– Слишком сыро. С моим-то ревматизмом.
«Зачем страдать от непрестанной боли? Почему бы не попробовать мазь Редферна?» – съехидничал чертенок в голове Валенсии.
– Нужно вернуться в Порт-Лоуренс, прежде чем начнется дождь. Генри очень сердится, когда машина заляпана дорожной грязью. Но я приеду завтра. А вы тем временем введете Берни в курс дела.
Он пожал ей руку и мягко похлопал по плечу. Возможно, встреть он более горячий прием, поцеловал бы Валенсию, но она бы такой порыв не поддержала. Не потому, что ей это претило. Он был довольно вульгарным и шумным… Но что-то в нем ей нравилось. Она безразлично подумала, что, возможно, ей бы пришелся по душе такой свекор, не будь он миллионером. Но что толку теперь гадать? Это было давно, в прошлой жизни. А Барни его сын и… наследник.
Она перевезла доктора Редферна на моторке к берегу озера, проводила взглядом роскошную фиолетовую машину, которая удалялась через лес, управляемая высокомерным Генри, честящим на все корки скверные местные дороги. Затем вернулась в Голубой замок. Ей следовало поторапливаться. Барни мог вернуться в любой момент. И уже собирался дождь. Она была рада, что боль притупилась. Когда то и дело получаешь дубинкой по голове, милосердное Провидение делает тебя более или менее нечувствительным и тупым.
Она постояла возле камина, поникшая, как цветок, побитый морозом, глядя на белый пепел, оставленный последним огнем, что согревал еще недавно Голубой замок.
– По крайней мере, – устало произнесла она, – Барни не беден и может позволить себе развод. Вот и хорошо.
Глава XXXIX
Она должна написать записку. Чертенок в мозгу рассмеялся. В каждом прочитанном ею романе жена, убегающая из дома, обязательно оставляла записку, приколотую к диванной подушке. Не слишком оригинальная идея. Но следует оставить что-то объясняющее. А что может быть лучше записки? Она рассеянно огляделась в поисках ручки и чернил. Их не было. Валенсия ничего не писала с тех пор, как поселилась в Голубом замке, все хозяйственные меморандумы составлял Барни. Для этого хватало карандаша, но и тот куда-то пропал. Валенсия в раздумье подошла к комнате Синей Бороды и толкнула дверь. Она смутно ожидала, что дверь окажется запертой, но та легко распахнулась. Никогда прежде она не пыталась открыть ее, даже не знала, запирал ли комнату Барни. Если запирал, то открытая дверь указывала на крайнюю степень душевной смуты. Он так расстроился, что забыл замкнуть дверь на ключ. Сейчас Валенсии не пришло в голову, что она нарушает данное ему обещание. Она просто хотела найти письменные принадлежности. Все ее умственные силы сосредоточились на словах, которые нужно написать. Она не испытывала ни малейшего любопытства, заходя в пристройку.
Комната Синей Бороды не скрывала в себе ничего зловещего вроде подвешенных за волосы на стенах мертвых красавиц. Выглядела она вполне мирно. В центре стояла маленькая железная печка с трубой, выведенной через крышу. В одном конце помещался то ли верстак, то ли прилавок, заставленный посудой необычного вида. Без сомнения, Барни использовал ее в своих опытах, сопровождавшихся сильными и малоприятными запахами. Наверное, что-то химическое, вяло отметила Валенсия. В другом конце обнаружился большой письменный стол и вертящийся стул. Боковые стены были заняты книжными полками.
Валенсия подошла к письменному столу и застыла, ошарашенная увиденным. Там лежали типографские гранки. На титуле стояло заглавие «Дикий мед», а под ним имя автора – Джон Фостер.
Она пробежала глазами первый абзац: «Сосны – деревья легендарные, мифические. Корнями они уходят в самую глубь старинных традиций, а верхушками, которые ласкает ветер, возносятся к звездам. Что за музыка звучит, когда древний Эол водит смычком по струнам сосновых ветвей?..» Она вспомнила, как слышала эти слова от Барни, когда они гуляли под соснами.
Значит, Барни – Джон Фостер!
Валенсия не была поражена. Слишком много открытий и потрясений свалилось на нее в один день. Последнее уже никак ее не затронуло. Она лишь подумала: «Это все объясняет».
Мысль эта относилась к одному незначительному случаю, который почему-то зацепил внимание Валенсии. Вскоре после того, как Барни принес ей последний опус Джона Фостера, она услышала в книжном магазине Порт-Лоуренса, как владелец отвечает покупателю, спросившему про эту книгу:
– Она еще не вышла. Ожидается на следующей неделе.
Валенсия открыла было рот, чтобы возразить: «Нет, она же вышла», но спохватилась и промолчала. В конце концов, это не ее дело, если книготорговец, не заказавший вовремя новинку, хочет скрыть свою оплошность.
Теперь она знала. Книга, что Барни принес ей, была одним из авторских экземпляров, присланных издателем еще до поступления тиража в продажу. Ну и что с того…
Равнодушно отодвинув свидетельства, пролившие свет на тайны Барни, она уселась на стул, взяла ручку (не слишком хорошую), лист бумаги и начала писать. Никаких подробностей, только голые факты.
Дорогой Барни!
Сегодня утром я сходила к доктору Тренту и узнала, что он по ошибке прислал мне письмо, адресованное другой пациентке. С моим сердцем нет ничего серьезного, я вполне здорова.
Я не собиралась обманывать тебя. Пожалуйста, поверь. Мне не перенести, если ты не поверишь. Сожалею, что произошла такая ошибка. Но уверена, ты сможешь получить развод, если я уйду. Ведь уход жены – достаточная причина для развода в Канаде? Конечно, если я смогу тем или иным образом помочь тебе с разводом, как-то его ускорить, то с радостью сделаю все, как только твой адвокат даст мне знать. Спасибо за всю твою доброту ко мне. Я никогда этого не забуду. Думай обо мне хорошо, насколько сможешь, я не пыталась тебя подловить. Прощай.
С благодарностью,
Валенсия
Она понимала, что получилось слишком сухо и холодно, но писать больше не решилась: это было бы все равно что разрушить дамбу. Один Бог знает, какой поток бессвязностей, исполненных страстной боли, может тогда излиться. В постскриптуме она добавила:
Сегодня здесь был твой отец. Он приедет завтра. Он все мне рассказал. Думаю, тебе следует к нему вернуться. Он очень одинок.
Она положила письмо в конверт, надписала на нем: «Барни» – и оставила на столе. Сверху поместила жемчужное ожерелье. Будь жемчуг искусственным, Валенсия сохранила бы его в память о чудесном годе. Но не могла же она хранить подарок стоимостью в пятнадцать тысяч долларов от человека, который женился на ней из жалости и которого она покидала? Было больно отказываться от милой игрушки. Она чувствовала, что вещь эта особенная. Валенсия еще не осознала до конца, что уходит. Мучительное знание скрывалось пока на задворках души, холодное, бесчувственное. Оживи оно сейчас, Валенсия содрогнулась бы и потеряла сознание…
Она надела шляпку, машинально покормила Везунчика и Банджо. Заперла дверь и старательно спрятала ключ в дупле старой сосны. Затем покинула остров на моторке. Недолго постояла на берегу, глядя на Голубой замок. Дождь еще не начался, но небо потемнело, а Миставис стал серым и угрюмым. Маленький дом под соснами наводил жалость. Разграбленная шкатулка с драгоценностями, потухшая лампа.
«Я больше никогда не услышу песен ночного ветра над Мистависом», – подумала Валенсия и чуть не рассмеялась. Подумать только, что подобная мелочь может задеть ее в такой момент.
Глава XL
Перед дверью кирпичного дома на улице Вязов она помедлила. Валенсия чувствовала, что должна постучаться, словно чужая. Ее розовый куст, рассеянно заметила она, был весь усыпан цветами. Фикус стоял на привычном месте, возле парадной двери. Мгновенный ужас охватил ее при мысли о жизни, к которой она возвращалась. Тем не менее Валенсия открыла дверь и вошла. «Интересно, как чувствовал себя блудный сын по возвращении под отцовский кров? Как дома?» – подумала она.
Миссис Фредерик и кузина Стиклс сидели в гостиной. С ними был дядя Бенджамин. Все трое в недоумении уставились на Валенсию, с первого взгляда угадав, что случилось неладное. Перед ними стояла не нахальная грубиянка, посмеявшаяся над родней прошлым летом в этой самой комнате. Это была другая женщина, с серым лицом и глазами жертвы, пережившей смертельный удар.
Валенсия безразлично огляделась. До чего же сильно изменилась она сама, и как мало – эта комната. Те же картины на стенах. Маленькая сирота преклоняет колени в бесконечной молитве перед кроватью, рядом с черным котенком, что никогда не вырастет во взрослую кошку. Никогда не поменяет позицию британский полк в сражении при Катр-Бра с серой гравюры по металлу. И ее отец, которого она никогда не видела, навеки останется мальчиком на увеличенной и отретушированной, туманной фотографии. Всё на прежних местах. На подоконнике зеленые плети традесканции все так же низвергаются водопадом из старого гранитного горшка. Все тот же искусно сделанный, но ни разу ничем не наполненный кувшин стоял в том же углу буфета. Голубые с золотом вазы, подаренные матери к свадьбе, гордо высились на каминной полке, охраняя бесполезные фарфоровые часы, что никогда не заводились. Стулья стояли на тех же местах. Мать и кузина Стиклс, как и прежде, встретили ее недобрым молчанием.
Валенсии пришлось заговорить первой.
– Вот я и пришла домой, мама, – устало обронила она.
– Вижу, – холодно ответила миссис Фредерик, которая успела смириться с отсутствием Валенсии.
Признаться, она и думать забыла о дочери. Заново устроила и организовала свою жизнь, изгнав воспоминания о неблагодарном, непослушном ребенке. Вернула себе прежнее положение в обществе, которое, закрывая глаза на существование смутьянки, сочувствовало ее бедной родительнице, если можно считать сочувствием сдержанные перешептывания и реплики в сторону. По правде говоря, меньше всего миссис Фредерик хотела, чтобы Валенсия вернулась. Не желала ни видеть ее, ни слышать о ней вновь.
И вот пожалуйста, явилась! С длинным шлейфом трагедий, позора и скандала, что тянулся за ней.