Красноармейцы с обветренными лицами, протягивая покрасневшие руки к огню, грелись возле печей и наперебой рассказывали друг другу о последних сражениях, а сражений этих было столько, что всех и не вспомнить. Более полугода Четырнадцатая кавдивизия не выходила из боя, добивая врагов, направленных Антантой на Советскую республику. Бойцы поили своих коней из Дона и из Днепра, из Случи и из Горыни, из Гнилой и Золотой Липы и наконец из горных речек Крыма.
Опершись локтями на стол, их слушал с горькой усмешкой хозяин хаты и критически покачивал головой. За эти полгода он стал слаб на уши от артиллерийской канонады. Он собственными глазами видел врангелевскую армию, одетую в английское сукно, их лошадей, вскормленных на овсе. Что ни шаг — стоял пулемет, а на сто шагов — батарея. Он видел страшные танки, которые двигались через дворы, через хлева и через окопы, над головами кружились, словно стервятники, аэропланы — и все это ушло стремительно. Он видел, как наступали на Крым красные. На них были драные шинели, истощенные лошади светили ребрами, командиры ломали сухарь пополам, чтобы половину дать своему ординарцу.
— Врангель, может, только хитрит, хочет заманить вас, дураков, в Крым, как в западню, а вы и верите, — проговорил с укором хозяин. — Вот так и Свирид мой хвалился: «Приду домой, как только барона Врангеля побью». Врангель себе, может, чай пьет внакладку, а мне уже не видать сына.
Но красноармейцы в своей радости не слышали его вздохов и не замечали, как старческие лицо покрылось глубокой печалью. Они даже были довольны, что хозяин еще сомневается, — сильнее обрадуется, когда убедится в их победе.
— Нет больше врангелевской армии, дед, не существует, — твердили красноармейцы, перебивая друг друга. — Уж это как бог свят. Кто успел на пароход сесть, поплыл куда глаза глядят, а остальные в горы попрятались.
— Тех уже и здешние добьют.
— Врангель, конечно, думал зимовать на Украине, а то и на Дону. Разве он рассчитывал, чтобы красные Сиваш по дну перешли, чтобы Турецкий вал взяли либо юшуньские позиции? Это не каких-нибудь две крепости, эти укрепления посильнее двадцати двух крепостей были. Мы входим в село, а врангелевский комендант в церкви венчается. Вот какими сильными они себя воображали.
— Ну а теперь куда ж вы идете? — спрашивал хозяин; он начинал верить, что война в Крыму окончена. Но ведь у Советской республики не один враг, не один врангелевский фронт.
— С поляками замирились, пойдем теперь на зимние квартиры, а там, видать, и по домам — пользоваться новой жизнью.
Бойцы, довольные, потирали руки.
Хозяин вздохнул еще глубже и громко высморкался. На его выцветших глазах показались слезы. Красноармейцы знали уже, что его сын, смуглый телефонист Свирид, убит под Каховкой, а жену разорвало артиллерийским снарядом на собственном дворе, и они вдруг стихли и тоже вздохнули. У каждого из них были если не братья, то друзья, которые тоже сложили свои головы на многочисленных фронтах республики. Всем стало невесело, лица потемнели, все сидели молча, пока на улице не заиграла труба. Красноармейцы засуетились, по привычке прежде всего схватились за винтовки, а уж потом прислушались: труба играла сбор.
— Ну, дед, живи на здоровье! — сказал первый. — У меня табачок завелся, а вы, вижу, курите. — И он положил на стол пачку кременчугской махорки восьмой номер. Другой оставил на столе полбуханки хлеба, а чтобы хозяин не стал отказываться, пожал ему руку и поспешно вышел из хаты.
— А у меня вот лишний рушник, — сказал третий, — а себе я где-нибудь достану.
У деда уже бежали по щекам слезы и, как дождевые капли, падали на стол.
— Что же, детки, я вам подарю? — проговорил он, вытираясь рукавом. — Все забрал проклятый враг. Может, коней напоить?
Но красноармейцы уже скакали на площадь, где выстраивалась дивизия.
Командиры и военкомы, держа коней в поводу, кучками стояли на выгоне перед своими частями и вспоминали боевые эпизоды, которые казались теперь какими-то романтичными и неповторимыми. Красноармейцы, звеня стременами, равняли ряды. Блеклое осеннее солнце искорками отблескивало на оружии и освежало однообразный серый тон степи и военного строя. На лицах красноармейцев светились улыбки, сверкали белые зубы. Одна ночь — и словно не было усталости, словно не было ни боев, ни сотен убитых товарищей. Даже забинтованные не морщились от боли и уверяли, что их раны больше не болят.
Дивизия ждала командарма. Наконец из села выехала группа всадников, послышалась команда «равняйсь», потом «смирно», и на выгоне установилась тишина. На вороном коне, тяжело рассекая упругий воздух, навстречу поскакал начдив Пархоменко. Он был в серой папахе, в кожаной куртке, перекрещенной ремнями, на груди сияли два боевых ордена Красного Знамени и бинокль, на боку покачивалась в такт движению шашка с дорогой насечкой на серебряном эфесе.
Впереди группы всадников скакали командарм Буденный и член Реввоенсовета Ворошилов. Встречая и догоняя их, перекатами неслось могучее, как морской прибой, тысячеголосое «ура!».
Командарм приветствовал бойцов с победоносным окончанием войны. Выношенный в походных мечтах, с таким трудом ожидаемый мир хижинам наконец настал, армии Врангеля не существует! Снова «ура!» перелетало от одного фланга к другому, откликаясь в толпе крестьян, которые стояли у околицы села с красным знаменем.
Когда эхо от радостных выкриков замерло в степи, Пархоменко скорее почувствовал, чем понял, что вместе с этим выкриками умерла и какая-то частичка жизни, страшной, но буйной и неповторимой. Клинок будет мирно покоиться в ножнах, верный конь уже не понесет его на врага, боевые друзья и товарищи, ставшие роднее, чем кровные братья, разойдутся в разные стороны — и, может быть, навсегда. Терпкая печаль пала на сердце, но он тут же вспомнил о своей давней мечте. Еще во время боев под Харьковом он со своим штабом остановился в бывшем поместье Харитоненко. Огромный парк, пруды, полные рыбы, а вокруг луга и бескрайние поля золотой пшеницы. Тогда же он сказал себе: «Кончим войну — приду сюда хозяйствовать для советской власти».
Эта мечта не оставляла его нигде. Он даже удивился — как именно теперь, когда осуществление мечты стало возможно, он мог забыть об этом? Улыбнувшись своим мыслям, Пархоменко взглянул на лица бойцов, они уже стояли вольно и слушали речь Ворошилова. Ему показалось, что и у бойцов было такое же настроение: и радостное, и грустное.
Ворошилов говорил короткими и четкими фразами о том, в каких тяжелых условиях приходилось советской власти бороться с внешней и внутренней контрреволюцией, но Красная Армия победила всех интервентов, потому что борьбой руководила партия большевиков, руководил основатель партии и первой в мире Советской державы — мудрый Ленин, потому что власть держал в руках пролетариат в союзе с трудовым крестьянством, потому что советская власть отвечала интересам широких народных масс, и это разбудило в них волю к победе, потому что наша борьба за освобождение от капиталистического ярма вызывала сочувствие и помощь мирового пролетариата.
— Четырнадцатая кавалерийская дивизия, — так закончил свою речь Ворошилов, — прославлена в боях и с Деникиным, и с белополяками, и с Врангелем, она заслужила отдых, но, — он передохнул, — но… по степям Украины еще гуляет банда «батьки» Махно. Она грабит села, громит местечки, убивает и вешает коммунистов и всех честных граждан и глумится над вашими сестрами и женами. Мы должны уничтожить последнюю гидру контрреволюции, чтобы крестьянин и рабочий спокойно могли взяться за мирный труд. Партия и правительство это почетное задание возлагают на вас, товарищи красноармейцы, командиры и политработники, и на вашего отважного начдива — товарища Пархоменко.
В глазах бойцов вспыхнули огоньки. Шелест удовлетворения пронесся над дивизией. Пархоменко почувствовал, как екнуло его сердце, и расправил плечи.
17
На следующее утро дивизия выступила на Знаменку, где сосредоточивались главные силы Махно. Восьмая кавдивизия, входившая теперь в группу войск, которыми командовал Пархоменко, должна была подойти с запада.
Высланная вперед разведка нащупала врага в селе Петровцы и установила, что здесь собраны главные его силы. По дороге встретился мужичок в заплатанной свитке. Сойдя с дороги, он словно про себя проговорил:
— Только не идите дорогой, вас там уже давно поджидают. — И, зачем-то покачав головой, пошел дальше, но красноармеец повернул коня и остановил мужичка:
— Чего ты как девка на исповеди? Не бойся, говори все. Хочешь цигарку?
Мужичок скрутил цигарку, стал разговорчивее и рассказал не только о том, где стояли в селе батареи, а где конница, но даже объяснил, как лучше подойти к селу, чтобы враг не заметил, и указал на овраг. На карте был обозначен точно такой же овраг, каким его нарисовал мужичок.
— А что ты махновцами недоволен? — спросил Пархоменко, подъехав поближе. — Может, тебя ограбили?
— Меня ограбили? — удивился мужичок. — Через наше село пятнадцать банд проходило — и Маруся, и Лыхо, и Гнида, и Черт, а чтоб ограбить меня — никто не решался, потому вот я и весь перед вами. Мне ваших боевых товарищей жалко: цельных восемь человек зарубили только за то, что они за народ стояли. Такой власти нам не надобно.
— А ты проведешь нас через овраг?
Мужичок заколебался и, будто прицениваясь, посмотрел на свои сапоги, перевязанные бечевками, потом решительно махнул рукой.
— Как добью эти, останусь совсем босый, ну да, может, у вас веревка найдется, для крепости, — и он, длинный, как журавль, пошел вперед. Обгоняя лошадей, внимательно присматривался к командирам. — И начальника вашего увижу?
— Какого начальника?
— Товарища Пархоменко! Слышал, махновцы вспоминали про него. Видать, геройский командир, если слава впереди бежит.
— Он к тебе в гости приедет, — ответил Пархоменко, смутившись.
Через овраг наступала Вторая бригада. Стоял туман, дороги распустились, к ногам липла грязь, и передвигаться пешком было почти невозможно, но в овраге зеленела трава, и спешенная бригада быстро подошла к селу и повела стремительную атаку во фланг и тыл врага. Выстрелы загремели почти одновременно и с дороги, и из оврага. Не видя маневра противника и не зная его численности, махновцы, предпочитавшие неожиданные набеги, а не позиционную борьбу, начали отходить.