, знаменитого художника, пишущего женские портреты. Зимой он жил в Нью-Йорке, но едва озеро освобождалось ото льда, приезжал на Миставис, где имел собственный коттедж, построенный на острове в северной части озера. Он пользовался репутацией эксцентричного отшельника и никогда не льстил своим моделям. В этом не было нужды, потому что он никогда не писал тех, кому требовалась лесть. Любая могла лишь мечтать о том, чтобы Алан Тирни запечатлел ее на полотне. Валенсия так много слышала о нем, что, не удержавшись, обернулась и бросила на художника застенчивый, любопытный взгляд. Прозрачные косые лучи весеннего солнца, просочившись сквозь ветви огромной сосны, высветили глянцевый блеск ее черных волос и темных раскосых глаз. На ней был бледно-зеленый свитер, волосы перехватывал венок из линнеи. Зеленый фонтан дикого букета струился из ее рук. У Алана Тирни загорелись глаза.
– У меня был посетитель, – сказал Барни на другой день, когда Валенсия вернулась с очередной прогулки по лесу.
– И кто? – с удивлением, но без особого интереса спросила она и начала наполнять корзину ветками эпигеи.
– Алан Тирни. Он хочет написать твой портрет.
– Мой портрет? – Валенсия выронила ветки и корзину. – Ты смеешься надо мной, Барни.
– Нет. Он только ради этого и приходил. Спросить, согласен ли я, чтобы он написал портрет моей жены – в образе духа Маскоки или чего-то в этом роде.
– Но… – промямлила Валенсия, – Алан Тирни никогда не пишет таких, как я… Он пишет только…
– …Красивых женщин, – закончил за нее Барни. – С этим не поспоришь. Следовательно, миссис Барни Снейт – красивая женщина. Что и требовалось доказать.
– Чушь, – возразила Валенсия, наклоняясь за упавшими ветками. – И ты отлично знаешь, что это чушь, Барни. Я понимаю, что выгляжу немного лучше, чем год назад, но это не делает меня красивой.
– Алан Тирни никогда не ошибается, – сказал Барни. – И не забывай, Мунлайт, что у красоты много ликов. Тебе застит глаза образ кузины Оливии, безупречной красавицы. Ну да, я видел ее, она изумительна, но ты едва ли найдешь у Алана Тирни желание писать ее портрет. Я бы сказал, что она выставила на витрину весь свой товар. Пусть это грубо, но точно. Однако ты подсознательно убеждена, будто никто не может считаться красивым, если не выглядит, как Оливия. А еще ты помнишь себя в то время, когда твоей душе не дозволялось излучать свет. Тирни что-то сказал о линии твоих скул, когда ты оглянулась через плечо. Ты же знаешь, я часто тебе говорил – это твое движение интригует и искушает. А добили его твои глаза. Не будь я совершенно уверен, что его интерес носит чисто профессиональный характер – ибо он, как всем известно, закоренелый холостяк и брюзга, – я бы заревновал.
– Все это хорошо, но я не хочу, чтобы меня писали, – объявила Валенсия. – Надеюсь, ты сказал ему об этом.
– Я не мог ему так сказать, поскольку не знал, чего ты хочешь. Но объявил, что не желаю, чтобы он написал портрет моей жены, а потом вывесил в салоне, где на нее будет глазеть толпа. У меня, разумеется, не хватит денег, чтобы купить эту картину. Поэтому, даже если бы ты захотела, Мунлайт, твой муж-тиран не разрешил бы тебе. Тирни был слегка поражен. Он не привык, чтобы ему отказывали таким образом. Его просьбы всегда звучат королевскими повелениями.
– Но мы люди вольные, – засмеялась Валенсия. – Повелений не слушаемся и чужой власти над собой не признаём. – Про себя же она добавила не без злорадства: «Вот бы Оливия узнала, что Алан Тирни хотел писать меня. Меня! Ту, что еще недавно была тщедушной старой девой Валенсией Стирлинг».
Второй приятный сюрприз ожидал ее майским вечером. Она узнала, что действительно нравится Барни. Валенсия всегда на это надеялась, но иногда ее охватывало противное ощущение, что он лишь из жалости так добр, мил и дружелюбен с нею. Знает, что ей недолго жить, и решил скрасить оставшееся ей время, а в глубине души ждет не дождется, когда вновь станет свободным, избавившись от той, что нарушила его уединение на острове, от сентиментальной болтуньи, с которой поневоле приходится делить лесные скитания. Она знала, что Барни ее не любит, но и не хотела этого. Полюбив, он стал бы несчастен, после того как она умрет (Валенсия никогда не избегала этого слова, не заменяла его эвфемизмами вроде «покинет этот мир»). Она не хотела, чтобы Барни был несчастлив. Но не желала также, чтобы он радовался или чувствовал облегчение. С нее было бы довольно, если бы он скучал по ней, как по хорошему другу. Так или иначе, она ни в чем не была уверена до того вечера.
Они гуляли на закате по холмам. В поросшей папоротником расщелине набрели на родник и напились воды из берестяной чаши, затем вышли к старой сломанной изгороди и уселись отдохнуть на поперечину. Они почти не разговаривали, но Валенсия вдруг ощутила странную близость к нему. Она не могла бы этого почувствовать, если бы не нравилась ему.
– Ты такая милая, – сказал вдруг Барни. – Такая милая… Не могу избавиться от ощущения, что ты слишком хороша, чтобы быть настоящей, и только снишься мне.
«Почему я не могу умереть сейчас, в эту минуту, когда так счастлива?» – подумала Валенсия.
Впрочем, ей оставалось совсем немного, хотя она отчего-то чувствовала, что переживет год, отпущенный ей доктором Трентом. Она не берегла себя, даже не пыталась. Но тем не менее всегда рассчитывала пережить. Валенсия не позволяла себе думать об этом. Но в тот миг, сидя рядом с Барни, ощущая, как он сжимает ее руку, она внезапно осознала, что у нее уже давно, по меньшей мере два месяца, не было сердечных приступов. Последний случился за две или три ночи перед тем, как Барни попал в бурю. С тех пор она забыла, что у нее есть сердце. Скорее всего, это предвещало приближение конца. Природа прекратила борьбу. Больше не будет боли.
«Боюсь, после такого года меня ожидают мрачные Небеса, – думала Валенсия. – И возможно, там всё забывают. Это было бы… хорошо? Нет-нет. Я не хочу забывать Барни. Лучше быть несчастной на том свете с памятью о нем, чем счастливой, но забывшей. Я всегда, вечно буду помнить, что на самом деле нравилась ему».
Глава XXXV
Тридцать секунд иногда могут длиться очень долго. Достаточно, чтобы совершилось чудо или революция. И однажды тридцать секунд перевернули жизнь Барни и Валенсии Снейт.
Как-то июньским вечером они отправились прокатиться по озеру на моторной лодке. Порыбачив часок в маленьком заливе, оставили там лодку и пошли пешком через лес в Порт-Лоуренс, до которого было около двух миль. Там Валенсия немного побродила по магазинам и купила себе пару удобных туфель. На прогулку она надела симпатичные лаковые туфельки на довольно высоких тонких каблуках, потому что старые внезапно и полностью пришли в негодность. Эту красивую пару она приобрела зимой в дурашливом порыве хоть раз в жизни решиться на экстравагантную покупку. Иногда по вечерам она разгуливала на каблуках в Голубом замке, но в тот вечер впервые надела на прогулку. Идти в них по лесу было совсем непросто, и Барни немилосердно над ней подтрунивал. Но несмотря на все мучения, Валенсия втайне радовалась тому, как славно смотрятся в этих милых, легкомысленных туфельках ее тонкие лодыжки и высокий подъем.
Солнце уже повисло над верхушками сосен, когда они с Барни покинули Порт-Лоуренс. Лес довольно близко подступал к городу с севера. И всякий раз, как Валенсия покидала Порт, ее преследовало впечатление, будто она попадает вдруг из одного мира в другой, из реальности в сказку, так стремительно сосны, выстроившиеся рядами, словно закрывали ворота в город.
В полутора милях от Порт-Лоуренса находилась небольшая железнодорожная станция с маленьким вокзальным зданием, в этот час пустынная – отправления или прибытия местного поезда не ожидалось. Вокруг не было ни души, когда Барни и Валенсия вышли из леса. Железнодорожная колея, сворачивающая налево, скрывалась из виду, но над верхушками деревьев тянулся перышками дым, предупреждая о приближении проходящего поезда. Рельсы вибрировали от его грохота, когда Барни перебирался через стрелку. Валенсия шла за ним следом, отставая на несколько шагов, потому что собирала колокольчики, росшие вдоль узкой извилистой тропинки. Времени, чтобы пересечь пути, прежде чем появится поезд, было вполне достаточно. Она рассеянно ступила на рельс.