Бензин пылает. Соседка видит и бледнеет. Но мы, хоть и растерялись, все же кавалеры. Поэтому стараемся принять равнодушный вид, галантно кланяемся:
— Ничего особенного, маленький опыт по физике. Вот только как погасить…
Соседка метнулась к себе в комнату, схватила одеяло и накрыла им бензин.
Огонь погас. Мы были в восторге от соседки, особенно я, потому что видел — еще минута, и пришлось бы уже кричать: «Пожар, пожар!» Ходнев и сейчас кричал, но потому только, что стены и потолок стали черными, как голенища.
— Вы только посмотрите, что он сделал из комнаты!
— Кузницу, — сказала соседка, мило улыбаясь.
Простое, немного широкое лицо ее, когда она начинала говорить, становилось особенно милым, А в серых глазах как бы вспыхивали фонарики.
— Вас звать Таней? — спросил я смущенно.
— Откуда вы знаете?
— Военная тайна. А вот как по отчеству — не знаем.
— Если угодно — Петровна!
— Татьяна Петровна. Вы не из рода польских князей Собеских?
— Мои предки — украинцы.
«Скромничает», — решили мы. Брат учится в дворянской гимназии, сестра тоже. Значит, недалеко и до княжеского рода. Долго не осмеливались обращаться к ней по-простому. Но постепенно «Петровна» отпало, и стала она Таней. А подошли летние каникулы, — и нам уже не хотелось расставаться.
— А вы приезжайте к нам на хутор, — предложила Таня.
Ходневу я соврал, будто приглашают в гости и его. И мы уже вдвоем еле дождались субботы, когда назначено было ехать в полтавские степи.
В молодости мы готовы жениться на всех девицах и… ни на одной. Может, оттого я так искренне плакал во сне, когда мне вдруг приснилось, что я женюсь. Прощаясь с шаферами, чувствовал себя так, словно иду не под венец, а на казнь. О, как горько я плакал! Даже проснулся с мокрыми глазами. Но отчего именно плакал, так и не мог понять, — не то страшился возмужалости, не то жаль было беззаботной поры холостячества.
На станции Малая Перещипина вышли из поезда. Первое, что мы увидели, — фаэтон, запряженный парой сытых лошадей. Да, это для нас. И мне снова пришел на память мой сон. Невольно почувствовал, как моего сердца коснулся холодок.
Уселись в фаэтон на мягких рессорах. Сразу же за селом начиналась степь. Раскаленное солнце уже опускалось в зеленые поля, как в море, и поля эти становились сизыми, потом сиреневыми. Под конец начали покрываться серебряной пеленой. Ровная дорога, как зеленая плахта, расстилалась до самого горизонта, где видна была церковь. А когда лошади свернули под прямым углом направо, к горизонту потянулась такая же дорога, и впереди показалась еще одна церковка. Они маячили, как сторожевые башни, и на них лежал округлый купол синего неба.
Если бы не топот лошадей и не урчанье колес, похожее на урчанье кота на коленях, было бы почти неприметно, что мы передвигаемся. По обе стороны дороги без конца и края колосилась пшеница, расцвеченная синими васильками, розовыми цветочками повилики и белой кашкой. Серебристые с черным трясогузки неутомимо бежали впереди лошадей. Хищные кобчики сидели у обочин, пока лошади не подбегут к ним вплотную, а затем лениво перепархивали дальше и снова садились у обочины дороги. Лошади приблизятся — они снова взлетают.
Верст через пятнадцать в нос ударило густым запахом конопли. Это означало, что где-то поблизости — жилье. В овраге раскинулся хуторок Свистуновка. Наше появление разбудило всех собак. Косматые, страшные, с репейниками в хвостах, они кидались то на лошадей, то на колеса, заливаясь на все голоса, пока Свирид не вытягивал какую-нибудь из них кнутом.
За хутором снова потянулась гладкая, как скатерть, степь, а на горизонте замаячили церкви далеких сел.
— А вот впереди и наша, — наконец отозвался Свирид, тыча кнутовищем в степь.
— А сколько еще верст? — спрашиваю.
— Коли по-нашему — пятнадцать с гаком, ну а по-ученому — не знаю: на этом не практикованы.
— А чьи это поля?
— Панские.
— Мы и сами видим: ни одной межи. Какого пана?
— Гриневича!
— А позади чьи были?
— Панские!
— Ну, а какого пана?
— Гриневича!
Наконец Свирид набрался смелости. Полуобернулся на козлах и спросил нас:
— Ну, а вы тоже на менины к Григорьевичу, чи по службе?
— А кто это — Григорьевич?
— Так наш же хозяин — Петро Григорьевич.
— Когда же он именинник?
— Сказывают, будто завтра. Значит, не на менины. То, может, насчет закладной? И человек, сказал бы, не гуляка, а вот не хватает. Дети! Трое дивчат да хлопец, и все учатся. Тянись, коли ходишь в дворянах. Рощу продал, а вот уж и землю закладывает.
— А много земли?
— Для кого и много. Целых сто десятин.
— У Гриневича больше?
— Так то ж над панами пан. Это еще не все, что видели. Дальше арендатор уже держит.
— И вы что-нибудь арендуете?
— Станет пан с мужичьем водиться. Арендатор Дохман ему на тарелочке ту аренду принесет, да еще ручку барыне поцелует.
Из наших разговоров, хоть и негромких, Свирид, должно быть, сообразил, что «панычи из Полтавы» едут к Григорьевичу не по службе. И, как видно в поученье нам, тихонько замурлыкал:
Та й не жалько мені,
Та й ні на кого,
Тільки жалько мені
На йотця свого.
На йотця свого
На старенького,
Оженив мене молоденького…
Мы с Ходневым и в самом деле были молоды, но в женихи еще не спешили. Однако от его песни холодок касался моего сердца!
Экипаж, колыхаясь, въехал на широкий двор. Два косматых пса со страшными мордами кинулись навстречу, но служанка быстро загнала их палкой под крыльцо. На открытой веранде нас ожидали обе сестры, а в комнатах встретила и третья, самая старшая. Как и полагалось курсистке, у нее были умные глаза, слегка ироническое выражение постного лица и ровный голос.
Гимназист Сашко смотрел на нас, как все гимназисты, скептически и старался держаться обособленно. Ведь не к нему приехали.
Хозяина дома не было. В гостиную вошла полная, с лукавыми глазами и еще красивым лицом хозяйка и сразу начала обращаться с нами, как с родными.
— Вы, наверно, есть хотите? — сказала она сочувственно. — Девочки, очаровывать кавалеров еще успеете. Приглашайте к столу.
Впервые в своей жизни я очутился в барском доме. Невольно это сковывало движения, язык. Однако я осматривался по сторонам с любопытством.
Усадьба раскинулась на берегу реки Орели, за рекой густой стеной зеленел лес. Дом под железной крышей был одноэтажный. В углу большой комнаты, служившей гостиной, стояло пианино, в кабинете ломберный столик — наглядное свидетельство уровня культуры хозяев. Еще одна комната разгорожена пополам, а рядом — столовая. Пахло парным молоком и сушеными вишнями. За домом подымался вверх заброшенный сад, а за хлевом до самой реки тянулись огороды. Был еще посреди двора колодец с журавлем и длинным желобом. Никакой ограды не видно.
Усадьба лежала посреди степи, как большое гнездо, — до ближайшего хуторка было версты две, а с противоположной стороны, на высоком берегу реки, высился курган, должно быть, еще скифских времен. Его мы видели из степи. Впечатление такое, будто какой-то великан забыл в хлебах свою шапку.
Спали мы вместе с Сашком в амбаре, а разбудила нас курица, которая громко закудахтала под самой дверью. В щели пробивались золотые уже лучи.
Розовые на утреннем солнце просторы, широкая река в камышах, мелодичный говор, сердечное радушие хозяев — все это было как бы воплощением воочию гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки».
То, что батраки ходили за скотом, работницы доили коров, пололи огород, никак не нарушало чар, которыми я был полон с самого утра. Для них были будни, а для меня — праздник!
За завтраком познакомились и с Петром Григорьевичем. Был он в широких штанах, вышитой сорочке, в прищуренных глазах его светилась доброта. Впечатление усиливала еще ласковая улыбка на бритом лице с седоватыми усами и серебром седины в волосах. Теперь стало понятно, почему мебель в доме была не так красива, как добротна, — иначе она не выдержала бы восьмипудового веса хозяина. Вдобавок к весу у него была и соответствующая комплекция: рослый, широкоплечий, крепкий.
Петр Григорьевич выглядел совершенным степняком, как я их себе представлял.
После обеда, — когда мы уже успели накататься на лодках по Орели, прогуляться на курган, откуда было видать с полтора десятка сел и хуторов, промокнуть до нитки под внезапным дождем, — начали съезжаться гости. Для полноты впечатления о степняках только их и не хватало.
Первым приехал на лошаденке в веревочной шлее дальний родич с козлиной бородкой, с короткими рукавами и в таких же обдерганных брюках. Убожество костюма бросалось в глаза, он старался затушевать его живостью и разговорчивостью. Первым же вопросом его было:
— Мартыновича пригласили?
— Он и без приглашения прибудет, — ответила хозяйка с ноткой иронии.
Затем приехал брат Петра Григорьевича, безногий, но веселого нрава. Мы уже слышали, что половина детей на хуторе походит на него, а его дети похожи на кучера Митрофана.
— Мартыновича известили? — спросил и он.
— Как будто сам не знает.
— Говорят, уже всю степь объездил со своей музыкой.
— Пусть человек хоть этим потешится.
— А жена дома сидит: до того дошли, что на людях уже не в чем показаться.
Хозяйка тяжело вздохнула. То ли сочувствовала, то ли сама опасалась подобного же.
Затем прибыли две дамы. Ходнев подтолкнул меня локтем:
— Дама просто приятная и дама, приятная во всех отношениях.
Иной рекомендации не требовалось.
Наконец во двор въехала бричка, битком набитая людьми. Она напоминала балагулу, в каких возят пассажиров на Подолии. Первым вылез из брички тощий и высокий мужчина в изжеванном костюме, но в белой фуражке с красным околышем. Дворянин! С великой осторожностью он снял с брички что-то замотанное в дерюжку. За ним начали соскакивать, как куры с насеста, и другие. А Таня — она стояла с нами на веранде — называла каждого по очереди: