новому человеку. Был он коренастый и широкоплечий, немного курносый, с маленькими, глубоко запавшими глазами.
— Кто это такой? — спросил Автоном.
— Видно, оратор, — ответил Митрич.
— Говорить — не цепом молотить.
— А что, времени, у тебя нет, пускай себе говорит, — о хлебе меньше будешь думать.
Когда в гуту набилось уже полно людей, секретарь окружкома шагнул вперед и выкрикнул:
— Товарищи, а ну-ка тихо! Вы уже знаете, что враг разгромлен на всех фронтах. Побили мы Колчака, побили Юденича, побили Деникина и Врангеля, побили Петлюру, хорошенько всыпали и белополякам. Но и у самих у нас, что называется, морда в крови. Каждый гад, каждая контра что-то да разрушил, разбил, сжег. Думали, что хоть этим нас доконают. Дескать, не выживем мы. Врут, выживем! Справились с одним врагом, справимся и с другим — с разрухой. На себя теперь работаем, а не на кого-то другого. Только, если все будут так медленно поворачиваться, как вы, то придется нам еще потуже затянуть ремешки. Нужно приниматься за гуту. До каких пор тут будут гнездиться совы? Если среди вас нет такого, который мог бы взяться за дело по-большевистски, так вот я привез вам товарища Свира. Он хочет работать.
— Где? — выкрикнул кто-то из толпы.
— У вас на гуте, — ответил Свир.
— Мы, дружище, и без тебя работали бы, ежели было бы где.
— С этого и начнем.
— Так это ты затем и приехал? — пренебрежительно сказал Софрон, у которого из копны рыжих волос виднелся лишь широкий нос. — Аль, может, ты капитал имеешь?
— Теперь капитал — мы с вами. Это только хозяева на деньги надеялись. Нужно начинать восстановление гуты.
— И мы так говорим! — крикнул один из бывших партизан. Остальные только сопели да молча вздыхали.
— Чем же восстанавливать? — снова ощерился Софрон.
— Руками!
— Голыми?
— А чего же вы ждете? — спросил Свир. — Пока ржавчина поест и те станки, которые еще можно наладить? Пока растащат последние стекла из окон? Тогда пойдете искать работу на других заводах? Там свои люди найдутся. Они их сохранили, они теперь там и хозяева.
— А мы разве не берегли? Что ты нас упрекаешь? — огрызнулся Митрич. — Не тебя, а нас расстреливали деникинцы — каждого десятого!
— За что же ваши товарищи умирали? Чтоб через разбитые стекла снег засыпал ванны? А вы себе смотрите да штаны подтягиваете. Ясно, сделать зажигалку, оловянную ложку либо собрать Десяток недобитых бутылок легче…
И оловянные ложки, и зажигалки делались тайком, потому что это оскорбляло достоинство квалифицированных мастеров, оставшихся в поселке. Об этом нужно было говорить осторожно, но Свир шел напролом, как танк через лес.
— А почему именно? Почему оловянные ложки да зажигалки? Потому что на большее вы уже не способны. Видать, вы уже забыли, как и пимцы в руках держать!
Рыжий Софрон даже рот разинул.
— Гляди-кось, какой сыскался!
— Вон его ко всем чертям! — выкрикнул еще кто-то.
— Ну, что ж, — продолжал Свир, не обращая внимания, — раз не способны, наберем других, а вы тогда отправляйтесь волам хвосты крутить.
— Сам отправляйся! — закричали вконец обиженные рабочие. — Волам хвосты! Скорее ты забудешь, как тебя зовут, чем мы… Люди по сорок лет выдували бутылки… — И они, словно бы снова очутившись у полных ванн, тяжело затопали ногами.
— Мы еще не забыли, а вот знаешь ли ты?
— Я знаю, что нужно восстанавливать гуту.
— Ну, что же, и восстановим, — уже более спокойно огрызались стеклодувы. — Захотим, так восстановим!
— Через десять лет? Когда ваши руки будут способны разве только для того, чтобы колоть дрова, а не выравнивать голенища.
Снова кое-кто автоматически махнул ослабевшими руками и уже от обороны перешел в наступление.
— А почему через десять? Почему через десять? Через десять, может, нас уже и на свете не будет?!
— Дае-ешь гуту! — словно шутя, перекрыли всех хором «партизаны». — Зачем торгуетесь? Правильно говорит товарищ оратор: до каких пор будем дурака валять?
— А что же, поспешишь — людей насмешишь. Нужно обдумать, — бормотал Софрон.
— Ну, вы себе думайте, а мы будем резолюцию писать. Товарищ секретарь, пишите резолюцию: нужно начинать… а мы готовы!
Их голоса подбодрили и стариков — серые, в глубоких морщинах лица их словно бы вдруг озарились солнцем. Они обрадованно закричали:
— Ей-же-ей, пустим! Право слово, пустим, Василий Павлович?
— Да как еще пустим! — смеялся секретарь окружкома. — Галопом!
— О-го, едрена палка! Я, брат, еще не такую бутыль выдую! — кашляя, пискляво выкрикнул Автоном.
— А разве я не справлюсь за Гаврилу? — толкнул его локтем такой же старик Ганджуля. — Он теперь в столице, в комиссарах ходит, а я здесь займу его место.
— Держись тогда, буржуазиат… Держись тогда, прошу пана, а, Митрич!
Митрич, расстрелянный сначала деникинцами, а затем еще раз — махновцами, но почему-то до сих пор так и не похороненный, показал свой единственный желтый зуб, ехидно подмигнул Свиру и самодовольно похлопал себя по лбу ладонью.
Видно, это должно было означать, что человек с головой, потому что все, стоявшие рядом с Митричем, поддакивали ему и тоже уже с удовлетворением поглядывали на Свира…»
В этот момент на редакторском столе зазвенел телефон.
Художник Самсон, который уже сидел верхом на стуле, снял телефонную трубку, но, промычав дважды, сразу же передал ее Кругу. Редактор положил палец на то слово, на котором его прервали, и с недовольным выражением лица заговорил в трубку.
— Я слушаю. Так, та-ак… На Червоноград, отдельный поезд? Так, а-га. Мне нужно (он одним глазом пересчитал всех нас, а себя толкнул локтем) четыре пропуска. Хорошо… Вот вам, Самсон Петрович, — обратился он к художнику, — еще одно доказательство: сегодня открывают новую железную дорогу в Червонограде. Через два часа туда направляется специальный поезд. Хотите, поедем, чтобы воочию увидеть факт.
Мы с критиком охотно согласились, но художник Самсон, скептически улыбнувшись, отрицательно покачал головой.
— Ну, как хотите, — уже раздраженно ответил редактор и снова возвратился к рукописи.
«Свир стал и прорабом, и директором, и рабочим, а главное — с жаром брался за все. Через несколько дней принялись восстанавливать гуту. Энтузиазм среди рабочих начал заметно расти, но так же заметно начал уменьшаться паек. На весь поселок оставалось всего лишь около сорока пудов муки.
Когда в заводском корпусе были уже застеклены или заложены окна и рабочие приступили к монтажу станков, из центра прибыла специальная комиссия. Она осмотрела заводы и признала, что эту группу предприятий покамест нельзя пустить. Такой вывод потряс людей.
Автоном, который собирался выдувать бутыль, обескураженно спросил своего приятеля:
— Почему же это нельзя, Митрич?
Митрич пожал плечами.
— А ты что скажешь, Свир?
— Пустим! — отвечает Свир. — Не сегодня, так завтра пустим и гуту, и электростанцию! В чем дело, товарищи комиссия?
— Правительство не может сейчас обеспечить такое строительство, — отвечают члены комиссии.
— А мы сами восстановим!
— Заправляй, Свир, — говорит Митрич, — твое дело мудрить, а ты, Автоном, собирай дух, хоть одну бутылочку да выдуешь.
Члены комиссии видели, что люди работают на голодный желудок, голыми руками, без технической помощи, и только покачали головами.
— Такими средствами вы ничего не сможете сделать, а помочь вам сейчас мы тоже не в силах. Есть более важные объекты.
— А ты, Свир, как думаешь? — допытывается Автоном.
Свир посмотрел на обвисшие канатами руки Автонома и подумал: «Может, и верно говорит комиссия?» И ответил уже не совсем уверенно:
— Смелость, товарищи, города берет!
Свир всегда был угрюмым, а теперь он еще более помрачнел…»
На этом месте редактор хлопнул рукой по рукописи и, подняв к нам глаза, с удовлетворением произнес:
— «Всегда угрюмый…» Таким и я его знаю. Это, товарищи, не вымышленный персонаж, — это живой человек со всеми смертными грехами… «Всегда угрюмый…» Таким он был и в двадцатом году, когда его прислали ко мне в артиллерийский дивизион на должность комиссара.
— Этого самого? — живо спросил критик.
— Ну да. Плотный, широкоплечий, в кожаной потертой куртке, он своим четырехугольным лицом с острыми скулами действительно производил впечатление всегда насупленного, мрачного человека. А может, это нам потому так казалось, что у него были глубоко спрятаны маленькие глаза и всегда плотно стиснуты губы. «Ух ты, какой сердитый», — подумал я. — Вы артиллерийскую службу знаете? — спрашиваю его.
— Знаю, — отвечает уверенно, — когда-то, — говорит, — служил телефонистом в старой армии, в тяжелой батарее системы «виккерса». А вы силы врага знаете? — в свою очередь спрашивает он меня.
Так и экзаменуем друг друга. Ну, погоди, думаю, посмотрим, что ты запоешь, когда я испытаю тебя «на огонь».
В Шаргороде в то время находилась польско-петлюровская бригада. Вот месяц уже стояло затишье, а через день снова должно было начаться наступление по всему фронту. Для того, чтобы лучше ориентироваться в обстановке, я предложил Свиру идти с пехотой. Не каждый любит такие прогулки. Но Свир не только не встревожился, как это случалось с новичками, а, наоборот, больно уж спокойно ответил:
— Именно это я и хотел предложить. Вы знаете, кто командует петлюровской бригадой? Тот самый полковник Забачта, который в старой армии был старшим офицером нашей батареи. Тогда он сражался за свободу помимо своей воли, а теперь, как видите, наоборот, с охотой воюет против свободы.
В полк мы приехали в тот момент, когда он колоннами в темной мгле уже выходил из Мурафы. За местечком, расположенным на той стороне реки, должна была находиться первая вражеская застава, однако никаких признаков ее мы не обнаружили. Получалось, что враг либо отступил уже, либо был чрезвычайно беспечен.
На полпути к Шаргороду повстречалась нам одетая в стеганку крестьянка. Мы, конечно, остановили ее.