За садом, у дороги, было глинище. В летнее время там по целым дням бегала с криком детвора, прыгая в желтую яму, где обычно валялась дохлая кошка или собака. На зеленеющих пригорках паслись овцы, белые гуси щипали траву, а свинья рыла мордой землю.
Иногда на глинищах располагались табором цыгане, тогда детвора становилась в отдалении голопузой стеной и, засунув в рот пальцы, счастливо наблюдала, как цыгане возятся в своих дырявых шатрах.
Глинище одним краем выходило на Полтавский шлях. В дальнем углу стоял на кочке почернелый столбик с зарубкой сбоку. Здесь кончался город Валки, и дальше шел уже общественный выгон с хлебными амбарами. За выгоном махал крылом Болюбашев ветряк, а там, вплоть до Водопоя, было поле. Здесь в хлебах всегда перекликались перепела.
Чтобы быть псаломщиком, нужно уметь читать. Отец охотно учил нас, только заставлял водить по буквам не пальцем, а указкой, выструганной из ясеневой щепки. Когда я уже читал букварь, на выгоне начали рыть канавы и укладывать в них кирпич. На красном фундаменте выросла беленькая школа, огражденная от дороги штакетником. Над воротами высилась дуга с прорезанными посредине цифрами — «1898».
Хотя Галька была старше меня на целых два года, а Сердюков Антон уже был парубком, нас всех записали в первый класс. В каждом классе стены были густо увешаны цветными картинками. Мне больше всего понравилась картинка с бородатым Авраамом. Если бы ангел не схватил его за руку, он заколол бы Исаака, который уже и не сопротивлялся. На всех картинках люди были в цветных одеяниях и в кожаных сандалиях, а по Боровиковскому переулку осенью не пройдешь даже в юфтевых сапогах, лучше обходить огородами, если кому нужно в город, а то и в церковь.
Во втором классе висела карта, на ней между рыжими землями с синими прожилками, совсем такими, как на руках у нашей бабуси, как бы плавали в воде большие буквы. Когда эти буквы складывали вместе, выходило «Атлантический океан». Павло Пересада, из Гонтова Яра, однажды сказал на уроке «акиан». Мы захохотали, а учитель, Павел Григорьевич, даже похвалил его:
— Он правильно говорит. Так и нужно по-русски выговаривать: «акиан», чтобы «а» слышалось. Повтори, Тупица.
Марко Тупица, из Бабырки, засопел, вырос над партой чуть не до потолка и с натугой сказал:
— Атлантический акеян!
— Сам ты — окаянный. Сядь!
С попом Слюсаревым Марку пришлось еще горше. Он на уроке «закона божьего» прочитал в книжке: «Мытарь вынул кошелек…»
— Ну, довольно, — говорит поп, — теперь повтори, что ты прочитал.
— Мытарь вынул… кошелку.
— Кошелек, — поправил Слюсарев.
— Вынул… ко… кошелку, — повторил Марко.
— Кошелек, — уже сердится поп.
— Ко-ко-кошелку, — сквозь слезы снова говорит Марко.
Слюсарев ударил его по голове линейкой.
— Что это, ирод? — И сует ему под нос свой кошелек. Марко уже заревел, как бугай:
— Гаманец![13]
Поп плюнул и ушел из класса.
За окнами выгон курился под солнцем, желтел уже козлобородник, зеленели кустики паслена, пробивался спорыш. В Нестеровой леваде белел терн, а на дубках громко кричали иволги. Там, верно, вся поляна синеет пролесками, между ними выглядывают мохнатые лесные фиалки, розовый медок, покачиваются на сизых стеблях алые головки анемонов, а по насыпи рва уже желтеют тюльпаны. Но после уроков еще нужно идти копать ямки для школьного сада.
Учитель Павел Григорьевич с первых же дней решил завести при школе большой сад. Деревья привозили из-под самого Харькова, а сажать их должны были школьники. Уже от большака была высажена широкая аллея тополей, а под ними — держидерево. За хлебными амбарами, на открытом месте, посадили несколько кустов винограда, а еще дальше сделали перевалы для питомника. Вокруг всего сада насадили неведомое до этих пор у нас дерево — «маслину». Учитель такое же точно дерево показывал школьникам на картинке, где Иисус Христос едет на осле.
— Потому называется еще «иерусалимской вербой», — пояснил он.
Но на вербу оно совсем не похоже, у него сизые листочки, а ветки снабжены такими колючками, что, когда кусты поднялись выше плетня, ни одна корова не могла продраться в сад. Второе неизвестное в Валках дерево было «тутовое», или «шелковица», с крупными листьями. Этими листьями учитель откармливал шелковичных червей. Мы с Яшком тоже посадили у себя шелковицу и выкормили на подоконнике целых три червя, а потом кинули им мятой бумаги. Зеленые гусеницы залезли туда и начали обматывать себя паутинкой, пока совсем не спрятались в розовый кокон.
Такие коконы учитель собирал и отправлял прямо в Москву, на фабрику.
Ученики еще продолжали сажать новые деревья, а беленькая школа уже выглядывала из зеленого венка. Вокруг были проложены и посыпаны песком дорожки, канавки под деревьями протянулись по шнурку, в кольце из синих цветов стояло несколько ульев, и над ними переливались золотом пчелы. Тут же стоял на белой лесенке дождемер.
Ученики приходили теперь в школу, как в церковь, а когда учитель намечал очередную работу в саду, все только этого и ждали: тут были незнакомые породы яблонь, вишен, слив, по обочинам дорожек полоски шелковой травы, за ней — ленты цветов, таких, что глаза разбегались, а от запахов дух захватывало.
Под окнами школы зеленели густые кусты. Только протяни руку, и можно играть кистями сирени или белоснежным жасмином. Учительница сердито захлопывает окно и собирает с парт тетради с диктантами.
— Тупица Марк! Почему ты везде пишешь простое «е»?
Марко делает удивленные глаза:
— Ей-богу, Глафира Семеновна, пишу «ять», а выходит «е»!
— Пересядь на другую парту. Это у тебя от сирени туман в голове.
Марко с глупой улыбкой садится на свое место. Учительница вспыхивает:
— Останешься без обеда.
И выбегает из класса.
Но когда окончились уроки, Тупица бросает в сумку книгу для чтения «Наше родное» (мы, не понимая, что это значит, выговаривали слитно — «Нашеродное») и направляется к выходу. Завшколой загораживает ему дорогу.
— Останься без обеда! — говорит он хмуро.
Тупица молча идет дальше. Завшколой берет его за плечи и бесцеремонно поворачивает назад, но Тупица упирается. Учитель краснеет от злости, сгребает его уже двумя руками. Марко молча берет завшколой за лацканы, и они вдвоем катятся на пол. Мы в дверях виновато хлопаем глазами. Наконец учитель посадил-таки Тупицу за парту, а чтобы он не удрал, запер класс. Марко Тупица просидел в пустом классе до вечера, а вечер этот был необычный.
Мы играли на улице в «клёка». Ставили в город клинышек и от лунки швыряли в него палками. Если ты сбил клинышек, нужно поднять свою палку и бежать назад, наперегонки с тем, кто подхватил и снова поставил в город клинышек. Кто первым воткнул палку в лунку, тот бьет снова, а кто опоздал — идет ставить клинышек.
Вечерело, сиреневые сумерки обволакивали переулок, за ветряком небо сделалось оранжевым, а взбитая на улице пыль была розовая, как малина с молоком. К отцу пришел Карпо, муж Ули. Он был чем-то озабочен, говорил шепотом и часто выглядывал на улицу, а там начали сходиться люди со всех дворов и все тоже о чем-то тревожно перешептывались. Мы бросили играть и забегали между взрослыми. На детей никто не обращал внимания, и мы тут же узнали, что мужики взялись за господские имения. Будто бы сам великий князь Михаил, наследник царя, ездит на белом коне и велит разбивать помещичьи усадьбы. В эту ночь собирались идти в Кантакузовку, в имение пана Яхонтова.
Когда мы встали утром, и выбежали погреться на солнце, Иван уже показывал один дубовый подлокотник с головой льва от какого-то кресла, книжку, очень мелкой печати, и круглую рамку с фотографией какой-то важной барыни. Мы с Яшком выбежали на большак. Учитель Павел Григорьевич сидел на скамейке перед школой и укоризненно покачивал головой. В этот день в школе не было занятий. В воздухе стояла серебряная мгла, солнце тоже скрылось за мглой. Стало тоскливо, может быть, оттого, что взрослые тоже ходили понурясь.
Вечером снова пришел Карпо, еще более взволнованный; он уже прослышал, что наехала карательная экспедиция харьковского генерал-губернатора Оболенского и казаки бьют всех, кто разбивал панские усадьбы. Степана Яловенко за то, что не скинул шапки перед губернатором, избили на дороге, и он, видно, помрет. Семен Воловик взял с сахарного завода только мешок сахару на пряники, которыми торговал на базаре, но Семен больше уже не будет торговать, — сахар высыпал в колодец, а сам пошел на огороды и утопился во рву. Вода была только на три пальца выше рта. Мы побежали пить сладкую воду. Люди уже кончали вычерпывать тот колодец. Никто не плакал. Наоборот, смеялись, потому что Максим Груба принес из панских покоев бюст какого-то генерала, а прослышав о казаках, кинул его в нужник. Теперь весь день сидит там с шестом и прямо плачет: никак не может затолкать генерала в помои — все вылезает.
Карпо тоже ходил в усадьбу и принес одно одеяло. Он уже зарыл его в землю, а сверху посадил сливу, но казаки шарят повсюду.
— Может, назад отнести?
Отец, нахмурив брови, молчал.
— Сказывают, вокруг усадьбы уже целый вал вырос из плугов, из борон. Во дворе управитель берет всех на заметку, так они прямо в поле сбрасывают.
— Черт знает что, — буркнул наконец отец, — ударили, да не перерубили! Теперь нашивайте, хлопцы, на задницу лубки.
Конные стражники в тот же вечер начали целыми толпами гнать людей в тюрьму, которая белела на Сенном базаре.
Василь поставил в город клинышек, я повалил деревяшку ногой и заплакал.
— Не хочу больше играть.
В школе было два класса по два отделения. В таблице умножения дважды два составляло четыре, но у меня вышло пять. Не помогли и пряники, которые отец принес перед выпускными экзаменами учителю. А ведь какие вкусные — белые «мятные», «шоколадные» и крохотные «гербики».
— Хороший у тебя отец, — сказал учитель, надкусывая мятный пряник. — А ты лодырь. Посидишь еще год.