После устроенного нашим Сектором в Институте славяноведения с помощью Берга московского семиотического симпозиума 1962-го года, по времени совпавшего с хрущевскими гонениями на интеллигенцию, на нас обрушились доносы и поношения. Их организовывал будущий директор Института и будущий академик Марков, главный специалист по социалистическому реализму (до этого он был свинопасом, но потом выдвинулся). Принял в нападении участие главный партийный идеолог Ильичев, напечатавший брошюрку, нас поносящую, поговаривали, что с помощью работавшего в ЦК сотрудника нашего института Удальцова готовили против нас и постановление ЦК. Власть учуяла в нас идеологических врагов. Пришел в панику тогдашний президент Академии Келдыш, его страх передался даже Бергу и Ляпунову, которые ругали меня за неосторожность. Постепенно печататься в Москве, во всяком случае на семиотические темы, стало невозможно. На выручку пришел Лотман.
Принятое теперь название тартуско-московской школы обозначает ту большую группу московских ученых, которым Лотман дал возможность участвовать в летних школах, конференциях и симпозиумах в Тарту или под Тарту в Кяэрику и печататься в сборниках тезисов и докладов этих школ и в созданных им «Трудах по знаковым системам». Не нужно думать, что добиться этого было легко. Помогала изобретательность Лотмана и его чувство юмора. Минц и Лотман готовят блоковскую конференцию, приглашают меня среди других москвичей. Я им посылаю тезисы (о ритме «Шагов командора») и одновременно сообщаю, что дирекция Института славяноведения на литературоведческую конференцию меня не пустит: в отведенном нам месте академического концлагеря лингвистика выступает в роли лесозаготовок, ничем кроме заниматься нельзя (но и внутри лингвистики есть запреты: нам, например, не положено в Институте славяноведения заниматься русским языком, хоть он и славянский: на то есть Институт русского языка!, вторя нашему главному врагу Шептунову, Н. И. Толстой, будущий академик, все обвинял наш Сектор в выходе за границы официального славяноведения, им самим воплощаемого). Лотман вникает в мои бюрократические трудности и присылает мне приглашение выступить на методологическом семинаре при его кафедре о новых методах в лингвистике. Дирекция величественно разрешает мне ехать, но обязательно в сопровождении надежного сотрудника из другого Сектора Института (назовем его условно «Петров», но все касающиеся его и этой истории детали реальны за исключением фамилии). Когда я и Светлана приходим в поезд, Петров оказывается в соседнем купе. Вагон постепенно наполняется знакомыми стиховедами, литературоведами, историками русского серебряного века, Петров никого из них не знает, но удивленно спрашивает меня, почему столько московских филологов едет в Тарту (факт блоковской конференции ему так и остался неизвестен). Я отделываюсь какими-то общими фразами о популярности Тартуского университета. Удивлению Петрова нет границ, когда около шести утра поезд приходит в Тарту и вся привокзальная площадь оказывается запруженной блоковедами. Среди них возникает Лотман, я его знакомлю с Петровым и мы уславливаемся о времени заседания методологического семинара, на который мы с Петровым командированы нашей дирекцией. Время семинара раннее, потому что нужно его завершить до начала утреннего заседания блоковской конференции. Но в этот ранний час Петров не появляется на семинаре, а без него нельзя начинать, он же должен удостовериться, что я недаром ездил в Тарту. Лотман берет такси и отправляется на поиски пропавшего моего спутника. Ему помогает знание университетского города и его жителей, из которых немногие могли оказаться друзьями Петрова («типа Петрова» или как теперь принято говорить, «типа того»...). Он находит одного Петрова у другого Петрова (совпадение их неусловных фамилий — тоже исторический факт, как и все остальные в моем рассказе при всей его кажущейся фантастичности). Лотман выговаривает московскому Петрову: тот заставил нас ждать, победно возвращается, как с «языком» на фронте, к нам. Семинар начинается. Я рассказываю о волновавших меня тогда двоичных противопоставлениях (например, звонкие и глухие, мягкие и твердые согласные), изучение которых объединяет лингвистику и другие области семиотики, занимающиеся символикой правого и левого, добра и зла, чета и нечета (я задумывал об этом книгу, написанную потом залпом за одну бессонную неделю).
Среди других гостей конференции на этот семинар Лотман пригласил и С. С. Аверинцева. Тот не был посвящен в наши хитрости с Петровым. Он внимательно меня выслушал и поддержал в своем духе: «Вячеслав Всеволодович, Вы ведь занимаетесь поэтикой Бога!» На этом семинар кончился. Мы вернулись на блоковскую конференцию, а Петров к своему однофамильцу. Ему с тем было настолько хорошо, что, встретив меня на улице перед концом блоковской конференции, он спросил, не буду ли я возражать, если он еще задержится в Тарту и не вернется со мной с Москву; как будто он в Тарту впервые приобщился к науке: мне говорили, что в Москве он увлеченно пересказал мой доклад у себя на секторе. Там мы с ним расстались. Но когда после многих лет воздержания мне разрешили поехать в Польшу, Петров был со мной не только в одном вагоне, а в одном купе. А вернувшись поздно ночью из гостей в первый день в Варшаве, я увидел его ожидающим у моей двери в гостинице: «Я хотел проверить: все ли у Вас в порядке». В Польше он был дисциплинированнее, чем в Эстонии.
Можно было бы написать трактат о постоянстве сопровождающих лиц. Мой отец уже в последние годы жизни получил приглашение в Индию на столетие Тагора. Он отдал его в Иностранную комиссию Союза писателей. Было либеральное время оттепели, его пускали в разные страны. Ему сказали, что он может ехать, но в сопровождении кандидата филологических наук Е. П. Челышева (фамилия подлинная). Он поехал и вернулся довольный поездкой в Индию, о которой столько мечтал в юности. Прошло почти 30 лет. Наступили реформы. Я получил приглашение сделать пленарный доклад о соотношении литературоведения и семиотики на Международном конгрессе по сравнительному литературоведению в Мюнхене. Мне сказали в Иностранном отделе Академии наук, что я могу ехать, но в составе делегации, которую возглавляет Е. П. Челышев. Тот же, который сопровождал отца. Но теперь он не кандидат наук, а академик. Россия — страна семейных прочных традиций.
Возвращаясь к Тарту. Случай с условным Петровым не единичный. Одного из москвичей, побывавших в Тарту, вызвали в КГБ, где жаловались на закрытость лотмановских летних школ. У КГБ, дескать, нет достаточных данных о том, что там за закрытыми дверями делается. Лотман и в самом деле заботился о том, чтобы случайных Петровых там не было. Мы были в своем кругу. Нас было мало. Лотман отбирал людей тщательно. Поэтому за сравнительно короткий период, пока и Лотману не начали мешать тартуские его недоброжелатели, удалось сделать и напечатать так много.
Нас с Лотманом объединяло далеко заходившее не просто сходство, а тождество научных и литературных интересов. Почти в одно время с ним мы занялись всерьез семиотикой кино. Мне прежде всего интересно было понять, как можно передавать образы заведомо неязыковым способом. Мы вместе ходили на фильмы, которые нам показывали в Госфильмофонде. Но особенно разительным было совпадение наших занятий соотношением двух полушарий мозга, одно из которых специализируется на языковых знаках. Я сделал доклад о диалоге двух полушарий на небольшой конференции, устроенной нашей Секцией Совета по кибернетике в Вычислительном Центре Академии наук. Лотман очень заинтересовался моим докладом. Вскоре он подготовил специальный выпуск «Трудов по знаковым системам», посвященный этим проблемам. Мы оба много получили от общения с ленинградской группой психиатров, возглавлявшейся Л. Я. Балоновым. Лотман с ними подружился в Эльве, а я участвовал в их экспериментальной работе в Ленинграде. Они изучали поведение пациентов после односторонних электросудорожных шоков. Лотман им говорил, что нельзя ограничиваться выводами, полученными при изучении душевнобольных. Необходимо изучать здоровых людей. И предлагал себя в качестве объекта для эксперимента. В этом нешуточном предложении выражалась существенная черта Лотмана: его героизм. Он принес с фронта тот опыт поколения, который помог нам всем. Он не был безрассудно храбр, рассчитывал свои силы и умел отступать. Но он был по-военному практически умен и сумел на время вывести нашу гуманитарную науку из болота, где она застряла.
20
В то время, когда я писал «Чет и нечет», занятия левым и правым полушарием захватили меня полностью. Ночами шел непрерывный поток размышлений на эти темы, не дававший спать. Работали не только оба полушария, но и какие-то еще не описанные части мозга. С таким же энтузиазмом отнесся к этим проблемам наш близкий друг Сергей Юрьевич Маслов, талантливый ленинградский ученый. Приезжая в Ленинград, я обычно рассказывал о своих текущих работах на его домашнем семинаре, где собирались его ученики-логики и многие другие ученые, объединявшиеся серьезным отношением к науке в целом и пониманием ее единства. Маслов предложил увлекательную схему чередования левополушарной (логической и классицистической) и правополушарной (образной и барочной) тенденций в развитии искусства и культуры вообще в соотношении с факторами социальными. Когда он докладывал свою идею в Москве, многие (в том числе и Лотман) отнеслись к его построению сдержанно: перспектива казалась неоглядно широкой. Он разбился на машине при неясных обстоятельствах (он ехал из Ленинграда к нам на дачу с женой Ниной Масловой, тоже одаренным математиком и нашим другом, тогда она пострадала от аварии, но осталась в живых, умерла осенью 1993г.). Его теория теперь начала находить последователей и продолжателей.
Для меня занятия функциональной асимметрией мозга и экспериментальная работа с группой Балонова были частью давно начавшихся попыток соединения лингвистики и семиотики с биологией. Я рассуждал так: неслыханные успехи генетики и молекулярной биологии, создававшейся на глазах нашего поколения и на нас всех произведшей огромное впечатление, основывались на использовании тех наук; которые развились раньше: физики и химии. Мы все в юности читали книжки о теории относительности и квантовой механике, понимали значимость этих (у нас долгое время державшихся под подозрением) новых областей знания. Подобно тому, как биология обогатилась благодаря возможностям использования достижений физики и химии, мы должны найти способ соединить с биологией науки о человеке и таким образом их перестроить. И здесь толчок к реальным занятиям дал Роман Якобсон, во время своего первого приезда рассказывавший о своих занятиях афазией — расстройствами речи при поражении мозга. Я познакомился с А. Р. Лурия, пригласившим меня участвовать в его разборах больных в Лаборатории Института нейрохирургии имени Бурденко. Я много лет занимался афазией с Лурия и его сотрудниками, потом с польскими и западными специалистами.