В тот дождливый день Валенсии выпало лишь десять праздных минут. Во всяком случае, миссис Фредерик и кузина Стиклс посчитали бы праздностью то, что, поднявшись в свою комнату за наперстком, она наспех открыла «Урожай чертополоха» на первой попавшейся странице.
«Леса подобны живым существам, – писал Джон Фостер. – Чтобы узнать их, в них нужно жить. Случайные прогулки по проторенным тропам никогда не приведут к сокровенному. Чтобы заслужить их дружбу, нужно в них погрузиться, завоевать доверие частыми почтительными визитами в любое время дня: утром, днем и вечером, во всякое время года: весной и летом, осенью и зимой. И все равно мы никогда не сможем до конца ни познать их, ни обмануть своей уверенностью в этом знании. У лесов имеется действенный способ держать пришельцев на расстоянии и закрывать свое сердце от случайных посетителей. Нет смысла исследовать леса, руководствуясь иной причиной, нежели любовь к ним: они тотчас раскусят нас и спрячут свои сладостные древние тайны. Но если они поймут, что вас привела к ним любовь, то будут щедры и откроют такие сокровища красоты и радости, каких нигде нельзя больше приобрести. Потому что леса отдают безмерно и ничего не требуют взамен от своих истинных почитателей. Мы должны приходить к ним с любовью и смирением, терпеливые и внимательные, и тогда мы познáем, какая проникновенная красота таится в диких уголках и безмолвных долинах, лежит под звездными и закатными небесами, какие таинственные мелодии наигрывают, будто струны арфы, ветви сосен, что напевает еловый подлесок; какими нежными ароматами веет от мхов и папоротников на пригреве и во влажных ложбинах возле ручьев; какие стародавние мечты, полузабытые мифы и легенды кроются там. И тогда бессмертное сердце леса будет биться в такт с нашими сердцами, а его таинственная жизнь незаметно проникнет в наши вены, и мы навсегда станем их пленниками, и куда бы мы ни шли, где бы ни скитались, вновь и вновь леса будут манить нас, как близкие, дорогие друзья».
– Досс, – позвала снизу мать, – что ты там делаешь одна в комнате?
Валенсия выронила «Урожай чертополоха», словно горячие угли, и ринулась вниз к своим лоскутам. Но еще долго ее не отпускало странное возбуждение, всегда завладевавшее ею, когда она погружалась в книги Фостера. Валенсия почти ничего не знала о лесах – если не считать призрачных дубовых и сосновых рощ вокруг Голубого замка, – но всегда втайне желала попасть туда, и сочинения Фостера заняли в ее мечтах свое место.
В полдень дождь прекратился, но солнце выглянуло из-за туч только около трех часов. И тогда Валенсия осторожно заикнулась о своем намерении сходить в город.
– Зачем тебе в город? – строго спросила мать.
– Хочу взять книгу в библиотеке.
– Ты уже брала книгу на прошлой неделе.
– Нет, с тех пор прошел почти месяц.
– Месяц? Ерунда!
– Так и есть, мама.
– Ты ошибаешься. Больше двух недель пройти не могло. И что за манеру ты взяла – перечить мне? Не понимаю, зачем тебе книги. Напрасная трата времени.
– А много ли стоит мое время? – с горечью спросила Валенсия.
– Досс! Не смей разговаривать со мной таким тоном.
– Нам нужен чай, – вмешалась кузина Стиклс. – Она могла бы пойти и купить, если хочет прогуляться, хотя в такую сырость легко подхватить простуду.
Они препирались еще минут десять, и в конце концов миссис Фредерик скрепя сердце позволила Валенсии отлучиться.
Глава IV
– Ты надела калоши? – крикнула кузина Стиклс вдогонку Валенсии, когда та уже выходила из дома. Еще ни разу кузина не забыла задать этот вопрос, если стояла сырая погода.
– Да.
– А фланелевое белье надела? – спросила миссис Фредерик.
– Нет.
– Досс, я тебя не понимаю. Ты снова хочешь умереть от простуды? – Можно подумать, что Валенсия уже не раз умирала от простуды. – Сейчас же ступай наверх и надень!
– Ну какое фланелевое белье, мама? Мое сатиновое вполне теплое!
– Досс, вспомни свой бронхит два года назад. Иди и делай, что я тебе говорю!
Валенсия подчинилась, но кто бы знал, как близка она была к тому, чтобы швырнуть фикус в окно. Серое фланелевое белье она ненавидела больше всей прочей своей одежды. Вот Оливия никогда не носила белья из фланели – только шелковое или батистовое, в кокетливых сборочках и ажурных воланах. Но отец кузины «женился на деньгах», и у Оливии никогда не случалось бронхита. Знай свой шесток.
– Надеюсь, ты не оставила мыло мокнуть в воде? – крикнула ей вслед миссис Фредерик, но Валенсия ее уже не слышала.
Она свернула за угол и оглянулась на уродливую, чопорно-респектабельную улицу, где жила. Дом Стирлингов, коробка из красного кирпича, был здесь самым безобразным. Непропорционально высокий, он казался еще несоразмернее из-за стеклянного купола-луковки на крыше. Рядом доживали свой век безлюдные развалины старого, заброшенного строения.
Прямо за углом стоял очень красивый домик с витражными окнами и двойными фронтонами – недавно возведенный, один из тех, в какие влюбляешься с первого взгляда. Клейтон Маклей построил его для своей невесты. Он собирался жениться на Дженни Ллойд в июне. Особняк, по слухам меблированный от чердака до подвала, был готов принять свою хозяйку.
«Жених Дженни не вызывает у меня ни капли зависти, – совершенно искренне подумала Валенсия, в глазах которой Клейтон Маклей был далеко не пределом мечтаний, – но я завидую ей из-за дома. Такой красивый, новый… О, если бы у меня был собственный дом, пусть маленький, бедный, но свой! Однако, – одернула она себя не без горечи, – какой смысл желать луну, если не можешь получить даже сальную свечку?»
В стране грез ничто бы не устроило Валенсию, кроме замка из светлого сапфира. В жизни она бы удовлетворилась маленьким, но собственным домом. Сегодня она особенно остро завидовала Дженни Ллойд, которая была не краше ее, да и не намного моложе. Почему именно Дженни предназначался красивый дом? И чудесный чайный сервиз веджвудского фарфора (Валенсия его видела), а еще камин, и белье с монограммами, и скатерти, украшенные мережкой[5], и буфет? Почему одним достается все, а другим – ничего? Это несправедливо.
Когда Валенсию, неловкую, безвкусно одетую в поношенный плащ и шляпку трехлетней давности, с оскорбительным ревом обрызгала грязью проезжающая мимо машина, чувство протеста вскипело еще сильнее. Автомобили были в Дирвуде редкостью, хотя в Порт-Лоуренсе уже никого не удивляли – все приехавшие на отдых в Маскоку разъезжали в авто. В Дирвуде машинами владели лишь избранные, принадлежавшие к местной элите. Надо сказать, что Дирвуд не миновало социальное расслоение. Здесь была своя знать, свои интеллектуалы, свои старые семьи (к числу коих принадлежали Стирлинги), свое простонародье и несколько изгоев. Никто из клана Стирлингов не снизошел до приобретения автомобиля, хотя Оливия и упрашивала отца купить машину. Валенсия ни разу не ездила в машине, но и не особенно этого хотела. По правде говоря, она побаивалась автомобилей, особенно в ночное время. Они казались ей громадными ревущими чудовищами, стремящимися тебя сбить или нанести ужасные разрушения. По горным дорогам, ведущим к Голубому замку, можно было передвигаться лишь на скакунах в красивой упряжи горделивым аллюром, а в жизни Валенсию вполне бы устроила двуколка, запряженная смирной лошадкой. Прокатиться в экипаже ей случалось редко – лишь когда один из дядьев или кузенов вдруг вспоминал о ней, словно бросал кость собаке.
Глава V
Разумеется, чай Валенсия могла купить только в лавке дяди Бенджамина. Приобрести его где-то в другом месте было немыслимо. Но заходить туда в свой двадцать девятый день рождения? Одна мысль об этом претила ей. Не стоит и надеяться, что почтенный родственник забудет о роковой дате.
– Знаешь, почему, – со злодейской ухмылкой спросил дядя Бенджамин, отпуская ей чай, – юные леди похожи на записных грамотеев?
– Не знаю, – послушно подыграла Валенсия. – И почему?
– И те и другие, – хихикнул дядя, – не могут отказаться от предложений.
Два дядиных продавца, Джо Хэммонд и Клод Бертрам, дружно фыркнули от смеха, и Валенсия возненавидела их с новой силой. Впервые увидев ее в лавке, Клод шепнул Джо: «Кто это?» А Джо ответил: «Валенсия Стирлинг, одна из дирвудских старых дев». – «Безнадежная или нет?» – осклабился Клод, очевидно считая, что удачно сострил. Сейчас Валенсия со жгучей обидой вспомнила этот подслушанный тогда разговор.
– Двадцать девять, – тем временем продолжал дядя Бенджамин. – Досс, дорогуша, ты вот-вот прикончишь третий десяток – и до сих пор не подумала о замужестве. Двадцать девять. Это же никуда не годится. – Тут мысль его двинулась еще более «оригинальным» путем, и он изрек: – Как летит время!
– А я полагаю, что оно ползет, – с чувством ответила Валенсия.
Не ожидавший от нее такой горячности, дядя Бенджамин растерялся и, взвешивая сушеные бобы (кузина Стиклс в последний момент вспомнила, что им нужны бобы – дешево и сытно), скрыл смущение за новой загадкой.
– Какие два мира означают иллюзию? – И, не дожидаясь «поражения» Валенсии, сам и ответил: – Мирьяж и мираж.
– Не мирьяж, а марьяж[6], – забирая покупки, поправила Валенсия, которой на мгновение стало безразлично, вычеркнет ее этот шутник из своего завещания или нет.
Она вышла из лавки, а дядя так и остался стоять с открытым ртом, затем, опомнившись, покачал головой:
– Бедняжка Досс расстроена.
Уже у следующего перекрестка Валенсия раскаялась в содеянном. Почему она не сдержалась? Дядя Бенджамин разозлится и наверняка наябедничает матери, что Досс ему надерзила, а миссис Фредерик целую неделю будет читать ей нотации.
«Я держала язык за зубами двадцать лет, – думала Валенсия. – Почему не могла подержать его там и сегодня?»
Да, прошло уже двадцать лет, отметила Валенсия, с тех пор, как ее впервые укололи отсутствием поклонников. Она отлично помнила тот горестный миг. Ей было девять лет, и она стояла одна на школьной площадке, пока ее сверстники играли в игру, в которой мальчики должны были выбирать себе пару среди девочек. Никто не выбрал Валенсию – маленькую, бледную, черноволосую Валенсию, с этими ее странными, раскосыми глазами, одетую в скучное сиротское платье с длинными рукавами.