— Теперь будешь знать, кто из нас продажная шкура?
Кто-то, видимо, ухватил стрелявшего сзади и начал заламывать ему руки, приговаривая:
— Колька, задушу! Брось карабин!
Карабин стукнулся о ступеньку и упал на снег. Тогда из снега вынырнул чубатый, схватил карабин и кинулся бежать вдоль эшелона.
— Стой! — крикнул Лец-Атаманов.
— Это ты, Петя?
Перед ним стоял, весь в снегу, с искаженной физиономией Рекало.
— Что вы, мерзавцы, вытворяете? — прошипел Лец-Атаманов.
— Я его сейчас пристрелю! Какой-нибудь Пищимуха будет меня гонять по три раза на день. Я его сейчас решу.
Лец-Атаманов с силой вырвал карабин, взял Рекала за ворот и, толкая в спину, довел до самого купе.
— Ложись и спи! Скоро я сам начну вас учить, как бороться за самостийную Украину! Сволочь, пропивать начали? Лежи!
Рекало захныкал было, но спустя минуту уже захрапел, а Лец-Атаманов вышел в коридор. Он собрался уже опять идти на станцию, но непобедимая сила влекла его к купе. Затаив дыхание прислушался. Теперь ясно было слышно, как Нина Георгиевна дышит, а ветер, который, видимо, прорывался в щель под окном, шуршит сброшенными на пол газетами. Для Лец-Атаманова это могло послужить оправданием, и он опять постучался в дверь:
— Нина Георгиевна, Нина Георгиевна!
Дверь отодвинулась, но опять в том же соседнем купе, и оттуда высунулась, с усмешкой на лице, голова полковника.
— Ах, извините, — проговорил он, — мне послышалось, что это ко мне. Это все вы, пан сотник?
В голосе полковника явно звучала ирония. Это окончательно взбесило Лец-Атаманова. Он, весь закипая, стукнул в дверь и уже сердито сказал:
— Нина Георгиевна, слышите?
Из купе послышался сперва глубокий вздох, потом полусонный голос:
— Что такое?
— У вас, кажется, рама в окне осела, смотрите, не простудитесь. А почему стоим? Пути занесло.
Нина Георгиевна заволновалась:
— Значит, мне пора сходить? Я сейчас.
Лец-Атаманов заскрипел зубами:
— Вам этого никто не говорит. До утра и не думайте выходить, все равно через сугробы не пройти. Я хотел только, чтобы вы не простудились. Спите себе! — Он оглянулся на купе полковника. Дверь уже была закрыта, тогда он, не сдерживаясь уже, глубоко вздохнул.
Нина Георгиевна поблагодарила, подергала окно, и снова за дверью наступила тишина. Лец-Атаманов, в полном изнеможении, вышел наружу, чтобы еще раз проверить посты и остудить пылающий лоб.
В темных товарных вагонах звучно били о помост копытами лошади — они уже давно не ступали по земле, и их укачало.
Лец-Атаманов решил завтра же непременно выгрузить их и сделать проездку.
Откуда-то издалека ветром донесло пение петухов. Он присветил папиросой над циферблатом часов и увидел, что уже третий час. И оттого, что он узнал, сколько времени, вдруг захотелось спать. Чтобы поскорее закончить обход, Лец-Атаманов крикнул:
— Часовой!
Ветер подхватил его сердитый голос, вместе со снежной пылью перенес через застывшие орудия и, перебрасывая, покатил дальше, за станцию, в белое море.
— Часовой! — еще раз крикнул сотник и добавил круто замешанное многоэтажное ругательство. Снова никакого ответа, но в ближнем вагоне отодвинулась дверь, и из нее высунулась голова телефониста Березы.
— Вам часового? — спросил он. — Только что ходил здесь.
— Найди его и пошли ко мне.
Береза охотно спрыгнул в снег и побежал в конец эшелона, а Лец-Атаманов повернул обратно.
Обежав эшелон, Береза свистнул и выругался.
— Эй, ракалии, где же ваша стрёма?
Возле вагона с дверьми, перекрещенными белыми полосами, стояло трое казаков: Богиня, Смыцкий и Кавуля, и ломом выворачивали замок.
Четвертый, Водянка, с винтовкой стоял чуть подальше, прижавшись к стенке.
— Водянка, там сотник ищет тебя. Ступай сейчас же к нему, а то еще сюда припрется.
Водянка молча побрел к командиру, а остальные казаки, вывернув замок, влезли в вагон.
Минут через десять они снова задвинули дверь, приладили замок, а сами, согнувшись под тяжестью мешков, гуськом направились к своему вагону.
— А Лелека спит? — спросил шедший впереди Богиня.
— Спит, — ответил Береза, — а не станет спать, так и навеки заснет, ежели что.
— А ты слышал, откуда петухи кричат?
— Версты три будет.
— Сейчас пойдешь?
— А что же, ждать, пока наш гимназист проснется? Только нужно вдвоем. Пошли, Богиня.
Богиня согласился.
Закинув в вагон мешки, они при свечке засунули их под нары, а из последнего мешка вытащили добрый пласт розового сала и зашагали с ним через кусты прочь от станции.
8
В купе Рекала Лец-Атаманов вернулся только к рассвету, когда уже в занесенные снегом окна пробивалась серая муть. Такое же серое было и лицо Лец-Атаманова. Под глазами у него залегли свинцовые круги, оттеняя большие белки с багровыми жилками. Он весь был словно развинченный. Ноги ныли в коленях, к телу будто прикладывали то горячий песок, то холодный снег. Нина Георгиевна, хотя он стучался еще трижды, не ответила, и теперь он ни о чем больше думать не мог. Ему хотелось во что бы то ни стало увидеть ее, пусть на минутку, и он решил еще подождать.
Сотник Рекало с лицом, похожим на стертый медяк, спал, обнявшись с Пищимухой, на одной полке. Лец-Атаманов снял шапку, присел на свободный диван и бессильно откинулся в угол. Он решил спокойно обдумать, как действовать дальше, чтобы сохранить боеспособность части, иначе все к черту развалится. Пищимуха такой был славный парень, а уже и он начинает поднимать голову, уже с голоса Кудри начинает петь. А такой Кудря, может, по Центральной раде из «Арсенала» стрелял. Надо получше приглядеться к таким Кудрям, какой они масти. И галичане уже начинают распускаться. В местечке было не больше четырехсот польских солдат, а у нас почти тысяча стрельцов, и они четыре месяца не могли взять местечко? «Все вам дни коротки, не за что зацепиться? Ждали «хороших дней» — ну и дождались галлерчиков[7]. Так держитесь же теперь, как подобает стрельцам». Он заморгал глазами и удивленно уставился на офицера в дымчатой шинели австрийского покроя с «мазепинкой» на голове. Что это — вдруг почудилось или впрямь в купе сидит галицийский офицер? Лец-Атаманов снова закрыл глаза и сказал:
— Моя батарея стоит вон там, за селом, без всякого прикрытия.
— Пан товарищ, — ответил офицер, — как я могу за них ручаться: мобилизовали насильно, вот и бегут. Вы посмотрите только, что творится.
— Перехватывайте их! — крикнул Лец-Атаманов уже своим казакам.
— Пан сотник, — сказали они, почему-то посмеиваясь, — стрельцы через огороды убегают. В окопах, говорят, уже никого не осталось.
Дальнобойная батарея осталась за селом без пехоты. Его красавицы с длинными лебедиными шеями, гордо подняв головы, иронически поглядывали на желтые опустевшие окопы. Он присмотрелся — нет, это не орудие, это Нина Георгиевна большими глазами грустно глядела в туманную даль, а единственный батарейный пулемет у ее ног сдерживал поляков.
В этот момент он и остановил двоих стрельцов, которые без памяти бежали уже прямо по улице.
— Вы куда?
— Пан офицер, — завопил один, порываясь бежать, — дозвольте мельдувать[8], тридцать хлопцев с машингвером[9] подбегают, убей меня бог, в плен заберут.
— Мы бы держались, — заспешил и второй стрелец, — а почему нам сбрехали, что придет Красная Армия…
— В окопы! — крикнул сотник. — Тут еще батарея… вашей маме, — и съездил стрельца по затылку. Второй стрелец подпрыгнул на стертой ноге и бросился назад. У самой дороги разорвалась граната, и Нина Георгиевна исчезла в дыму, а на том месте опять стояли, кашляя огнем, орудия с лебедиными шеями.
Под пулями, которые гуляли наперегонки с пчелами, батарея, напоследок харкнув ядерными орехами, взялась на передки и бегом стала отходить за местечко.
Оглянувшись, Лец-Атаманов увидел, как по долине, словно клопы по стене, беспорядочно ползает конница в австрийских кунтушах и галицких шапках-мазепинках. А позади колоннами идут сформированные Галлером во Франции польские легионы и стреляют из английских орудий.
За пригорком Лец-Атаманов опять нагнал двоих стрельцов. У них не было уже при себе ни патронов, ни винтовок. Стрельцы бежали и панически оглядывались назад.
— Стой! — крикнул вдогонку сотник.
Стрельцы точно прикипели на месте и часто заморгали главами.
— Пан офицер, — начал дрожащим голосом один, — дозвольте мельдувать. Тридцать хлопцев с машингвером…
Сотник Лец-Атаманов узнал тех же самых стрельцов, которых уже однажды вернул назад.
— Назад! — крикнул он. — С фронта бежите?
— Говорили — будут землю давать, а это брехня, — закричал второй стрелец. — Наши мужики все разбежались.
— Назад, в окопы, дезертиры! — и выхватил револьвер.
Откуда-то взялся Пищимуха и закричал:
— Хочешь чужими руками жар загребать?
— Бей его, продажную шкуру! — кричали уже казаки.
Лец-Атаманов упал на дорогу и пополз, а Кудря колол его штыком.
— Чего ты кричишь?
— Ей-ей, арсеналец, я узнал его!
— Что ты несешь? Да проснись же, завтракать пора!
Лец-Атаманов открыл глаза, перед ним стоял Пищимуха и всеми пальцами щекотал его под ребрами. Он зашевелился, наконец пришел в себя. В окно заглядывал хмурый день, а напротив него, на другом диване, сидел офицер галицийской армии и с характерным акцентом что-то рассказывал Рекалу.
— Новость! — сказал Рекало. — Вот пан офицер слышал, будто бы наш дивизион перебросят на польский фронт, в Галицию.
— А который час?
— Да уже четверть двенадцатого.
Лец-Атаманов вскочил на ноги и вышел в коридор. Возле его купе Нина Георгиевна оживленно спорила с полковником Забачтой, который кокетливо подкручивал черный ус. Увидев сотника, она сказала: