— Если б не маленькие дроби. Ведь целые числа я правильно складываю.
— На следующий год и с дробями справишься, — возразил учитель.
Принесенное наконец свидетельство об окончании школы отец оправил в рамку и повесил на стене.
— Теперь с осени пойдешь в городское училище.
Отец глядел куда-то вперед и улыбался про себя.
В центре города, напротив собора, стоял под тополями низенький домик с широким окном посередине. На переменках из двора выбегали ученики в серых блузах, подпоясанных ремнями с серебристыми бляхами. На бляхах и на фуражках стояли две буквы: «Г. У.». Ученики из посуньковской школы мучительно завидовали этим ученикам, их красивой форме и тому, что они учились в высшем начальном училище. Из него можно было поступить в гимназию или в реальное училище. Тех, кто закончил посуньковскую школу, в городском училище брали в четвертый класс.
Услышав от отца, что я буду учиться там, я вприпрыжку выбежал на улицу. Теперь я буду гимназистом, могу даже стать учителем, не только псаломщиком. В школе у меня будет уютно, ученики по целым дням будут сажать деревья и цветы, разведем пчел, у каждого класса будет своя пасека, свой огород, будем устраивать выставки. Все село будет приходить смотреть, и ни одного лодыря не будет в школе… Я еще что-нибудь придумал бы, но уже очутился за калиткой. Хлопцы на улице играли в бабки. Ягнячьи мослаки стояли парами на земле, как маленькие старушки. Ставил каждый поровну, а забирал столько, сколько сбивал; для этого отходили на десять шагов и целились битой из мослаков побольше, налитой свинцом.
Если б нас не загоняли спать, мы бы играли в бабки непрерывно. Еще интересно было бегать к ветряку за школой. Если взобраться на помост, видны зеленые леса за Гонтовым Яром и за Кириковой Сечкой, овраг за мельницей Яловенко и крест посуньковской церкви.
Можно еще сбегать на пруд. Возле кузниц были мостки, с противоположной стороны — купальни, где дремал маленький челнок. Там он и сгнил посреди зеленой ряски. Если перейти плотину, обсаженную вербами, можно увидеть, как Каруник повезет на станцию почту в кожаном мешке.
Сад уже стал оранжевым от спелых груш и яблок. По утрам они желтыми кружками покрывали землю, мы собирали их полными ведрами и ссыпали в клеть.
Когда на току возле клуни выросли два стожка — один ржи, другой пшеницы, — отец спросил:
— Ты в книжку заглядываешь?
Я решил непременно разыскать учебники, но тут подоспела молотьба. Мы ждали ее, как праздника. Еще за три дня до этого отец выстрогал ток и присыпал его соломкой. Наконец утром привезли молотилку. Все мальчишки переулка бежали следом и смотрели на нас завистливыми глазами: мы с Яшком и Боровиков Василь будем погонять лошадей.
Молотьбу кончили к обеду. Деревья в саду покрылись пылью, а новый омет соломы совсем заслонил сад от двора. Пахло свежей мякиной и сбоем, от этого делалось тоскливо и совсем не хотелось искать учебники, тем более что через два дня будет первая Пречистая, храмовой праздник на Посуньках. После церковной обедни приехали тетка и дядя из Халимоновки. Они громко обсуждали свои хуторские дела, а я с грустью думал о завтрашних экзаменах и никак не мог припомнить, чему мы вообще за все эти пять лет научились в школе. Пожалуй, только читать и писать, это у меня хоть и плохо, но получалось.
Наконец настало шестнадцатое августа. Я пришел в городское училище на экзамены. Хотя на мне и была уже серая блуза, но нужно еще писать диктант. Потом задали задачу на дроби. Я увидел маленькие десятые и сотые, с которыми всегда почему-то не ладил, и завертелся, как жук на иголке. Обернулся назад, — там сидел Дмитро Головко, он все знает и мне подскажет. Но передо мною, как сизая туча, вырос страшный учитель Кудрявцев в форменном сюртуке. Я потянулся было к передней парте — снова Кудрявцев. Я в сторону — Кудрявцев. Дальше уже ничего, ни одной цифры, даже целой не видел, кроме Кудрявцева, с широким красным лицом. Он, казалось, плавал в тумане и застилал мне глаза.
Отец с грустью посмотрел на меня, когда я, заплаканный, приплелся домой, и сказал:
— Думал, хоть тебя вывести в люди. Ну, раз не хочешь — ступай волам хвосты крутить.
— А вот бы вам дроби задали, — сквозь слезы ответил я.
Небо было серое, под ногами чавкала грязь, а с мокрых крыш тоскливо падали капли, подпрыгивали и разбивались на маленькие дроби.
В Народном доме по Водолазной улице, на рождество, на пасху, да еще один раз, летом, местные любители давали спектакли. Это был праздник. Играли украинскую пьесу «Пан Штукаревич». Я с необычайно суровым видом хожу по рядам и проверяю билеты. Проверяю даже у своих знакомых, делая вид, будто их не узнаю.
На мне куртка из шинельного сукна, и я в ней похож на рыцаря, закованного в серебряные латы. Этому способствовал в основном Матвей Яковина, который никак не мог решить, что шить мне — пиджак или пальто. Одеться по-городскому мне нужно было потому, что я уже третий месяц служу в Валковском обществе трезвости, которое ведало чайными всего уезда, а помещалось в Народном доме.
Служба у меня была неопределенная. Может, оттого мне ничего и не платили. Но я должен был каждый день ходить на почту и разносить пакеты по городу, а в свободное время переписывать разные бумаги.
Перед сценой за низеньким барьером оркестр пробовал инструменты. Дирижировал Тихон Рудаков, который собирался стать кузнецом, но почему-то целыми днями играл на кларнете. Из таких же кузнецов, мясников и прочих любителей музыки состоял весь его оркестр. Наконец звуки «польки-кокетки», как стадо коров после водопоя, вырвались из-за барьера. В первом ряду сидел корнет Яхонтов с каким-то поручиком. Рядом с ним — супруга акцизного чиновника. Ее телеса занимали весь проход, пробегали только мальчишки, ныряя, как в нору. Дальше сидели податной инспектор с женой, нотариус, инспектор училища, как всегда с посоловелыми глазами. Это была местная аристократия.
Едва заиграл оркестр, как публика в первых рядах начала затыкать уши и мотать головами, точно на них падали не бравурные звуки, а настоящие камни.
Я тоже мотал головой, показывая, что и мне не нравится их игра. А игра их производила на меня такое впечатление, словно они кого-то передразнивали: зал наполнил писк, визг, скрежет и страшный барабанный грохот. Я так представлял себе шабаш ведьм.
Наконец медленно раздвинулся занавес. Первое действие пьесы происходит в школе.
Режиссер, как видно, решил, что учеников натурально сыграют коржевские мальчишки, такие же школьники, как и в пьесе, и выпустил их на сцену больше десятка, чтобы они изобразили перемену между уроками.
Мальчуганы решили, что они уже стали артистами и должны играть, как артисты. Они начали бегать по сцене, кататься по полу, кричать, визжать, ломать парты. На сцену вышел уже по ходу действия учитель и что-то грозно кричал, суфлер ловил мальчишек за ноги. Но утихомирить их было невозможно. Тогда из-за кулис вышел бородатый пожарный с палкой.
— А ну, ракалии, — заорал он, — марш отсюдова, сто чертей вашей матери!
Суфлер начал подавать слова учителю, который наконец остался один. Подсказку было слышно даже на галерке, но учитель, только хлопал глазами. У него был такой глупый вид, что из зала послышались сочувственные реплики: «Ну, ну! Бедный!»
Шум усиливался.
Из первого ряда начали выходить.
Во втором громко объявляли, кто играет учителя. А он все еще хлопал глазами.
Воспользовавшись паузой, хлопцы знакомили своих приятелей с дивчатами, а у выхода кто-то наглядно пояснял, как бы он сыграл эту роль. Женский голос по соседству реагировал на это приглушенным писком и шлепками по рукам.
Я искренне переживал провал спектакля и, хотя не имел никакого отношения к любительскому кружку, решил все же выразить свое возмущение незадачливым артистам.
За кулисами стоял сплошной шум: артисты, загримированные и незагримированные, ругали друг друга. Я заметил того, который играл учителя, и уже раскрыл было рот, сказать что-нибудь ехидное, но артист решительно содрал с себя парик, и я увидел нашего учителя Павла Григорьевича. Однако слов уже нельзя было удержать, и я спросил:
— Это вам так по роли полагалось — дурака сыграть?
Павел Григорьевич разъярился:
— Пошел вон!
И я ушел.
В СТЕПИ НАД ОРЕЛЬЮ
Я не считал себя больным, хотя отличался худобой — «кожа да кости». Но врач, обстукав меня молоточком, сказал:
— Хотите, батенька, быть здоровым, ищите себе работу в поле.
Так я очутился в Полтавском землемерном училище. Учусь уже третий год, ношу тужурку с зелеными кантами и золотыми наплечниками, как настоящий студент, хотя гимназисты, даже ученики коммерческого училища, на свои вечеринки нас не приглашают. Мы их — тоже.
Состав учеников «землемерки» выделяется пестротой. Большинство из них, как и мой друг Ходнев, либо не попали в гимназию, либо уже изгнаны оттуда за неуспеваемость.
Комнату мы наняли наверху, в двухэтажном домике. В соседней, почти в то же время, поселились две сестры. Старшая училась в школе кройки и шитья, младшая — в гимназии.
Познакомились мы с ними довольно оригинально. Форточка у нас всегда была открыта, но комнатка такая тесная, что вскоре нечем стало дышать.
— А что, если выжечь этот спертый дух, — придумал я. — Воздух уже так сгустился, что должен спекаться в шлак.
Ходнев сразу согласился:
— Давай!
Мы налили в оловянную пепельницу бензина и зажгли. Пламя неожиданно вскинулось до самого потолка. Больше того, бензин почему-то начал переливаться через края пепельницы, брызгать огнем на скатерть. Горит, гудит даже, но за дымом уже не видно, чему еще угрожает огонь.
Дым становился гуще, окно было заклеено на зиму, форточка крохотная — только руку просунуть. Мы оба закашлялись, а огонь полыхает.
Распахнули дверь на лестницу. Дым заполнил площадку, полез в соседнюю комнату. Оттуда выскочила перепуганная соседка:
— Что случилось?