вои, Лец-Атаманов, предки были когда-то славными атаманами на Сечи». Петька рос и все отчетливее представлял себе, какая это была Украина, и все сильнее проклинал царицу Екатерину, которая «ширь степную, край веселый вовсе разорила». Этот же учитель помог Петьке Лец-Атаманову поступить затем в сельскохозяйственную школу, где большинство было таких же, как Петр, которые тоже любили петь: «Катерина, вражья баба, что ты натворила?..» Славили гетмана Мазепу, читали и перечитывали Пантелеймона Кулиша и Михаила Грушевского. Сельскохозяйственную школу Лец-Атаманов окончил во время войны с немцами, надо было призываться, но он счел за благо поучиться еще в артиллерийском училище, в надежде, что к тому времени закончится война. Однако война тянулась еще год даже после того, как он надел на плечи погоны прапорщика.
Лец-Атаманов еще от отца научился почитать начальство. Эту черту в нем ценили, и он быстро начал продвигаться по службе. Перед ним открывался заманчивый путь добиться того, чего не добился отец. И вдруг революция перевернула все вверх дном. Идея самостийности Украины пришла на помощь. То, о чем когда-то мечталось, становилось реальностью, и он стал активным «самостийником». Поначалу, как и многие, увлекался казацкой романтикой, но вскоре понял, что время архаических атрибутов Запорожской Сечи миновало. Широкими казацкими шароварами легко запутаться в шестеренках машины, гетманскую булаву вручают теперь не победители на казацких радах, как некогда, а хитрые агенты монополистов вроде полковника Фрейденберга или капитана Ланжерона, который сам составил для Директории даже текст ноты. Хотела или не хотела Директория, но ее заставили не только согласиться, а еще и покорнейше просить протектората над политической, экономической и военной жизнью Украины. Не о казацких вольностях, а о крепком хозяине, на которого можно было бы опереться, о богатом покупателе природных богатств в земле и над землей, о ловком вожде не в жупане, а в кургузом пиджачке, зато с длинным титулом. Вот о чем думали теперь политики в Киеве. История выдвинула Симона Петлюру… После всей этой болтовни о назойливых Фрейденбергах и Ланжеронах ему впервые пришло в голову, что атаман Петлюра не совсем отвечает тем перспективам, какие развертываются перед Украиной. Любопытно было услышать мнение дипломатов, и он спросил, как бы между прочим:
— Что вы думаете о нашем батьке атамане?
— Что же о нем можно сказать? — ответил профессор. — Говорят, что Петлюра — настоящий украинец, но это еще не аргумент для роли «вождя». Семинарская выучка наших головных атаманов, кадило и кропило — невысокий ценз для международной дипломатии.
— По правде говоря, — добавил редактор, — Украина заслужила более почтенного вожака, а Симону Васильевичу не хватает даже элементарной честности.
— То есть? — спросил Лец-Атаманов.
— Так ведь его выдвинули в конгресс от эсдеков, а он на следующий день переметнулся к социалистам-народникам и остался в Директории. А ежели завтра он станет монархистом? Такие деятели на все способны.
— Мол, вы как знаете, а я полевел, или, может, поправел. А кто же будет отвечать за политику, которую он проводил до этого времени?
— Не чувствуют у нас никакой ответственности перед обществом, — сказал раздраженно профессор, — никакой дисциплины перед историей. Хохлы — и все! Садятся в один вагон, а ехать хотят в разные стороны.
— А чего требует командование Добровольческой армии? — спросила Нина Георгиевна. Она уже снова стала наивной и боязливой.
— «Единой неделимой», — ответил редактор, — как хотелось полковнику Балбачану. К вашему сведению, он уже сегодня арестован.
— Значит, с добровольцами никаких переговоров не ведут?
— Напротив, есть надежда, что скоро договоримся.
Нина Георгиевна укоризненно покачала головой.
— Антанта, Добровольческая армия! А для Украины и места не остается.
— Еще останется, пани. Надо только уметь приспосабливаться. Вы куда едете?
— В Одессу! — ответил за нее сотник.
— Выходит, нам по дороге.
— Вы же меня не возьмете?
Профессор смешался.
— Понимаете….
— Понимаю, пан профессор, миссия. Не беспокойтесь.
— Нет, я хочу сказать, что нет свободного места. Остальная часть вагона занята санитарной миссией Красного Креста.
Нина Георгиевна криво улыбнулась:
— Не беспокойтесь, панове, я на ближайшей станции пересяду в свой поезд.
Наступило напряженное молчание. С верхней полки, где в такт движению поезда колыхалось круглое тело кооператора Загнибеды, вдруг разнеслось на все купе бульканье и свист с такой силой, будто кто-то внезапно выбил затычку в бочонке с квасом. И тут же донесся еле слышный, как бы захлебывающийся свисток паровоза. Нина Георгиевна и Лец-Атаманов заторопились и, поблагодарив, вышли в тамбур.
Поезд, вздрагивая на стыках, в белой снежной пене подползал к какому-то темному строению без малейших признаков света и жизни. Нина Георгиевна стояла в дверях впереди сотника и сдувала снежную пыль, которую ветер сердито и настойчиво швырял целыми пригоршнями в ее матовое лицо. Сотник Лец-Атаманов был возбужден. Он познакомился с такими значительными государственными деятелями, и это тешило его самолюбие. Он услышал из первых источников о самых секретных делах, а главное — из всей этой болтовни он сделал неожиданный вывод. Нина Георгиевна, оказавшаяся толковой женщиной, опечалена, а его распирает от радости. Украина еще может выйти на историческую арену!
— Слышали, Нина Георгиевна? Значит, «ще не вмерла Україна»!
— Это вы так думаете! — бросила она через плечо, — а мне кажется — от Украины остается одно название.
— Наивная вы! Глупые мотыльки летят на свет и… гибнут. Пускай те, кому хочется, летят на призрак казацких жупанов, мы их вперед выставим, а сами будем ковать такую Украину, которая выйдет на европейскую арену и сядет за один стол с Германией, Францией, Англией… Может, и дорогонько это обойдется, но у нас есть чем заплатить: леса и горы, Днепр и Черное море, степь и пшеница, уголь, руда. Где еще вы найдете вторую такую страну? Прямое сообщение Киев — Париж. Нина Георгиевна, — он фамильярно положил ей руки на плечи, — вы будете царицей в парижских салонах.
— А вы? — спросила она с иронией. — Уберите руки!
— Я буду послом Украинской народной республики. Посол пан Лец-Атаманов! Правда, недурно?
— Чистейший бред. Французские и английские акулы хотят нашими руками жар загребать, а мы и рады. Под столом мы будем, а не за столом.
Эти несколько слов, сказанных Ниной Георгиевной как бы между прочим, подействовали на сотника, как ведро холодной воды. Его мозг с мужицкой практичностью начал оценивать реальное положение вещей. Действительность в самом деле была печальна. В голове проносились одна за другой картины последних дней, но больше всего поразил его бой под Крюковом. По засыпанному снегом железнодорожному полотну, как танки, надвигались бойцы с бесстрашными лицами, словно высеченными из камня. Черные кожанки, ватники и матросские бушлаты были перекрещены пулеметными лентами. На шапках алели звезды. Они шли в полный рост. И ничто не могло их остановить. Да и остановит ли? Французы больше месяца топчутся в Одессе, но дальше станции Раздельной не продвинулись и не продвинутся. Они боятся большевиков, как чумы. Кто же тогда? По соглашению, Директория обязалась выставить трехсоттысячную армию. И верно, это чистый бред. Территории осталось не больше двадцати уездов, и в тех уже вспыхивают восстания, а в Галиции ждут Красную Армию. В памяти возникли крестьянские волнения на Харьковщине в те дни, когда он был еще малышом. Тогда крестьяне громили помещичьи усадьбы, жгли скирды хлеба, но уже на следующий день явилась карательная экспедиция. Одних казаки погнали в тюрьму, других отстегали розгами. Пятнадцать лет после этого было тихо… «Может, вот так нужно было поступить и теперь, чтобы на целых тридцать лет запомнилось», — подумал он и вслух сказал:
— Либо пан, либо пропал, двум смертям не бывать!
Где-то там, в глубине, возникла мысль: «Значит, и разницы никакой нет?» Эта мысль породила глубокий вздох, но он подавил его.
В эту минуту тарелки буферов лязгнули, колеса завизжали — и поезд остановился. Нина Георгиевна осторожно соскочила на землю и почти по самые колени завязла в снегу. Она растерялась. Рядом уже стоял Лец-Атаманов и тоже растерянно смотрел на голову эшелона, — она терялась в белых облаках метели и в черной мгле, а нужно было добраться до своего вагона.
— Позвольте взять вас на руки, — сказал он вполголоса, — иначе мы не дойдем. Смотрите, снег по колено, и ваши боты могут потеряться в снегу.
— Я не такая уж легонькая! Сама дойду, — возразила Нина Георгиевна неуверенно.
Как долго простоит поезд, мог знать разве что начальник станции, и потому надо было спешить, чтобы опять не очутиться в чужом вагоне. Лец-Атаманов уже без слов подхватил на руки свою спутницу и побежал. Нина Георгиевна молчала, даже ради удобства обняла его за шею. И эта необычная близость, и жаркое дыхание у самой щеки, и нежный аромат духов опять, как крепкое вино, зажгли сотника.
— Вы задушите меня, — проговорила она сдержанно.
— Возможно, возможно, Нина Георгиевна, возможно… — уже задыхаясь, повторял он и жадно приближался к ее губам.
— Оставьте, что вы, я закричу! — откидывая назад голову, продолжала она уже испуганно.
— Ни… Нина Георгиевна, я не могу. Я больше не могу-у…
Стройное женское тело извивалось в крепких объятиях сотника, но черная шапка с белым султаном уже наклонилась над шапкой с белой выпушкой.
В одно мгновение исчезли из глаз эшелоны, станции, фронты, даже сама земля. Нина Георгиевна, откинув назад голову и упершись руками в грудь, бессильно извивалась, как в обручах, пока над головой не загремела отодвигаемая дверь. Султан сотника рывком отделился от шапочки с белой выпушкой. Нина Георгиевна, услышав грохот двери, начала упираться еще сильнее. Из вагона послышалась грязная реплика. Сотник чувствовал себя вором. Он ничего не ответил на реплику и не мог ответить — ведь он сам строго боролся с присутствием женщин в эшелоне, — а потому уже бегом кинулся к классному вагону.