ль низеньких заборчиков зеленела трава. Когда разведка вошла в город, уже взошло солнце. В такое время люди обычно шли на работу, но сегодня улицы оставались пустыми, будто все вымерли.
— Почему это? — удивленно спросил Пархоменко.
— Так ведь лучше не попадаться на глаза бандитам, — отозвался один из членов комитета. — Беженцы рассказывают такие страсти, что у людей волосы дыбом встают.
— Даже удивительно было бы, если б о Григорьеве что-нибудь другое услышали, — сказал другой.
— Где он может быть сейчас?
— Дьявол его знает, а здесь командует его помощник Максюта.
— Может, это тот Максюта, что у нас с карателями ездил при гетмане? — спросил красноармеец. — Так я его знаю!
Они шли по улице цепочкой, один за другим, — так, как ходили рабочие. Пархоменко нервно покусывал кончик длинного уса: в штабе Второй армии, находившемся в районе Мелитополя, никто не мог сообщить ему ни о численности врага, ни о дислокации его частей.
Разведка уже подходила к мосту. Навстречу показался мотоциклист, а вслед за ним автомобиль, полный людьми. Мотоциклист, сотрясая воздух грохотом мотора, свернул в первый переулок, автомобиль продолжал приближаться. Теперь уже видно было, что в нем рядом с шофером сидел кто-то с ручным пулеметом, а позади еще четверо, одетых в военные френчи и гимнастерки. Красноармеец, который хвалился, что знает Максюту, дернул Пархоменко за рукав и прошептал:
— Он, ей-ей! Максюта едет!
— Вот и хорошо, поговорим, — ответил Пархоменко, засовывая руку с наганом за пазуху. — А вы укройтесь в канавке. Только без команды не стреляйте.
Заметив встречных и, по-видимому, считая, что это возвращается назад своя застава, Максюта остановил машину и махнул рукой Пархоменко, который уже и без того переходил дорогу. Максюта сидел позади, сбоку и спереди, как видно, находилась его охрана. Все они были в ремнях и портупеях, обвешаны револьверами и бомбами, кроме того, по револьверу держал каждый в руках.
Пархоменко подходил не спеша и внимательно присматривался к сидевшим в машине. Максюта выделялся среди них более опрятным френчем; его узкое нервное лицо было чисто выбрито, усы подстрижены. Колючие глаза глубоко запали. Напротив него сидел какой-то человечек с маленьким личиком, которое не то плаксиво морщилось, не то усмехалось. Пархоменко невольно вспомнил тщедушного человечка, с которым встретился в поезде, когда из Луганска его отправляли в царскую армию. Он даже припомнил фамилию этого человека и, пораженный, крикнул:
— Макогон, ты как сюда попал?
Григорьевцы опустили наганы: подходил свой, раз назвал Ваську Макогоном. Человечек замигал кроличьими глазками, стараясь понять, в чем дело, а потом расплылся в широкой улыбке:
— Фамилии твоей не знаю, а тебя вспомнил — как ты в вагоне отписал все кресты и деревянный вдобавок одному хлюсту. По-твоему и вышло: первого «георгин» он заработал, а второй был деревянный… А я тебя тогда наслушался и, как пошел в дезертиры, так и до сих пор домой никак не попаду.
— За кого ж ты воюешь? — спросил Пархоменко, поставив ногу на ступеньку и краем глаза следя за каждым движением Максюты.
Максюте наскучил этот обмен воспоминаниями, и он резко перебил:
— Куда вы шли, чего толчетесь здесь?
— Максюту ищем.
— Про волка речь, а он сам тебе навстречь, — кивнул Макогон на узколицего и, засунув наган за пояс, достал кисет с махоркой.
Другие тоже потянулись к кисету, только Максюта, как бы почувствовав опасность, продолжал держать перед собой револьвер, проворно шнырял глазами по сторонам.
— Зачем тебе Максюта?
— Прикончить хочу, — сказал Пархоменко, — а это тебе не поможет, — указал он на револьвер и тут же завернул атаману руку с револьвером назад, зажав ее в кулаке, а свой наган приставил к его виску и крикнул:
— Руки вверх!.. Все!.. Или застрелю Максюту!
Максюта ощерился от ярости и боли.
— Что это значит? Я командующий Екатеринославским округом. За кого ты меня принимаешь, дьявол? Ты слышал, кто я?
— Ты — бандит! А советскими войсками командую я. Над бандитами у нас суд короткий. — И он спустил курок. — Вот кому ты служил, Василь!
Макогон в одной руке держал кисет, в другой — еще не скрученную бумажку с махоркой. От испуга его руки затряслись, и махорка посыпалась ему на колени. Не растерялся в автомобиле только пулеметчик. Увидев в руке у Пархоменко наган, он быстро начал поворачивать свой пулемет назад, но для этого надо было сначала самому повернуться всем туловищем. Раньше, чем он успел это сделать, Пархоменко схватил освободившейся теперь рукой пулемет, отвел от себя ствол и прижал к машине.
— Храбрый, мерзавец, такие мне нравятся!
Пулеметчик силился вырвать или хотя бы сдвинуть ствол пулемета, но он был словно прикован. К машине уже подбегали остальные разведчики.
— Этого стрелять не надо, — кивнул Пархоменко на пулеметчика. — Из таких путные люди выходят.
Васька Макогон только теперь опомнился и силился упасть на колени, но тело Максюты прижало ему ноги, и он, охваченный страхом вдвойне, тоненько заплакал.
— А говорил, что смерти ищешь, — иронически заметил Пархоменко. — Плохо ты меня слушал, любезный. С кем ты шел и против кого? С кулачьем против самого себя, против рабочего человека.
— Так я ж за народ, товарищ. Такой слух был у нас, что большевики всех в коммунию загонят, снова экономии заводят.
— А ты знаешь, что такое коммуния, для чего? Спросил бы тех, кто поумнее, прежде чем в банду идти. Вылезай!
Макогон наконец освободил ноги и вылез из машины.
— Кабы все знали, где та правда. Стреляй тут, раз из меня паршивая овца получилась. Верно, ты тогда не всю правду сказал, рабочий, а всякие людишки еще глубже ее запрятали… Стреляй!
— Погоди, может, ты поумнеешь да еще советской власти послужишь? Знаешь, где Григорьев?
— Воля ваша, только панам я никогда не думал служить. Сам видишь, разве это годы иссушили тело? От работы зачах, а про Григорьева ничего не знаю.
— Если хочешь заслужить доверие, так я тебе приказываю: пойди разузнай о том, что я тебе скажу, а тогда, может, и к красным примем. — И Пархоменко обстоятельно рассказал, что ему нужно. — Ну, а если обманешь, от наших рук не уйдешь: григорьевцам все равно крышка.
Васька Макогон вытер рукавом холодный пот с лица и задержал локоть у глаз. Из-под локтя по сухому загорелому лицу сбегали слезы и падали на пыльную дорогу темными катышками.
— Это, видно, меня судьба с тобой свела, товарищ рабочий… Недослышал я тогда правды твоей. — И он сквозь слезы улыбнулся.
Григорьевцы дольше всего держались на вокзале, но на другой день были выбиты и оттуда. Красные освободили Екатеринослав и погнали врага на запад, прямо на группу Ворошилова. Васька Макогон вернулся через неделю. Он выполнил все, что поручил ему Пархоменко, и даже больше — принес известие, что Нестор Махно застрелил атамана Григорьева. Встретились оба бандитских вожака в селе Сентовое, около Александрии, на сходке. Адъютант Григорьева в присутствии Махно обвинил махновцев в том, что они грабят честных хозяев, кормивших григорьевцев. Махно, вместо объяснения, молча выстрелил в Григорьева. Раненый Григорьев бросился бежать, но Махно добил его второй пулей. Потом пристрелил еще пятерых командиров и шесть рядовых бандитов. Остальные разбежались.
— Так что, товарищ Пархоменко, поминай как звали Григорьева и всю его банду.
— Хорошие вести приносишь, Макогон.
— О, я такой! Ты меня еще к батьке Махно направь. По нем тоже пуля плачет. Слышал, какую он штуку выкинул?
Добровольческая армия генерала Деникина, мечтая о наступлении на Москву, до сих пор не могла пробиться через Донбасс, но на помощь ей пришел Нестор Махно. Он открыл дорогу через занятый им район, и армия Деникина хлынула теперь в эти ворота.
Харьковская партийная организация мобилизовала почти всех коммунистов и всех рабочих, способных носить оружие. Александр Пархоменко, назначенный начальником обороны, беспрерывно бросал навстречу врагу все новые и новые части, но противник был хорошо вооружен, а некоторые из его частей целиком состояли из офицеров, и красные отряды вынуждены были оставить Харьков.
Не переставая сдерживать деникинцев, Пархоменко из разрозненных отрядов сформировал две пешие и одну конную бригаду и прикрыл ими сумское направление. По оперативным сводкам главного командования он видел, как бывшие офицеры ежедневно перебегали к белым. Иногда они сдавали врагу целые роты, даже батальоны, поэтому враг легко ломал линию красного фронта. Бригадами Пархоменко командовали бывшие офицеры царской армии, в свое время проявившие искреннее желание служить в Красной Армии, но теперь Пархоменко и на них не мог положиться. Однажды адъютант принес рапорт комбрига-два и сказал:
— Мне кажется, товарищ начальник, этот человек ненадежен.
Такими подозрениями адъютант уже не впервые смущал Пархоменко, но пока еще ни одно из них не оправдалось. Однако вкрадчивый голос адъютанта подействовал, и на этот раз Пархоменко спросил сердито:
— Чего он хочет, этот комбриг?
— Жалуется, что красноармейцы забрали из его усадьбы книги и граммофон.
— Мои красноармейцы? Где это?
— Под Сумами. Он оскорблен и просит его уволить.
— Просит? Значит, порядочный человек. Прогоним белых, дадим ему не только граммофон, а даже орган и целую библиотеку. А тех, кто таскает барахло, передайте в Особый отдел. Я вижу, комбриг честный человек, а рапорт написал в сердцах. Верните ему и, как положено в таких случаях, извинитесь. Точка!
Вскоре после этого где-то поблизости раздался сильный взрыв. Штабной поезд стоял в это время на станции Сумы, невдалеке от города находился железнодорожный мост, и его нужно было взорвать, чтобы задержать наступление деникинцев. Пархоменко боялся, что не успеют, и теперь, услышав наконец взрыв, довольно потер руки. Однако в окно он увидел какое-то необычное движение на перроне. Ничего не понимая, Пархоменко вышел из вагона. Хотя уже наступила тишина, красноармейцы бежали, вытаращив глаза, явно чем-то перепуганные. На бегу они бросали вещевые мешки, шинели, даже сапоги. Пархоменко схватил за плечи одного красноармейца, который потерял даже сапог.