ного в грехе внука, фальшивомонетчик, фальсификатор и прочее и прочее. Но Валенсия все равно не верила, что он дурной человек. Тот, кто так улыбается, не может быть плохим, что бы он ни натворил.
В ту же ночь образ принца из Голубого замка претерпел значительные изменения. Место мрачноватого красавца, которого не портят ни тяжелая челюсть, ни ранняя седина, занял лохматый рыжий шалопай с темно-карими глазами, чьи уши оттопырены ровно настолько, чтобы он выглядел реальным, земным человеком, но недостаточно, чтобы наводить на мысль о надутых ветром парусах. Впрочем, челюсть сохранила некоторую тяжеловесность.
При той встрече Барни Снейт выглядел как никогда неподобающе. Он явно не брился несколько дней, а его руки, голые до плеч, были черны от смазки. При всем том он весело насвистывал и казался таким счастливым, что Валенсия позавидовала ему. Позавидовала его беззаботности и безответственности, его таинственной маленькой хижине на острове посреди озера Миставис и даже его шумному старому «грей слоссону». Ни ему, ни его машине не было нужды выглядеть респектабельно и чтить традиции.
Когда спустя несколько минут он, удобно откинувшись на сиденье, прогромыхал мимо и лихо развернул свою жестянку, Валенсия снова позавидовала ему. Не притиснутые шапкой длинные рыжие вихры трепал ветер, а из его рта злодейским манером торчала старая черная трубка. Мужчины получают все лучшее, без всяких сомнений. Этот разбойник счастлив, кем бы он ни был. Она же, Валенсия Стирлинг, респектабельная и до крайности порядочная, несчастна. Каждый на своем месте.
Валенсия поспела к ужину как раз вовремя. Небо заволокло тучами, и снова заморосил унылый мелкий дождь. Кузина Стиклс страдала от прострела. Валенсии пришлось заниматься штопкой на всю семью, и для чтения «Магии крыльев» не осталось времени.
– Штопка не может подождать до завтра? – посмела спросить она.
– Завтра принесет с собой другие обязанности, – непреклонно отрезала миссис Фредерик.
Валенсия штопала весь вечер и слушала, как миссис Фредерик и кузина Стиклс, монотонно стуча спицами, пережевывают одни и те же семейные сплетни. Они вязали бесконечные черные чулки и взвешивали все за и против приближающейся свадьбы двоюродной кузины Лилиан. В целом выбор был одобрен. Двоюродная кузина Лилиан позаботилась о себе.
– Хотя она и не спешила, – сказала кузина Стиклс. – Ей, должно быть, двадцать пять.
– В нашем кругу, к счастью, осталось не так много старых дев, – изрекла миссис Фредерик.
Валенсия вздрогнула. И вогнала иголку в палец.
Троюродного кузена Аарона Грея поцарапала за палец кошка, и он заполучил заражение крови.
– Кошки – очень опасные животные, – объявила миссис Фредерик. – Я никогда бы не завела в доме кошку. – И она многозначительно уставилась на дочь сквозь свои ужасные очки.
Однажды, пять лет назад, Валенсия просила разрешения завести кошку. С тех пор она никогда больше об этом не заговаривала, но миссис Фредерик до сих пор подозревала, что дочь лелеет преступное желание в глубине души.
Валенсия чихнула, нарушив тем самым правила поведения Стирлингов: в обществе чихать неприлично.
– Ты всегда можешь сдержаться, прижав палец к верхней губе, – укорила миссис Фредерик.
Близилась половина десятого, и, как сказал бы мистер Пипс[8], пора было отправляться в кровать. Но прежде следовало натереть бальзамом Редферна страдающую от прострела поясницу кузины Стиклс. Это всегда делала Валенсия. Это была ее обязанность. Она ненавидела запах мази, а еще больше – сияющую самодовольством физиономию доктора Редферна, украшенную очками и бакенбардами, с этикетки на флаконе. Пальцы еще долго пахли дьявольским снадобьем, несмотря на все старания их отмыть.
Судьбоносный день пришел и закончился. Он завершился, как и начался, слезами.
Глава VII
У дома Стирлингов, возле калитки, на маленькой лужайке был высажен розовый куст. Его называли кустом Досс. Пять лет назад кузина Джорджиана подарила его Валенсии. Она любила розы. И разумеется, куст ни разу не зацвел. Это было ее роком. Валенсия делала все, что только можно придумать, воспользовалась каждым советом каждого из родственников, но куст не желал цвести. Ветви буйно и роскошно разрастались, листве не вредили ни ржа, ни насекомые, но на нем так и не появилось ни одного бутона.
И вот, взглянув на него через пару дней после дня своего рождения, Валенсия вдруг преисполнилась неодолимой ненависти. Не цветет – и ладно, тогда она обрежет куст. И Валенсия отправилась в сарай, где хранились инструменты, взяла садовый нож и со злобной решимостью подошла к розе. Несколько минут спустя миссис Фредерик, выйдя на веранду, с ужасом обнаружила, что дочь яростно кромсает ветви розового куста. Половина их уже устилала дорожку. Куст выглядел прискорбно изувеченным.
– Досс, побойся Бога, что ты делаешь? Ты сошла с ума?
– Нет, – ответила Валенсия. С вызовом, как ей хотелось надеяться. Однако привычка оказалась сильнее ее, и ответ прозвучал жалобной попыткой умилостивить гнев матери: – Я… я просто решила обрезать куст. Он болен. Он не цветет и не зацветет никогда.
– Но это не причина, чтобы с ним разделаться, – строго сказала миссис Фредерик. – Он был красив, даже очень. А ты сделала его жалким.
– Розы должны цвести, – насупилась Валенсия.
– Не спорь со мной, Досс. Наведи здесь порядок и оставь куст в покое. Не знаю, что скажет Джорджиана, когда увидит, какую дичь ты с ним сотворила. Ты меня удивляешь. Сделать такое, не спросив моего разрешения!
– Это мой куст, – пробормотала Валенсия.
– Что такое? Что ты сказала, Досс?
– Я только сказала, что это мой куст, – тихо повторила смутьянка.
Миссис Фредерик молча развернулась и ушла в дом. Семя раздора было посеяно. Валенсия знала, что глубоко обидела мать и теперь та два-три дня словом с ней не обмолвится, перестанет вообще ее замечать. Кузина Стиклс будет бдительно присматривать за Валенсией, но миссис Фредерик губ не разомкнет, храня каменное молчание оскорбленного величества. Валенсия со вздохом вернула садовый нож на законное место в сарай для инструментов, убрала ветки и вымела листья. И тем не менее при взгляде на искромсанный куст губы ее тронула улыбка. Он стал удивительно похож на свою дарительницу, дрожащую и щуплую кузину Джорджиану.
«Да, я и в самом деле порядком его изуродовала», – подумала Валенсия, не испытывая, впрочем, раскаяния – лишь сожаление, что обидела мать. Дома будет очень неуютно, пока та не простит ее. Миссис Фредерик была из тех женщин, чей гнев наполняет дом до краев. Ни стены, ни двери от него не защищают.
– Сходи-ка лучше в город за почтой, – велела кузина Стиклс, когда Валенсия вернулась из сада. – Мне это не по силам. Этой весной я что-то совсем ослабла. Вечно мне нездоровится. Загляни в аптеку и прикупи мне бутыль красной настойки доктора Редферна. Ничего нет лучше от телесной немощи. Кузен Джеймс предпочитает фиолетовые пилюли, но мне лучше знать. Мой покойный супруг, бедняжка, принимал настойку доктора Редферна до самой своей кончины. Не позволяй им содрать с тебя больше девяноста центов. За такую цену ее можно заполучить в Порте. И что ты наговорила своей бедной матери? Ты когда-нибудь вспоминаешь, Досс, что мать у тебя всего одна?
«С меня и одной достаточно», – непочтительно подумала Валенсия, направляясь в город.
Купив в аптеке настойку для кузины Стиклс, она зашла на почту спросить, нет ли писем до востребования. У них не было почтового ящика. Слишком редко им приходила какая-либо корреспонденция, чтобы озаботиться этим. И сейчас Валенсия не ожидала ничего, кроме разве что газеты «Христианское время», единственной, что они выписывали. Они почти никогда не получали писем. Но Валенсии нравилось, бывая на почте, наблюдать, как седобородый, словно Санта-Клаус, мистер Карью, старый почтовый служащий, выдает письма тем, кому повезло их получить. Он делал это с отстраненным видом, бесстрастный, как олимпийское божество, словно для него не имели ни малейшего значения великие радости и страшные горести смертных, которые, возможно, содержались в посланиях адресатам. Валенсии же письма казались чудом. Видимо, потому, что она редко их получала. В Голубом замке слуги в голубых с золотом ливреях доставляли ей волнующие эпистолы, перевязанные шелковыми лентами и запечатанные красным сургучом. В жизни она получала лишь небрежные записки от родственников да рекламные проспекты.
Каково же было удивление Валенсии, когда мистер Карью, более обычного похожий на олимпийского вершителя судеб, сунул ей в руки письмо. Да, никакой ошибки. Оно было адресовано ей. Некто вывел на конверте резким, свирепым почерком: «Мисс Валенсии Стирлинг, улица Вязов, Дирвуд», а почтовый штемпель был поставлен в Монреале. У Валенсии участилось дыхание, когда она взяла в руки письмо. Монреаль! Должно быть, от доктора Трента. В конце концов он вспомнил о ней. Покидая почту, Валенсия встретила дядю Бенджамина и порадовалась, что письмо надежно спрятано в сумку.
– Что общего, – спросил дядя Бенджамин, – между девушкой и почтовой маркой?
– И что же? – по привычке спросила Валенсии.
– Обе так и норовят приклеиться. Ха-ха!
И дядя Бенджамин прошествовал мимо, весьма довольный собой.
Дома кузина Стиклс набросилась на газету, ей в голову не пришло спросить о письмах. Миссис Фредерик спросила бы, но на уста ее была наложена печать, чему Валенсия только порадовалась. Если бы мать справилась насчет писем, пришлось бы во всем признаться, показать письмо ей и кузине Стиклс, и тогда все бы открылось.
Сердце вело себя как-то странно, пока Валенсия поднималась по лестнице; пришлось даже на несколько минут присесть в комнате у окна, прежде чем распечатать конверт. Валенсия чувствовала себя преступницей и обманщицей. Никогда раньше она не держала письма в секрете от матери. Любое послание, написанное или полученное ею, прочитывалось миссис Фредерик. Но прежде это не имело значения. Валенсии было нечего скрывать. А сейчас другое дело. Она никому не могла позволить прочесть это письмо. И все же пальцы, распечатывая его, дрожали. Валенсия терзалась сознанием своей преступности и неподобающего поведения и чуть-чуть мучилась страхом. Она была почти уверена, что с ее сердцем не происходит ничего серьезного, но кто знает…