Возможно, у него была тайная надежда вырвать из плена товарища Пригоду.
— Я пойду! — заявил он неожиданно. — Может, еще и хлопцев приведу.
Свир взял удостоверение на имя какого-то красноармейца и, положив его в карман старой шинели, направился во вражеский лагерь. А ночью из погреба бежал полковник. Ему помог кто-то из служащих сахарного завода. Конечно, Свира мы больше не увидели и были уверены, что он погиб.
И вдруг получаю эту корреспонденцию. Свир… Широкоплечий, крепкий, всегда угрюмый… Я уже проверил — это и есть тот самый Свир, который когда-то был у меня комиссаром. Теперь он, как видите, восстанавливает завод, но послушайте, как он это делает.
Круг оторвал ладонь от рукописи и начал читать дальше:
— «Вторично комиссия приехала в новом составе. В этот день рабочие были возбуждены, нервно бегали к ваннам, спускались к газогенераторам, возвращались назад к станкам. Когда один из членов комиссии протянул руку к маховику, чтобы показать следы ржавчины, машинист демонстративно дернул колесо. Маховик, будто спросонку, вздрогнул, сверкнул спицами под самым носом комиссии и, сердито сопя, завертелся в объятиях широкого ремня.
В то же время над головами, как после болезни, прочищая горло, октавой заревел гудок и на десятки верст раздалось торжествующее:
«Пустили гу-у-уту!»
С трубы рассыпался, как седые кудри, первый жирный дым…»
Художник, нервно потирая руки, засуетился по кабинету.
— Момент интересный! — Потом, словно бы смутившись своим неожиданным порывом, снова холодно произнес:
— Простите, я, кажется, помешал. Читайте!
Мы с критиком переглянулись, а Круг даже улыбнулся уголками губ.
— «На гуте еще не было инженеров, которые знали бы производство, а старых мастеров почти всех перестреляли деникинцы. Из центра прислали лишь техника, но и он оказался неопытным — он разбирался только в машинах. Однако нужно было уже приступать к налаживанию производства. Свир ходил озабоченным, расспрашивал старших, подыскивал литературу.
— Книга про бутылки и у меня есть, — сказал как-то Митрич. — Но ведь требуется еще и сырье. Нужен мел, известь, салифат нужен, уголь требуется, даже ерундовый песок — и тот нужно подвозить черт его знает откуда.
Свир слушал, насупившись.
— Не все сразу, Митрич. Шаг за шагом. Дай мне свою книжку про бутылки.
Решили начинать с теми материалами, которые были под руками. Подготовили самую маленькую ванну, засыпали.
— Ты, Митрич, ближе всех был к инженерам, как оно?
— Нужно на свет посмотреть, — сказал Митрич, — серая?.. Может, что-нибудь и получится. Размешивай! Хорошо перемешанное — наполовину сваренное. Размешивай!
Тут же переступал с ноги на ногу Автоном. Он еще больше осунулся, руки у него уже все время дрожали. Автоном надсадно кашлял — из его запавшей груди доносились болезненные хрипы. Но, не обращая внимания на это, Автоном, как и все остальные, суетливо готовился принимать первое стекло. Перед ним уже стояло корыто, плита, долок и катальник, а в руках он держал «трубку», смахивавшую на добротный чубук из красного дерева.
Через десять минут плавка была готова, а еще через пятнадцать минут не стало Автонома.
Автоном вместе с другими мастерами быстро подбежал с «трубкой» к боту, чтобы взять на «баночку» стекла. Вокруг печи, как рундуки вокруг карусели, стояли станки, а возле них — баночники, выдувальщики, отшибальники. У каждого было очень мало площади — едва можно было повернуться. Не больше ее было и у Автонома. И на этой «позиции» он должен был, как жонглер, выхватить из раскаленного добела бота на «баночку» растопленное стекло и, быстро вертя и качая его, размахивая, поднимая и снова опуская, и снова нагревая, выдуть бутылку или сулею, а то и просто стакан для воды.
Автоном старался быть спокойным, но, видно, чувствовал, что это уже сверх его сил, и потому волновался еще больше. Он не боялся упасть в бот, но в последнее время ему уже плохо повиновались ноги: они тянулись за ним, как перебитые, а тут плутать было точно так же опасно, как совать руки в маховик.
Все-таки стекло он ловко перебросил к катальнику, радостно набрал полную грудь отравленного испарениями серной кислоты воздуха, подмигнул Митричу и начал дуть в «трубочку». Маленькая серая «пулька» начала пухнуть, как красный помидор, и отражение окон с переплетами уже поплыло по ее сверкающим бокам. Серые щеки Автонома тоже надувались все больше, и он, в этом творческом экстазе, хотел еще раз посмотреть на Митрича. «Гляди, дескать, я еще и не такое выдую…» И в этот момент почувствовал, как волна кашля неожиданно подкатилась к горлу. У него даже в глазах потемнело.
Автоном закачался. Он хотел уже выхватить изо рта трубку, но кашель опередил его, возможно, на какую-то тысячную долю секунды.
Он кашлянул с такой силой, будто у него внутри лопнула сулея. От кашля вздрогнули, как две сломанные спицы, руки, трубка со стеклом сверху обрушилась вниз и, как язык пламени, упала на голову отшибальницы, которая сидела рядом с ним, держа косарик в руках. Белая косынка отшибальницы мгновенно задымилась. От неожиданной боли девчонка истошно закричала. Все оглянулись. Автоном, склонившись на коляску, стоял неподвижно. Глаза его вышли из орбит, а из груди, как из натиснутого меха, шипел воздух. Вдруг он поднял к воротнику руку, изо всех сил вытянул тонкую морщинистую шею и, как мешок с костями, грохнулся на помост.
Над трупом посиневшего Автонома тяжелее всех вздохнул его приятель Митрич. Он украдкой вытер слезу и тихо произнес:
— Скажи же, Автоном, на том свете товарищам: не зря умирали… видел сам, что пустили… только, брат, съел тебя капитал.
Тут же Митрич повернулся к печи, потер лоб и спросил:
— Как там с лодками? Пены до черта.
Автонома похоронили впервые в поселке по-советски — без попа, но с горячими речами товарищей и вместо креста насыпали на могиле гору из битых бутылок.
Митрич был назначен старшим мастером, ему выдавали по пять фунтов хлеба в неделю, а всем остальным — по четыре; и вскоре гута заняла свое место в числе восьми процентов восстановленных на Украине заводов. Даже Софрон сказал: «Добились-таки!»
— Значит, будет-таки дело, товарищ Софрон? — сказал Свир. Софрон ожидал первую партию бутылок, которые должны были поступить сейчас из горна, где они закалялись. На слова Свира он повернул свою голову на исхудавшей шее, раскрыл губы и, полагая, что снисходительно улыбается, проскрипел:
— Ох ты ж, видать, и сукин сын!
Когда из закалки вынули первую пару, все, кто были возле печи, немного застеснялись. Зеленые, как пара огурцов, бутылки крепко прижались одна к другой своими теплыми бочками и не имели никакого желания расставаться. Вынули еще с десяток.
— Вот наконец как живая, — произнес, даже захлебываясь от удовольствия, Митрич и шершавой ладонью любовно погладил угреватую бутылку по гладенькой шейке. — Ах ты ж, моя красавица, куда же мы теперь тебя направим, кому тебя покажем!
— В столицу пошлем, — с гордостью сказал сортировщик, готовясь к первой приемке.
Свир стоял сбоку, и его исхудавшее лицо, которое сначала было расцвело, с каждой новой бутылкой все более выразительно отражало тревогу. Бутылки были в прыщах от шейки до дна — эти белые прыщики смахивали на семена дыни. Чтобы окончательно убедиться, он взял одну, со свернутой набок шейкой, и легонько стукнул о другую. Бутылка звякнула и мелкими осколками рассыпалась на полу.
Митрич испуганно посмотрел на Свира, потом на осколки, потом снова на Свира, потом на осколки, потом снова на Свира и виновато закашлял.
— Такое и раньше случалось. Видать, многовато дал известки либо же сульфата… За пять лет можно и забыть, а в книге уже не могу прочесть: уж больно мелкими буквами печатают.
Свир взял Митрича за локоть и ласково промолвил:
— Ничего, Митрич, и Ленин сказал: «На ошибках учатся».
— Вот, вишь, умный человек всегда так скажет.
— А все-таки книжку дай мне. Может, я прочитаю ее, а там, гляди, и инженера толкового пришлют. Считайте, хлопцы, завтра же и отправим.
— Ну да, — ответил Митрич, показывая свой желтый зуб, — вот, мол, хоть и плохонькая бутылка, да все-таки своя, собственная. Не покупная.
Свир, взяв у Митрича книжку, которая начиналась с тринадцатой страницы, начал просиживать над ней долгие зимние вечера, закрывая лампу от холодного сквозняка, от ветра, проникавшего через разбитое стекло. На тридцать седьмой странице он нашел то, чего так долго искал. Под рисунком, похожим на ручную английскую гранату, было напечатано:
«Механическое производство удивляет главным образом своей чрезвычайной простотой и четкостью всех процессов. К огромной ванне, в которой вмещается около шестидесяти тысяч тонн растопленной массы стекла, сбоку приставлена целая система аппаратов, именуемых системой «Линча». Из вагонов, которые подъезжают к самому заводу, уголь грайферами доставляется в генераторы, а генератор уже сам подает газ в печь. Таким же способом направляется в ванны и засыпка для стекла. Если вся плавка превращается в речку, тогда продолговатая, похожая на грушу, шишка механически выдавливается из ванны и попадает в первую форму, где и намечаются уже неясные, грубые намеки на бутылку. Форма движется дальше; снизу поднимается толстая игла и продувает дыру в шейке. Дальше форма делает оборот на сто восемьдесят градусов, и бутылка начинает плясать на столах, подвергаясь по дороге соответствующему давлению воздуха, который и расширяет форму. Из объятий одной формы стекло переходит в объятия другой, с каждым разом все более и более обретая вид настоящей бутылки, а еще через минуту она, красная, летит уже по ленте в печь на закалку.
Части машины действуют точно так же разумно, как и человек».
Свир учился в сельской школе всего две зимы, а когда подрос, батрачил в панских экономиях, потом работал в Луганске на заводе чернорабочим, пока его не забрали в армию, где он служил рядовым. На фронте стал членом партии большевиков, был в Красной гвардии, в Красной Армии, а когда с Украины гнали белополяков, его послали на эту гуту. До сих пор у него не было времени подумать о женитьбе — так неженатым он и приехал сюда. Как и все не очень грамотные люди, он читал вслух, хотя в холодной комнате, кроме него, никого не было. Маленькие серые глаза его засверкали горячими огоньками.