— Да-а-а, — произнес он, потирая закоченевшие руки, — буржуазия умеет зарабатывать копеечку, а нам приходится голыми руками. Эх, если бы сюда такую «линчу»: бросай, мамаша, и нам бутылочку, на советскую республику!
Он снова склонился над книжкой и дочитал страницу:
«За каждую минуту машина «линча» выпускает по пятнадцать бутылок…»
— А у нас что за работа? Слезы, а не работа!
Как-то Свир услышал, что Митрич ругается с сортировщиком.
— Что это вы тут не поделили?
— Привередничает, будто старый режим, — фыркал Митрич. — «Эта кривобокая, эта в прыщах». Нужно же соображать: придется продавать — что же мы выручим?
— Правильно, Митрич, — сказал Свир, — ничего мы не наторгуем за наши бутылки, потому что они никуда не годятся. На холостом ходу работаем.
— То есть как?
— А так, Митрич, поту много, а толку мало.
Митрич почесал седую голову черными пальцами и произнес обескураженно:
— Я хотя технически, можно сказать, и неграмотный, а все-таки в книге вычитал, что мы и до сих пор выдуваем бутылки точнехонько так, как их выдували когда-то египетские рабы. Получается, что мы хотя и завоевали для рабочих свободу, а от рабского труда еще не избавились.
— Машины нужно ставить, Митрич, да гуту начисто переделывать.
— Да ты так сразу не сверкай. Что значит — машины?
— А сколько же ты своим животом выдуешь?
— Я? Сравнил! Я и тысячу выдую, а вот около меня стоит Ганджуля, так тот и кашляет, и чихает, и, извините, весь даже потом исходит, а больше семисот не выдует. Бешеная работа.
— Вот видишь, а есть такая машина, «линч» называется, так она за день выбрасывает семь тысяч бутылок — одна в одну, — и людей почти совершенно не нужно.
Митрич разинул рот, склонил голову и посмотрел на Свира так, будто перед ним стоял не директор, а какой-то фокусник.
— Семь тысяч, говоришь? А кто же за ней следить будет? Ты не знаешь, как у нас когда-то один выдумал такую форму, которая сама выбрасывала. Ну, выбрасывала, выбрасывала, пока ее самое не выбросили на свалку. Уже ты ни Софрона не переучишь, ни меня. Тридцать лет так вот дуем.
— Переучим, лишь бы только ваше желание, — уверенно ответил Свир, — и в школу, если хочешь, пошлем.
— Нет уж, хватит, мне теперь ближе к Автоному.
Слух о том, что Свир снова что-то затевает, разнесся по всей гуте, как дым. Поговаривали о новых машинах, о перестройке корпусов, но толком обо всем этом никто сказать не мог: Свир находился в столице, а сведения, которые добыл Митрич, были крайне ограниченными и лишь давали простор для фантазии. Комсомольцы радовались. Софрон ругался, а Митрич растерялся.
Из столицы Свир возвратился с инженером. Это был уже немолодой человек, звали его Михаилом Ивановичем.
Митрич тотчас же обратился к нему со своими сомнениями.
— Вы человек образованный, говорят, и раньше работали на гуте. Скажите же, как это будет, если поставят нам машины. Что же тогда будут делать наши стеклодувы? Люди, можно сказать, этим только и живут.
— Люди будут командовать машинами, — ответил инженер, — как вами теперь командует мастер.
— Легко сказать — командовать. Вам-то хорошо, что вас учили с детства, а поставь меня командовать, так я и машину в один миг в гроб загоню.
— Выучишься, лишь бы охота.
Митрич вздохнул.
— Что ж, охота, а вот соответственная ли у меня голова? Или же взять Софрона. Он тебе на букву глядит, как на вошь. Вот и выучи его.
Комсомолец Васюта Малай, слышавший этот разговор, попросил инженера рассказать о машинах на общем собрании. Инженер согласился.
Митрич стоял растерянно и все еще задумчиво тормошил черными пальцами свою седую бороду, а когда инженер ушел из цеха, он догнал его уже у самых ворот и застенчиво сказал:
— А все-таки, Михаил Иванович, не верится мне, чтобы и у нас такое можно было внедрить. Наука нужна. Видать, не того… не согласятся. Пробовали уже машины.
На собрании Свир, прежде чем начать свое слово, окинул рабочих прищуренными глазами и хитро улыбнулся.
— Я, товарищи, буду за живой вопрос задевать.
— Задевай! Такой ты уж, видать, уродился, — сказал Митрич.
Возле него стоял старый Ганджуля и кучка младших мастеров. Софрон со своей компанией топтался позади.
— Нужно механизировать гуту, товарищи!
— Тут и одной машины негде приткнуть!
— Правильно, Митрич, эта гута отжила уже свое. Раз жизнь пошла на новую линию, значит, и работать нужно по-новому.
— Для тебя уже и этого мало? — крикнул Софрон.
— Мало, товарищ Софрон. И для вас мало. У нас же с вами теперь такое хозяйство! До самого Тихого океана!
Софрон мигнул глазами с красными прожилками, оглянулся на соседей, слыхали ли они? Скажет же такое: «До Тихого океана!» Но люди сосредоточенно обдумывали услышанное. Не найдя, что ответить, он бухнул, лишь бы только за ним было последнее слово:
— Рассказывай!
— Дальше так работать нельзя. Мы же убыточно работаем. Выходит, лишь бы только считалось, что есть гута, а какая польза государству от этого?
— Пускай государство и делает новую гуту.
— Государство поможет, а если мы сознательные, так должны сами взяться. Это же для нас делается, а не для каких-то там капиталистов… Или вы до сих пор этого не понимаете?
Парни, толпившиеся возле Васюты Малая, возбужденно зашумели, замахали руками.
— Правильно, говорит товарищ Свир! — подал голос Малай. — Правильно! О какой жизни мечтали, такую нужно и делать.
— Чтобы снова на паек? — огрызнулся Софрон.
— К этому нам не привыкать, дядька Софрон, а вот как машина будет за вас работать, так она не один паек заработает.
— Такая, как форма была! Идите куда-нибудь в другое место играть машинами, а мы кормились тем, что выдували, так будем и дальше выдувать.
— Так уж богом сотворено, чтобы хлеб в поте лица зарабатывали, — поддержал его кто-то из толпы.
— Злой ваш бог, — ответил Малай, — не согласен я напрасно пот проливать, когда можно машину заставить. Нужно к чертям разломать этот шалаш!
— Мы скорее вам головы развалим, чем вы гуту. Понаставите машин, они испортятся, вот и смотри тогда на них.
— А я думаю, — сказал Свир, — что тут другая причина. Кое-кто боится, видно, что тогда придется остаться без работы.
— А что ж, верно. Софрон, к примеру, сейчас мастер, и не плохой.
— А получится возле машины, станет еще лучше. Всех переучим, всех до одного.
— Молод ты еще! — уже гневно кричал Софрон. — Раз бельгийцы не могли ничего выдумать, так куда уж нам, голодранцам. Где мы денег столько возьмем?
— Бельгийцам ты и без машины деньги зарабатывал.
— То-то и оно: нет денег, — сиди и не рыпайся!
— Может, еще и магарыч попросить?
— А что ж, бывало, и магарыч ставили. Нам силы не занимать.
— Если эту силу да с умом использовать, так можно не одну, а десять гут переоборудовать, — послышалось от двери.
Все оглянулись. К столу шел Василий Павлович, секретарь окружкома.
— Слышал, слышал, товарищ Софрон, как ты да еще кое-кто строит социализм, — сказал он, оглянувшись, — На бельгийцев за чарку сил не жаль было, а как советская власть дает вам целую гуту, целое государство, так вам лень и пальцем пошевелить? Нет, товарищи, мы должны жить уже не только сегодняшним днем, но и заглядывать вперед. Для того и революцию совершали. Нам было тяжело, пускай детям будет легче. Товарищ Малай правильно ставит вопрос.
Митрич все еще молчал. Он только перешептывался с Ганджулей, но видно было, что Софроновыми разговорчиками он недоволен.
Когда уже все высказались, Свир поставил на голосование два предложения: первое Малая — «Приступить своими силами к перестройке гуты». И второе Софроново — «Считать перестройку гуты преждевременной».
— Только предупреждаю, товарищи, — сказал Свир, — старую гуту, как нерентабельное предприятие, правительство может закрыть…»
Художник, который не мигая смотрел на рукопись, тревожно покосился в мою сторону, и я заметил, как по его лицу пробежали тени, словно от облака. Возможно, в его представлении уже складывалась картина: последняя седая прядь дыма тает на закопченных устах потрескавшихся труб, а тысячи глаз все еще смотрят вверх, как люди перед смертью смотрят на вечерний луч, угасающий для них навсегда.
Под окном затрубил клаксон. Редактор поморщился и сказал:
— Посмотрите, не за нами ли это?
Я выглянул в окно. По каменной улице города наперегонки мчались переполненные пассажирами одутловатые автобусы и легковые машины, а между ними, как обрывки чего-то давно прошедшего и теперь неуместного, еще плутали со своими аляповатыми дрожками извозчики.
По обеим сторонам улицы, словно все время куда-то спеша, по тротуарам нервно и напряженно колыхалась черной бахромой неугомонная толпа. Машина с округлыми никелированными дугами впереди радиатора стояла на той стороне, и шофер, утопая в оленьей дохе, вызывал кого-то механическим нажимом на клаксон. Я сказал об этом Кругу.
— Это не за нами, — ответил он и начал читать дальше: «Как раз в это самое время по телефону сообщили, что на заводы прибывает зарубежная рабочая делегация. Собрание заволновалось, и вопрос был отложен до следующего раза.
Делегация знала уже о героизме рабочих гуты во время гражданской войны и о том, в каком состоянии гута была еще год тому назад, и искренне восторгалась сознательностью и самоотверженностью советских рабочих. Свир решил показать гостям мастерство стеклодувов. Гости, увидев их багрово-синие лица, когда они выдували бутылочки на память, только покачали головами.
— Совет гут, завод не гут, не карош, — сказал один, тоже рабочий.
— Нехороша гута? — переспросил Митрич. — А где ты лучшую возьмешь? Зато у нас советская власть, а у вас капиталистическая.
Гости через переводчика ответили:
— Это правда, советская власть — это очень хорошо, но плохо до сих пор выдувать бутылки животом. Нужно механизировать заводы.