— Калембет?
— Я, пан сотник. — Он был бледен, испуган и весь дергался.
— Где сотник Рекало?
— Сотник Рекало сбежал. Видели, как он вскочил в первый эшелон.
— А где остальные?
— В вагоне.
— А из казаков ты один?
— Еще в вагоне есть…
— Идиоты! От одной гранаты они взлетят на воздух. На станцию надо перебегать. Дай сюда винтовку!
Выждав, когда замолчал «максим», Лец-Атаманов кинулся к своему вагону. Несколько пуль просвистело мимо него, но он уже схватился за поручни площадки. В это время во весь рост поднялся с земли слесарь Кудря и прицелился из винтовки.
— Ага, ты-то мне и нужен! — проговорил злорадно Лец-Атаманов и вскинул к глазу винтовку. В то же мгновенье впереди сверкнул огонек, и он почувствовал, как что-то остро кольнуло его под сердце.
Лец-Атаманов пошатнулся, выронил винтовку и съехал на полотно. Перед глазами пошли багровые круги, как после камня, брошенного в воду. Опять затарахтел над головой «шоша», а в ответ поднялся многоголосый крик казаков. Он все нарастал и нарастал, словно двинулся паводок. От шума стало больно в ушах. Вдруг ему послышался голос Нины Георгиевны. Лец-Атаманов напряг все силы, чтобы достать винтовку, но колени подломились, рука, которая уже примерзла к поручню, сорвалась, и он упал лицом в снег у стенки вагона.
Харьков, 1927 г.
АЛЕКСАНДР ПАРХОМЕНКО
Перевод П. Киселева (редакция Б. Турганова).
На улице Карла Маркса стоит полукружием памятник. Над гранитной колоннадой серебряными буквами выбита надпись: «Слава героям обороны Луганска — борцам за дело пролетарской революции». За колоннадой на мраморных досках, словно на белых полотнищах, высечены их имена.
Этот печальный список начинается с А. Я. Пархоменко, за ним следует еще двести имен и фамилий.
Отлитый из бронзы Пархоменко стоит на правом крыле памятника. Сбоку у него маузер, в правой руке бинокль, а левой он поддерживает саблю. Готовый каждый миг двинуться вперед, солдат революции бесстрашно смотрит на запад. Он весь полон безграничной отваги и глубокой веры в победу рабочего класса. Смерть, которая оборвала ему жизнь, уже не осмеливается заглянуть в его бронзовые глаза.
1
Над Луганском опускалась ночь. Жители давно уже спали, только в маленьком домике на Преображенской улице все еще горел свет. За окнами играл граммофон. Тень от его трубы, похожая на колокол, четко вырисовывалась на белой занавеске.
Услышав звуки вальса или польки, запоздалые прохожие на минуту останавливались под окнами и потом как бы растворялись в темноте февральской ночи. Было холодно. В застывших ветках деревьев шелестела снежная крупка. Паренек, стоя на углу улицы, осторожно посматривал на освещенный дом. Чтобы согреть ноги, он постукивал застывшими сапогами или быстро шагал до следующего угла квартала. Отсюда также хорошо были видны освещенные окна и на занавеске тень граммофона.
Когда граммофон перестал играть, из дома вышли двое и, надвинув на глаза шапки, быстро направились в сторону Гусиновки. Немного погодя показались еще двое и, так же как и те, исчезли в темных переулках. Наконец вышел один в пальто с поднятым воротником. Прежде чем выйти на свет, он внимательно оглядел улицу. Это был Клим Ворошилов. На улице маячила только фигура парня в смушковой шапке, который двинулся ему навстречу.
— Это ты, Лавруша? — спросил шепотом Клим. — Можно идти!
Они направились к освещенному вокзалу, за которым расплывался в воздухе розовый столб пара, а на рельсах звякали тарелки буферов.
Парень был моложе Ворошилова, но ростом на целую голову выше его. Из-под островерхой шапки выбивался вороной чуб, припорошенный снегом, а на молодом лице под прямым носом чернели маленькие усики. По тому, как он сдерживал свои длинные шаги, стараясь не обгонять спутника, видно было, что он относится к Ворошилову с уважением. Это объяснялось не разницей в рангах: оба они были рабочими паровозостроительного завода Гартмана, но про большевика Володю, как называли Ворошилова в подполье, знали уже не только в Луганске, а Лавруша вступил в партию лишь в прошлом году и пока что выполнял мелкие поручения. У него были крепкие кулаки, и он был уверен, что ими и без агитации можно в чем угодно переубедить своих противников.
Настоящее имя парня в островерхой шапке было Александр Пархоменко, Лаврушей его звали только в подполье.
— Ты мотор сможешь остановить? — нарушив долгое молчание, охрипшим голосом спросил Ворошилов.
Александр с готовностью и словно извиняясь ответил:
— Не пробовал.
— Завтра тебе покажут, а вечером зайдешь в парикмахерскую, возьмешь листовки, и чтоб перед началом смены были в каждом ящике.
— Решили. На когда?
— На третье! А теперь будь здоров. — Он пожал руку. — Ты что, замерз? Дрожишь, как цуцик. Спокойной ночи!
Александр не отпускал его руку.
— И те согласились?
— Меньшевики? Нас было больше.
— А я уж решил: не согласятся, пойду в их лавочку, сковырну гадов бомбой — и точка! Чтоб не возиться больше с ними.
— Здоров! А ну-ка пройдем чуть подальше. Ну хорошо, допустим, ты сковырнешь какую-нибудь там четверку из них, а остальные поднимут шум на весь мир: «Большевики не лучше эсеров». Додумался! Этих слизняков нужно бить фактами, а не делать из них мучеников. Они только того и желают, а ты покажи рабочим их существо, чем они дышат, о чем думают, а не бомбами.
Возле переезда распрощались. При свете фонаря Александр уловил на строгом лице Ворошилова укоризненную улыбку и обескураженно заскреб под шапкой: вот и это не в лад, а как можно бить меньшевиков словами, еще не знал. Он совсем сдвинул шапку на затылок и повернул к себе домой, на Конюшенную улицу. «Ну, ничего, Лавруша еще покажет себя!» — вдруг крикнул он на всю улицу и оглянулся на переезд, но Ворошилова там уже не было, колыхалась только тень от столба.
В феврале 1905 года на заводе Гартмана все еще не стихали волнения, вызванные расстрелом рабочих перед царским дворцом. Причины, которые вывели тысячи трудящихся на Александровскую площадь в Петербурге, были теми же, что и в Луганске, и о них говорили все чаще и чаще.
Не находя никакого выхода, рабочие глухо волновались. Встревоженная администрация усилила наблюдение, а третьего февраля даже выставила на подходах к заводу и возле цехов полицию.
Никто из посторонних не мог пройти незамеченным мимо полицейских, они проверяли каждого входящего. Даже свои рабочие не могли пронести на завод ничего, кроме завтрака.
Заметив полицию, рабочие шли к цехам нахмуренные и красноречиво переглядывались.
Возле верстаков они долго скручивали цигарки, не спеша приступать к работе, как будто ждали появления какого-то вестника.
Гнетущую тишину в механической мастерской нарушил коренастый слесарь в железных очках на кончике сизого носа. Слесарь полез в свой ящик за инструментом, а вытащил оттуда белую бумажку. Поднес ее к носу и, словно обжегшись, бросил обратно.
Оглянувшись вокруг, слесарь встретился с растерянным взглядом соседа.
— И у тебя? — спросил он шепотом.
— А у тебя тоже?
— Когда же она сюда попала? Ведь полиция стоит.
— Прокламация! — уже во весь голос кричал кто-то в другом конце мастерской. — К нам, к рабочим завода Гартмана!
Листовки забелели, как носовые платки, почти у каждого в руках. Теперь уже спокойно достал свою и слесарь в железных очках и принялся читать, шевеля губами, как кролик. Читали все, в мастерской стоял шум, похожий на шелест сухих листьев. Слесарь в железных очках взглянул исподлобья на своего соседа.
— Куда хватили — увеличить заработок на целых двадцать процентов! Хоть бы на десять. И восьмичасовой рабочий день!
— И правильно. И обращение чтобы было повежливей.
— А я разве против, только кто на это согласится!
В мастерскую вошел вальцовщик из ночной смены. Увидев прокламации, попросил дать ему посмотреть.
— Да их и там уже полон цех, — сказал другой, вошедший вслед за ним. — Какой-то парень стал у ворот, прямо под носом у городового, и только фьюить — как сквозняк подхватил листочки и понес в цех. Городовой, как коршун, за ними, а парнишка побежал к другим воротам, бросил еще одну пачку прокламаций и словно сквозь землю провалился.
В мастерскую вбежал запыхавшийся Александр. Рассказчик вытаращил глаза.
— Это не ты случаем? Шапка такая же.
Александр вместо ответа крикнул:
— Читали? Значит, будем бросать работу или как?
— А может, это Япония подкупила? — спросил кто-то несмело. — Чтобы паровозов у нас не хватило.
— Еще что выдумаешь, — буркнул старый слесарь в железных очках. — Тут, если говорить, другое страшно: а что, как увольнять начнут?
Вокруг слесаря уже собралась толпа возбужденных рабочих, все старались перекричать друг друга.
— Неужто и дальше терпеть? Не осточертели еще штрафы? Даже умыться после работы негде. Все шестнадцать пунктов правильно записаны!
— Конечно, правильно, — согласился старый слесарь. — Вот только не вмешивали бы сюда политику. Видишь, тут про свободы всякие понаписали и про народных представителей. А раз политика, тут уже надо характер иметь. — И он незаметно включил мотор. В другом конце пролета тоже загудели машины.
— Глухари чертовы! — выругался Александр и сам взялся за резец, но только для виду — чтобы выждать, пока его старший брат Иван, также работавший в этой мастерской, не подаст ему условный знак.
Ивана он заметил в пролете ровно в полдень. Брат кивнул на моторы. Александр и еще несколько молодых парней тут же исчезли, и через какую-нибудь минуту все моторы остановились. Тогда Александр тоже вышел в проход, сбил шапку на затылок и крикнул:
— Точка! Бросай работу!
Но моторы загудели снова. Александр увидел у распределительной доски механика, включавшего рубильники.
— Ты что, гайки захотел в голову? — спросил юноша, показывая кулак. — Сказано, точка!