— Пока не перебежит остаток наших командиров. Извините меня, пан атаман, — робко улыбнулся Тиша. — Мы уже поумнели. Все это — такая же утопия, как признание Европой нашей независимости, как слепящие лучи, которыми приманивали неразумных. Такая же утопия, как переговоры с деникинцами, — они и на порог нас не пустили, — как сотни других выдумок, которыми заставляли тысячи доверчивых, немудрящих мужичков погибать, воюя и с поляками, и с белыми, и с красными. Ради чего? Чтобы в конце концов очутиться в каких-то болотах и потихоньку вымирать от тифа? Нет, пан атаман, наша песенка спета!
Атаман Лизогуб наморщил лоб, заложил руку за борт френча.
— С чьего голоса поете, пан сотник? Тур тоже мне что-то такое плел.
Тур — командир второго полка.
Тиша покраснел. Ему хотелось крикнуть: «Что ж, Тур, может, и прав. Каких только мерзавцев не тащили мы за собой, пока они не драпанули за рубеж. А ведь они нас направляли! Они нашими руками надеялись вернуть себе имения, из которых их выгнал народ. И правильно сделал!» Но что до того Лизогубу, когда он и сам таковский. Глядит, точно насквозь прошивает электрическим током. От этого взгляда у Тиши всегда слабела воля, и он только сказал:
— Пан атаман, это не чужие, а мои собственные мысли. Разве не понятно, что, если мы по доброй воле вскочим в новое окружение, Пинские болота в один прекрасный день станут для нашей армии подлинной Сциллой и Харибдой? И это интуитивно чувствуют казаки. Вы сами знаете, что влияние атамана Тура на них очень велико, и своими лозунгами на нынешней «черной раде» он может положить конец этой бесславной эпопее. Тифозные — только предлог!
С каждым его словом лицо атамана все больше омрачалось. Он понимал опасность задуманной операции, но, как незадачливый картежник, видимо, решил уже идти ва-банк.
— Вы преувеличиваете опасность, пан сотник. Вся сволочь уже выветрилась из армии. А тех, кому пришла охота стать красным генералом, мы сумеем унять.
— Так, как сегодня?
— Что вы подразумеваете?
— Стрельбу на станции.
Атаман быстро отвернулся к окну.
— Знаете, по ком стреляли?
— По ком? — потянувшись к окну, бесстрастно спросил атаман.
Тиша сгреб со стола папаху.
— По нашей же делегации, которая ездила в Москву. Вы пойдете на собрание? Там об этом будут спрашивать.
— Не собираюсь.
— А я пойду. Мы ведь умеем только умирать, а за что?
— За Украину!
— И галичане за Украину, а перекинулись к Деникину. И красные за Украину! Выходит, нет единой Украины?
В комнату вошел ординарец атамана.
— Архипенко, за что ты воюешь? — спросил его атаман.
— Затем, чтоб домой вернуться, пан атаман!
— Не зачем, а за что?
— Прежде так сапоги давали, а теперь… — И он указал на свои опорки.
— Чего пришел? — уже сердито спросил атаман.
— Сказывают, митинг или рада какая-то.
— И ты туда же… Кликни мне комдива!
С ординарцем вышел на улицу и Тиша. Он морщил лоб: стрелять по своим? Ведь они даже и в Москву поехали, может быть, не по своей воле? Так кто же теперь пойдет за такими командирами в Пинские болота? Пойдут! Под страхом наказания пойдут. Как овцы сбиваются в кучу, видя опасность. И лизогубы это понимают. Понимают, и не страшатся ответственности за приказ стрелять по своей делегации, лишь бы только она не раскрыла глаз казакам!
Ох, как грустно, как грустно мне:
Костер догорит без возврата,
А я не сгорел в огне!
Эти строки сами сложились у него в голове, хотя он никогда не был поэтом.
Сегодня и завтра… Завтра?
О завтрашнем дне Тиша боялся думать. Он знал настроение атамана Тура и многих казаков, не знал только содержания записки, которую атаман Лизогуб вынул теперь из бокового карманчика френча и перечитал еще раз:
«Атаман Тур мутит голытьбу. Репрессии могут вызвать нежелательные последствия. Лучше дать им возможность поскорее покинуть нашу среду. Головной атаман С. Петлюра отзывается одобрительно о вашей дивизии и надеется, что вы убережете ее от красной заразы… Любар, 30 августа 1919 года».
Не приходилось долго раздумывать, чтобы понять, что Директория ужо перебазировалась в жалкий городишко на Житомирщине. В другой раз это обеспокоило бы Лизогуба, но известие о том, что сам головной атаман возлагает надежды на его дивизию, на какое-то время заслонило все прочее.
— Архипенко, куда тебя черт унес? Позови мне комартдива. Живо!
Атаман не успел еще раз пробежать глазами записку из штаба главнокомандующего, как командир легкого артдивизиона уже появился в комнате. За обвислые щеки, короткий нос и выпученные глаза его прозвали бульдогом.
— Ну, пан Бурчак?
Бурчак молча моргал глазами.
— Результаты, результаты? — раздраженно допытывался атаман Лизогуб. — Вы были на станции, когда стреляли по делегации?
— Был, пан атаман. И сам стрелял.
— Не было казаков, что ли?
— Не хотели!
— ??
— Потащился назад, к своим большевикам.
— Кто?
— Поезд с делегацией.
— Что на площади делается?
— Митингуют, пан атаман. Тур заявил, что пора кончать. Говорит: «Иду к красным. Я, говорит, спрашивал повсюду, от Киева до Могилева, и теперь знаю, — только с красным знаменем нас примет народ». А гайдамакам это — как салом по губам. Чуть не побили командарма. Говорят, должен прибыть и сам головной атаман Петлюра, но только, пожалуй, лучше не показываться. Против правды не попрешь.
— А ваш дивизион?
Бурчак заморгал глазами и полез в карман за платком.
— Как ваши казаки? — повторил вопрос атаман.
— Чтоб очень, так нет. А вообще, не так, чтобы и нет. Хотя, с другой стороны, это еще слава богу.
— Вы знаете, что ваш начальник артиллерии скрылся?
Бурчак задвигал бровями, еще не зная, как реагировать на эти слова. Наконец растянул губы в усмешку:
— Точно так, пан атаман. Дал тягу, значит! А куда, не знаете?
— Меня это не касается.
— Правильно, пан атаман. Кто захочет, тот найдет.
— Вы слышали, что я сказал? И поняли? Все!
Командир артдивизиона пристукнул тяжелыми сапогами, подошел к двери и уже через плечо, почему-то шепотом, спросил:
— А это скоро будет, пан атаман?
Атамана передернуло.
— От вас будет зависеть, Бурчак!
— Понимаю, пан атаман.
Вечерело. Лизогуб уже знал, что головного атамана Петлюры на экстренном совете старшин не будет, а слушать и не отвечать на истерические выкрики Тура он не хотел и не мог. Пусть думают, что Тур взял верх.
— Хозяйка! — постучал он в дверь. — Может, у вас найдется что-нибудь почитать?
— А как же. Есть, есть. Вот, нате!
— Благодарю.
«Как выбирать в Учредительное собрание». Лизогуб швырнул брошюрку под стол, вынул из бокового кармана трубку и заволокся дымом.
В кабинете председателя городской управы, освещенном подслеповатой лампой, старшины сидели на стульях вдоль стен, свесив косматые головы. Такие же тени рисовались у них за плечами. Тяжелый дух от распаренных кожухов и шинелей, смешанный с махорочным дымом, давил на грудь и на сердце. Казалось, табун разгоряченных лошадей попал в трясину и молча ждет своей гибели. А вот один не верил в это. Раскрасневшийся, с карабином поперек груди, атаман Тур стоял перед столом, за которым сидели представители командования. Размахивая смушковой шапкой, он, казалось, не говорил, а выкашливал:
— Хватит, хватит, говорю, морочить людям голову! Со своего большого ума вы и болбочанов наплодили. Из-за своей глупости и Киев на съедение белым отдали. Почему, спрашиваю я вас, деникинцы вам стали лучше красных? Думаете, мы не видим, с какой завистью поглядывает атаман Лизогуб на золотые погоны? Почему вы не посмели ударить на господ бредовых, а тянули, пока не рассыпалась наша армия? Почему вы, не спрашивая народа, завели шуры-муры с поляками, с нашими вековечными врагами, а своих красных сынов гоните с Украины?
— И тебя прогоним, — буркнул кто-то из темного угла. — Ты таки допочемукаешься, Тур!
— И еще я спрашиваю: почему вы стреляете по своей делегации, которая, может, везла судьбу целого народа? Или его участь вас не интересует? Вам лишь бы себя дороже продать. Злодеи вы после этого, предатели!
В комнате поднялся шум:
— Сам ты злодей! Сам ты предатель!
— Арестовать его!
— Попробуйте! — огрызнулся Тур.
— Попробуем. Довольно ты борщей напробовался!
— Теперь ему кислых щей захотелось!
— А вам — фляков по-польски!
— Не давайте ему говорить. Продажная шкура!
— Чего мы цацкаемся с ним? Берите его!..
Тур окинул всех взглядом, как стаю собак, и положил руку на карабин. В комнате стихло. Он надел на голову мохнатую шапку и шагнул к порогу.
— Еще раз говорю — попробуйте!
В углу, перед иконами, висела лампадка. Тур кивнул головой на образа:
— Молитесь им и дальше, а с нас хватит! Теперь наша вера вот какая! — И он выставил вперед конец красного пояса.
— На нем ты и повесишься, Тур!
— Я с народом. А кто с народом, тот не пропадет. Я иду к большевикам!
Ошеломленные старшины все еще смотрели на дверь, за которой исчезла широкая спина Тура.
Потом выступил представитель командования, усатый полковник:
— Казаков надо будет вывести из Полесья. Это наш моральный долг. Но сделать это можно будет только весной, а пока что эту силу мы должны удержать, хотя бы с чужой помощью.
— Может, поляков? — выкрикнул кто-то.
Вопрос остался без ответа — полковник уже спокойно уселся в свое кресло.
Говорил еще командир первого полка, с усами стрелкой. Вся его речь сводилась к тому, чтобы соблазнить измученных людей длительным отдыхом в Полесье, где можно будет спать раздевшись, не болеть душой о неподкованных лошадях, разутых казаках. А придет весна — с новыми силами завершить освобождение матери-Украины.
— Это самый лучший выход: за зиму нас наверняка признает Антанта. Красные уже сгорели под лучами нашего солнца. Сгорят и деникинцы. А тут мы и появимся. И снова Киев встретит своих отважных казаков под перезвон тридцати церквей, а славный Богдан укажет булавой, куда нам наступать дальше!