лько об одном разговоре с ним. Мы оказались вместе на новогоднем вечере в доме у Ю. Б. Харитона. Я встречал там Новый год 1957 в молодежной компании, а хозяин дома с Л. Д. Ландау, приехав с приема в Кремле, присоединились к нам позже. Ландау тут же бросается ухаживать за одной из эффектных юных дам, скрывается с ней в одной из комнат, повергая в беспокойство ее мужа — моего приятеля. Потом дама плачет и зябнет, муж ее заботливо кутает в платок. Ландау продолжает острить и куралесить, мы теряем чувство возрастных различий. В три часа ночи я очутился за столом рядом с ним, он рассказывает о популярной книжке по физике, которую задумал вместе с Китайгородским. Я начинаю расспрашивать его о Большом Взрыве — начале Вселенной. Он с увлечением объясняет мне, почему до этого Взрыва о времени говорить нельзя, соответствующая часть в уравнениях не имеет смысла. Пирушка кончается. Нам с Ландау по пути, мы в одной машине. Он возвращается к своему обычному шутливому тону, как будто мы долго с ним не говорили об уравнениях Эйнштейна. На людях он надо мной подшучивает: «Я так и не понял. Вы подкаблучник или нет?»...
Из лагеря вернулся друг Ландау Румер. Он поселился в Новосибирске. Приехав по делам в Москву, он захотел со мной встретиться. Румер, как и вся его семья, знал много языков. На меня он набросился с вопросами долго отсутствовавшего, изголодавшегося по новостям: «Вы занимаетесь хеттским языком. Что в нем все перфекты редуплицированные?» Осмысленность этого вопроса я понял позже, занимаясь предысторией хеттского глагола.
Румер был полон историй о Ландау. Вот одна из них. Бор приезжает в Москву. Сооираются все известные физики, среди них и Ландау. Бор увлеченно с ним разговаривает. Ландау куда-то вышел. Бор задумчиво обращается к окружающим: «Какой замечательный физик! И он здесь совершенно один!»
В те годы, когда молодой Ландау работал у Бора, Румером заинтересовался Эйнштейн. Ему нравилась румеровская идея оптики пяти измерений (кто знает, как далеко бы продвинулся Румер по этому нехоженому пути: лучшие годы у него ушли на тюрьмы, из которых Капица, написавший Сталину, вызволил Ландау). Румер рассказывал о своих беседах с Эйнштейном о «пяти-оптике». Эйнштейн надеялся найти в нем сотрудника по тем работам по большому объединению, к которому вернулись недавно (Грину и Шварцу понадобилось для этого 10 измерений в их теории сверхструн и супергравитацйи; самый решительный шаг по созданию математического аппарата объединения сделан за последний год).
Ю. И. Манин и другие физики и математики, с которыми я дружил на рубеже 1970-х и 1980-х годов, были увлечены тогда вновь оживившимся интересом К этим фундаментальным проблемам. Я много с ними об этом разговаривал и что-то читал из обзорных статей. Поэтому я оказался подготовлен к подробным обсуждениям современной космологии и космогонии с А. Д. Сахаровым. Это было в Сухуми в начале осени 1979 г. Мы с моей женой Светланой там отдыхали вместе с ее родителями — Раей Орловой и Львом Копелевым. Оказалось, что Сахаров с женой Е. Г. Боннэр живут там же в гостинице «Абхазия». Мы стали проводить вместе послеобеденное время (до обеда Сахаров работал, он писал статью на космогоническую тему). Мы вместе гуляли по Сухуми и обязательно ходили в кино. Сахаров был страстным его любителем. Раз по приглашению Славы Ардзинба, тогда моего ученика по хеттологии (и будущего предводителя абхазского национального движения), мы все вшестером были в абхазском селе на свадьбе. Из того, что нам вместе удалось тогда повидать, на Сахарова особенно сильное впечатление произвели кромлехи в Эшерах. Там возле школы нашли стоявшие кругом каменные столбики, видимо, служившие как древняя обсерватория. Мне потом довелось видеть такие мегалитические раннеастрономические сооружения в других местах Абхазии (между Гагрой и Гудаутами), в Англии (знаменитый Стоунхендж) и в Бретани. Эшерские кромлехи поразили Сахарова как ранний памятник человеческого интеллекта Он просил меня внушить местным ученым, что это должно быть отражено в надписи возле кромлехов.
На улицах Сухуми он подробно излагал мне современное состояние физики элементарных частиц и космогонии. Другие участники нашей компании захотели узнать, о чем мы с ним столько говорим Тогда он прочитал для нас шестерых две лекции (конец одной из них был посвящен сверхгравитации, он предвидел главный путь новых открытий). Моя жена записала их на магнитофон. Из Сухуми мы с женой ехали в Тбилиси встретиться с Якобсоном. Я дал ему послушать лекцию Сахарова об истории физики микромира. Якобсон заметил, что если заменить термины (различительные признаки фонем вместо частиц), можно было бы подумать, что это — история фонологии. Обсуждая с Якобсоном лекцию Сахарова, я реально ощущал не только единство знания, но и объединенность нас всех познающих. В Сухуми я сделал такую стихотворную зарисовку с натуры, обращенную к Сахарову (Е. Г. Боннэр и ему она понравилась, какие-то строки он потом повторил друзьям):
Реликтовое излучение
Обдумываете у берега.
Быть может, в этом — излечение
Эпохи, чья болезнь — истерика.
Сквозь Вас доходит свет реликтовый,
А мир ершится да щетинится,
Как лес раздетый эвкалиптовый.
Топорщащийся у гостиницы.
Когда Сахаров был в ссылке в Горьком, он продолжал заниматься теми проблемами, о которых говорил с нами в Сухуми. Капица мне рассказывал, почему три статьи Сахарова на эти космогонические темы так быстро были напечатаны. Получив их из Горького от Сахарова, Капица немедленно писал: «В набор...» Все были уверены, что Капица с кем-то согласовал эти публикации, а он и не думал никого спрашивать.
Узнав о появлении статьи Сахарова, я шел в профессорский зал Ленинской библиотеки, доставал там с полки свежий номер «Журнала экспериментальной и теоретической физики» (его редактором и был Капица) и погружался в чтение. Меня особенно волновал «антропный (или: антропологический) принцип». Сахаров считал, что его впервые открыл еще в 1917 (!) году великий немецко-русский физик Эренфест (он покончил с собой в начале гитлеровско-сталинского времени, подавленный ситуацией двух стран, с которыми был связан). Но сейчас о нем все знают благодаря изумительной популярной книге Хокинга. В ней изложены сильная и слабая формы принципа. Согласно одной из них, наблюдатель может воспринять тот из потенциальных миров, который своим развитием (начиная с момента возникновения) сделал возможным существование наблюдателя. Я согласен с Вацлавом Гавлом, который в одном из последних выступлений говорит об этом принципе как об основе миросозерцания современного человека. Если Вселенная изначально задумана как включающая своего будущего наблюдателя — человека, едва ли нам должны быть всерьез страшны случайности вроде торговли плутонием (хотя как раз атомный шантаж со стороны террористов и был одной из будущих опасностей, от которых предостерегал Сахаров).
Сахаровский взгляд на историю мира не бездумно оптимистичен. Он допускал циклическое возникновение и уничтожение не только физической Вселенной, но и «информационных процессов», как сказано в одной из его статей времени горьковской ссылки. Правда, когда я в письме к нему в Горький, а потом при первой встрече после его возвращения из Горького пытался что-то сказать о своем (возможно и ошибочном) предположении о регрессе к шимпанзе и гориллам от первоначального человека после ядерного взрыва (древней локальной ядерной войны?) в Африке, он не захотел обсуждать эту мрачную фантазию. Но его занимали не только начала циклически возникающих Вселенных, но и их концы. Я снова об этом думал, работая над докладом о символике Апокалипсиса для конференции, состоявшейся в августе 1994 года в замке де ла Бретеш в Бретани. В древнем новгородском переводе Апокалипсиса Бог говорит о себе: «Аз есмь альфа и омега, начаток и конец». В трех статьях горьковского времени изложен Апокалипсис по Сахарову. И он сделал это в конце очередного витка русской трагической истории. Хочется думать, что его имя не только в конце того цикла, но и в начале следующего.
Из своих недавних занятий Апокалипсисом я вынес впечатление, что только в последние десятилетия пишущие о нем сосредоточены на уничтожении. В Средние века гораздо больше думали о Новом Иерусалиме, о том, что будет потом, после выхода из обычной истории в метаисторию. Оттого так празднично радостны гобелены Анжера, воссоздавшие образы Откровения Иоанна. В нашем веке ближе всего к этому был Скрябин в своей «Мистерии», которой в том же 1917 (!) году он хотел завершить историю мира и выйти за ее пределы. Он умер от фурункула за два года до поставленного им срока. Но по его наброскам музыка «Предварительного действа» к «Мистерии» была недавно восстановлена композитором Немгиным. Я дважды читал об этом доклад: в музее Глинки и в литовском доме композиторов для Ландсбергиса и других музыковедов.
Мне давно уже кажется, что человечество придет к новой религии. Вопрос только в том, удастся ли этим предотвратить катастрофу или она понадобится, чтобы люди образумились и восприняли новые формулировки старых истин (так в последнюю нашу встречу эту задачу формулировал Генрих Белль).
ПОЛИТИК И ДИПЛОМАТ
22
Среди детских мечтаний было одно, едва ли прямо совместимое с грезами о науке, экспедициях, открытиях, стихах: я хотел также стать дипломатом. Скорее всего, сказались многократные разговоры с отцом о текущих делах в мире. Мы с ним вместе остро переживали гитлеровскую оккупацию Чехословакии, готовящуюся мировую войну. О ней я узнал очень рано: я внимательно изучил две книги Эрнста Генри о планах Гитлера в отношении СССР и Западной Европы, где есть и карты, совпадающие со стрелками реального движения нацистских армий спустя столько лет после того, как этому блестящему конспиратору (ускользнувшему от Гестапо, но не от НКВД) и журналисту удалось раскрыть планы вермахта — но его никто (кроме Эйнштейна, считавшего, что книги надо издавать миллионными тиражами) не услышал, в истинность открытой им опасности никто не поверил. Я познакомился с Эрнстом Генри после того, как, вернувшись из лагеря и получив условные знаки признания — премии от власти, он помог собирать подписи влиятельных людей под письмами, протестующими против попытки реабилитировать Сталина (с ним вместе этим занимался Сахаров, приходивший к Колмогорову, тот мне об этом рассказывал). В то время советами Эрнста Генри пользовался Капица, с которым я часто обсуждал политические проблемы. Когда в очередной раз пытались снять Твардовского с поста главного редактора «Нового мира», Капица вместе с академиком-востоковедом Конрадом вызвались подписать письмо с протестом. Петр Леонидович Капица просил меня уточнить с Эрнстом Генри желательный текст письма. В том единственном нашем разговоре автор двух повлиявших на меня книг мне не понравился. Он был погружен в мелкие подробности придворных интриг, как большинство наших политиков в то время (да и много позже).