Я молчал, не двигался и не отводил фонарика. Натура, наверно, про себя соображал, кому из офицеров может принадлежать эта удобная штучка, и даже прищурился. Потом нагнул голову и выставил на свет руку. Одного пальца на ней не было, а второй, окровавленный, висел под ладонью.
Невольно свет запрыгал и выхватил на полу из темноты четыре гильзы от шестидюймовых снарядов, ключ для вывертывания капсюлей и огарок свечи.
Нестор Натура, осмотрев искалеченную руку, рванул отбитый палец и кинул его на пол. Потом задрал гимнастерку, прижал широким подбородком к груди, а нижней рубашкой обмотал окровавленную культю.
— Прави́льному[15] хватит и этих трех, — прохрипел он наконец и шагнул к двери.
Я немного отвел фонарик, в его свете блеснула мушка моего нагана, точно перстень, который я носил на левой руке. Может, это и помогло Натуре догадаться, кто загородил ему дорогу.
— Так, — и шагнул к выходу.
Не сходя с места, я спокойным голосом проговорил:
— А может, тут побеседуем? — Невольно почувствовал раздражение и… зависть. Такая выдержка, такое самообладание! Среди солдат он тоже пользовался гораздо большим уважением, чем любой из командиров. Ведь это по его подсказке во время пробной стрельбы на полигоне, в присутствии английского военного атташе, солдаты вывесили на батарее красный плакат с надписью:
«Долой Временное правительство! Долой Милюкова! Вся власть Советам!»
И в довершение всего никто на батарее не ответил на приветствие английского полковника. А ведь перед этим командир батареи объяснял, что орудия системы «виккерс» привезены из Англии и что нужно приветствовать гостя хотя бы из дипломатических соображений.
Послушались, как видно, Натуры, а не командира.
Вскоре после этого я проведал, что несколько солдат, которыми командует Натура, давно уже агитируют против Временного правительства. Этим они могли бы и со мной поделиться. Хотя разговоры о том, будто Ленина немцы пропустили в Россию в своих целях, тревожили и меня, но Временное правительство и для меня не было идеалом, как, впрочем, и Совет рабочих и солдатских депутатов. Дальше шел такой туман, что я и не старался проникнуть вглубь, но Натура и его единомышленники не пожелали склонить меня на свою сторону. Офицер, мол. А поинтересовались хотя бы, почему я стал офицером? Ведь я совсем не хотел этой войны и был уверен, что, пока закончу ускоренный выпуск военного училища, война уже окажется в прошлом. Не моя вина, что так не произошло! Ну, а не пошел бы в артиллерийское училище, все равно мобилизовали бы в армию, только на шесть месяцев раньше. Сразу же по окончании землемерного училища. Теперь на меня надели золотые погоны с тремя звездочками, но разве я и мои товарищи относятся к солдатам так же, как кадровый капитан Трусов? Я даже намекал, что откровенность со мной солдатам не повредит. А что они ответили? «От откровенности с господами офицерами у солдат бока болят». Это все больше и больше раздражало меня, и я уже чувствовал, что ненавижу Натуру.
А теперь он в моих руках. Наставив фонарик, как рогатку против медведя, я сказал:
— Ну-с, любезный, домой захотелось?
Натуру, должно быть, это обидело, он хотел выпрямиться, гулко стукнулся теменем о потолок.
— Разве не пора?
— Хотели один, а тут целых два. Чем же это вы? Наганчиком или из винтовки?
Из окровавленной сорочки начала сочиться кровь. Натура опустил гимнастерку и обмотал ее вокруг красного комочка.
— Потом посмотрите, а сейчас пропустите меня в госпиталь! — И он, как вол, головой вперед двинулся на меня.
— Вы арестованы!
— Знаю!
— Ваше оружие?
— На батарее.
— То, что при вас?
— Никакого оружия тут у меня не было!
Я растерялся, В голосе Натуры не слышалось никакой фальши. Я посветил фонариком по землянке, — кроме четырех гильз, ключа и огарка, ничего не было. Даже будь у Натуры оружие, он не успел бы его спрятать. На земляной лежанке отблескивал еще развернутый капсюль.
— Что вы тут делали? — спросил я растерянно.
— Капсюли откручивал.
— Для чего?
— Для бомб. Революцию голыми руками, господин поручик, даже такими, как мои, не сделаешь. — И Натура поднес прямо к лицу мне растопыренную пятерню, точно собирался раздавить в ней мою голову.
Я инстинктивно отшатнулся. Тогда Натура перешагнул порог и выпрямился во весь рост.
— Ну, зовите караул, или как?
Я и на этот раз почувствовал себя маленьким перед ним. Поганенькое чувство обиды зашевелилось где-то в глубине души, но я сдавил его, как паршивого щенка, и, сердясь сам на себя, сказал, отвернувшись:
— А это уж от нас обоих будет зависеть, когда вызвать караул. Ступайте в околоток, а там увидим! — И я ушел в темную ночь, отмечая след только малиновым звоном савельевских шпор.
Теперь я по глазам Натуры увидел, что он вспомнил ту ночь в землянке, с четырьмя гильзами на полу и с окровавленной рукой, как вспомнил ее до мельчайших подробностей и я. Спросил:
— В судьи меня?
— Да, в судьи!
— За два пальца?
Натура наморщил лоб:
— Может, и за пальцы, товарищ! — И невольно взглянул на свою искалеченную руку.
ВО ВРАЖЕСКОМ СТАНЕ
Петра Тишу я знал, как самого себя: вместе росли, вместе учились в школе, вместе отбывали и воинскую службу в артиллерийском дивизионе, который принимал участие в наступлении Керенского. Потом наступали немцы, и нам пришлось взорвать все свои орудия.
Дивизион оттянули в тыл для переформирования. Так мы очутились в Конотопе, на Черниговщине. Солдат разместили в бараках, командиры поселились в самом городе.
То, что затем произошло с Тишей, было для меня полнейшей неожиданностью.
С каждым днем фронт все больше разваливался. Противник все легче продвигался вперед, потому что реакционные генералы российской армии — Корнилов, Каледин, Краснов, Деникин — накапливали силы для борьбы уже не с немцами, а с революцией. К Киеву, под желто-голубое знамя, стягивались украинские воинские части, изгонялись части с трехцветным знаменем. А там появился и гетман.
Обычно мы приезжали в казарму около десяти часов утра, но в этот день ординарцы подали лошадей, едва начало рассветать. Они были чем-то встревожены.
— Что такое? — спрашиваем.
— Куриная смерть! — выкрикнул один.
— Гайдамаки. Курень смерти, — пояснил другой. — Обложили казармы!
Когда мы прискакали к баракам, наши солдаты уже выносили из помещения оружие и сердито швыряли его к ногам казаков в серых папахах с синими шлыками. С двух сторон на казарму были нацелены пулеметы.
К командирам гайдамаки отнеслись снисходительнее: оставили нам сабли и револьверы, но батарею их сотник С обвислыми усами властно приказал расформировать.
— Через два дня чтоб вашего духу тут не было! — И презрительно добавил: — Защитники царя и отечества! А кто хочет, может присоединиться к нам — казакам!
Таких в батарее не нашлось, и через два дня бараки опустели. А еще спустя два-три дня выехали к себе на родину и командиры. Подгоняло наступление частей Красной Армии с севера.
Когда собрался наконец и Петро Тиша, поезд был забит битком. Насилу втиснул свою жену в тамбур, а для него самого уже не нашлось места, и он вынужден был ехать, несмотря на лютый мороз, на буферах.
Только после Харькова удалось не только влезть в вагон, а даже усесться возле окна. Хотя на Тише была еще шинель, но золотые погоны он уже снял. На память оставался только браунинг, да и тот был ни к чему.
На первой же большой станции после Харькова в их вагон вбежали матросы. И сразу послышалась ругань, выкрики. Кого-то повели по перрону.
Петро Тиша не собирался поддерживать оружием престол Николая II, но и расставаться ни с того ни с сего с браунингом не хотелось. За окном возились с чем-то дивчата. Он опустил окно и передал им браунинг.
— Пускай пока что у вас побудет!
Девушка, стоявшая с ведром, нисколько не удивилась. Взяла револьвер, положила на дно ведерка и прикрыла тряпкой.
Жене Петра, должно быть, уже представлялось, что матросы сейчас заберут ее мужа, — сидела перепуганная, растерянная. Он тоже нахмурился.
— Оружие! — крикнул матрос в пулеметных лентах крест-накрест.
Тиша еще больше нахмурился: матрос тыкал в него винтовкой.
— Ступайте к черту! — проговорил сердито. — Уже отобрали.
Так оно и было: шашку и наган пришлось сдать еще в Конотопе. Матрос поверил и пошел дальше.
Когда в вагоне снова установилась тишина, Петро кивнул дивчатам, и они, не сказав ни слова, вернули ему браунинг.
На следующий день Тиша был уже дома. Отец и радовался и горевал.
— Спрячь ты свою пушку. Шарят по всем хатам, и хоть бы кто путящий, а то Гнат с Водопоя. Прежде такой и не пискнул бы.
— Ладно, вечером куда-нибудь под стреху засуну! — ответил Тиша.
Направляясь домой, он надеялся, что его знают и что он будет чувствовать себя обыкновенным человеком, а не ответчиком за проступки всех офицеров царской армии. И барством его никто не попрекнет, потому что нужда постоянно гостила в их дому так же, как и в соседских. Слова отца кольнули неприятно, — словно бы земляки уже зачислили его во вражеский лагерь.
Загавкал на цепи Рябко.
— Вот и пожаловали, — сказал отец, глянув в окно.
В комнату вошли двое в потертых шинелях, с таким видом, словно настигли наконец преступника.
— Давайте оружие!
От их тона и поведения — даже «здравствуй» не сказали, — Тишу словно ткнул кто-то вилами.
— Нет! — громче, чем нужно, выкрикнул он.
— Так-таки и нет? А коли найдем?
— Ищите!
Тот, что был помоложе, явно смущался, но старший, тот самый Гнат, о котором говорил отец, с угрозой сказал:
— А вы, ваше благородие, не того, не дюже. Это вам не старый режим.
— Гнат, — оскорбленный за сына, укоризненно проговорил отец, но Гнат словно и не слышал — пытливо осматривался по сторонам.