ерекинешься словцом, то имитируешь отказ двигателя и смотришь в зеркальце, как каменеет или, наоборот, суетится, зачем-то хватает свой чемодан какой-нибудь бородатый пижон. А вот старичков Вася возит осторожно, особенно тех, кто впервые поднимается в воздух. Лица у них блаженные. Заявится такая бабуся домой, и рассказов будет уйма, и обязательно помянет добрым словом пилота.
Вася оглянулся. Нет никого! Только зеленый фанерный ящик с ампулами лежит на мягком-сиденье.
Мы суровый и дружный народ,
И тяжелая наша работа.
И не каждый, быть может, поймет,
Как порой одиноко в полете…—
замурлыкал он полюбившуюся песенку.
Поет и смотрит вперед. Ему нравится эта особенность летной работы — смотреть вперед. Самолет скользит под самой кромкой облаков. Начинает чувствоваться скрытая в них сила: невидимые руки берут машину за бока, приподнимают, бросают вниз, играючи подталкивают под крылья. Надо бы снизиться, но сразу вспоминается серьезное лицо и лопоухая голова Ильи Борща, он бы отрубил точно по Наставлению: пилот не имеет права нарушать безопасную высоту полета! «Вниз не имеет права, — корректирует Вася. — А вверх? Что, если вверх? Герман Титов вел корабль в раскаленной плазме, а я на зубок попробую только обыкновенные облака!» Мысль еще не улеглась, а руки уже потянули штурвал на себя.
«Супер» вошел в серую муть, и она спрятала его.
Сейчас в зрачках пилота отражается голубовато-коричневый шарик с искусственной полосой горизонта и самолетиком над ней. Авиагоризонт — главный прибор слепого полета. Самолетик плавно колышется над черточкой, и так же плавно пробивает толщу облаков быстроходная машина. Винты режут мутную, липкую наволочь, скользящую по мокрым плоскостям. Звездочками светятся крупные дождевые капли, разбиваются о стекла и убегают вниз и в стороны. Шум моторов приглушенный, тяжелый.
Цифры заданного курса на компасе медленно уходят от контрольной черты.
Толст облачный слой — зря Вася в спешке так плохо слушал консультацию дежурного синоптика! Потеют ладони на штурвале, пальцы сжимаются и разжимаются, будто манят, зовут к себе верхнюю кромку. Ну, скоро, что ли?
Наконец, когда начала нервно подрагивать розовая Васина губа, «супер», как дельфин из парной воды, выпрыгивает из облаков.
И тяжелая наша работа…—
снова мурлычет Василий.
Оба мотора гудят равномерно, и светлые, сплетенные из золотистых нитей диски воздушных винтов блестят, подсвеченные солнцем. Внизу взбитое до пены молочное море, по нему скользит маленькая крылатая тень.
Резко обрывается песня — вздрагивают плечи пилота. Рот у Васи открыт, будто там застряло жесткое слово. Не веря глазам, он подается вперед к черной шкале компаса. Нога давит на педаль управления, возвращая самолет на заданный курс. Но сколько времени он уходил влево? Циферблат секундомера не отвечает на вопрос — Вася забыл включить секундомер, влезая в облака.
По штурманскому расчету, до Балашова осталось лететь немного. Пора пробиваться вниз, туда, где реки, дороги, туда, где спокойней.
Стрелка высотомера поползла к нулю. 500… 300… 200 метров. Это уже высота саратовской телевизионной антенны. Земли не видно, лишь темно-пепельными стали облака. Значит, где-то здесь, рядом земля. Вася чувствует ее как что-то бесконечное и очень твердое, и руки непроизвольно дергают штурвал на себя. Опять 300 на шкале высотомера. Вася включает шкалу малых высот и, закусив губу, снова опускает нос самолета. Теперь ему кажется, что самолет неудержимо падает… 100… 80 метров, и… земля!
Вася вырывает «супер» в горизонтальный полет, и от облегченного могучего вздоха всхлипывает его грудь. Взгляд ласкает бегущие под крылья покатые холмы, овраги, перелески и не узнает местности. Всегда такая знакомая, не раз облетанная и изученная до бугорка, теперь, с бреющего полета, кажется совершенно чужой. «Супер», подчиняясь растерянному пилоту, рыскает по курсу, изменяет направления, над деревнями прижимается почти к самым крышам, кажется, что хрупкие крылья вот-вот чиркнут о землю, как спичка о коробок.
Нет, не узнает Вася пролетаемые места. Он включает вентилятор — воздух освежает влажные липкие виски. «Нужно запросить пеленг у командного пункта!» — мелькает здравая мысль. А в ушах звенят слова Корота: «Только без фокусов, петух!» И еще чьи-то: «Петух — птица горластая, а летать не умеет!» Да и выскочил из головы порядок запроса пеленга — мусорный ящик, а не голова.
И Вася решает подождать еще немного, еще чуть-чуть. Он хочет поискать «железку» и с бреющего полета прочитать название какой-нибудь станции, а по ней уж… На курсе, кажется, знакомая рощица, в виде сапога. За ней должна быть деревня с кирпичной водонапорной башней. «Супер» рвет воздух над деревьями, становится в круг… Ни деревни, ни башни.
Больше ждать нельзя. Вася тянет ко рту микрофон. Когда в ответ на нечленораздельный запрос пилота мудрый «Кардиф» дает пеленг и курс возвращения на базу, предупреждающе мигают контрольные лампочки: горючего осталось на десять минут…
Кажется, кашлянул правый мотор. Лезет в глаза бензиномер. Есть, есть еще бензин! Но почему неравномерен шум винтов? На немой вопрос отвечают красные лампочки. Это уже не свет сигнализации — это четырьмя налившимися кровью глазами в кабину смотрит несчастье.
Самолет качнуло вправо: сдал правый мотор. Ящик с ампулами катится на пол. Винт левого двигателя вяло провернулся и встал, как настороженное заячье ухо. Самолет потянуло на нос, засвистел набегающий воздух.
— Иду на вынужденную! — успел крикнуть Василий в микрофон и выжал пальцами кнопки зажигания.
Над темными верхушками сосен он прижал штурвал к груди…
— Значит, договорились, Борис Николаевич? Мне наша встреча понравилась… Минутку! — Аракелян снял трубку с неистово зазвеневшего телефона. — Слушаю!
Мембрана громко загудела голосом Терепченко:
— Сообщаю, дорогой Сурен Карапетович, линия, которую вы гнули, привела к закономерному финалу. Можете радоваться!
— По какому случаю веселье?
— Пилот Туманов влез в облачность, потерял ориентировку и разложил по косточкам самолет.
— А сам? В каком состоянии пилот?
— Это второе дело.
— Но…
— Все «но» будет разбирать комиссия!
Разговор оборвался. Некоторое время Аракелян слушал длинные монотонные сигналы, потом медленно положил трубку на рычаг.
— Вы поняли, Борис Николаевич?
— Слышал… Нужно лететь на место аварии.
— Почему так ликует Терепченко? — задумчиво проговорил Аракелян.
— * * *
У крыльца особняка зазвонил колокольчик. Марфа Петровна посмотрела на дочь, читавшую за столом книгу.
— К тебе, наверное.
— Открой, мама. Сложный абзац перевожу.
Марфа Петровна не спеша поднялась, бросила вязанье в корзиночку и, переваливаясь на затекших от долгого сидения ногах, пошла к двери.
— Кто там?
— Я, Маруся.
Массивный крючок, слегка поднявшись, снова звякнул в гнезде.
— Чего тебе?
— Светлану. На минутку.
— Нет ее!
— Тетя Марфа, я видела в окно.
— Нет, говорю, и все! Проваливай, откуда пришла!
— Хорошо, я уйду… Только передайте: я приходила рассказать про Василька. Может быть, она его больше и не увидит, — грустно добавила Мария и еле успела отскочить от резко распахнутой двери.
— Что ты сказала? — Марфа Петровна, вмиг побуревшая, уставилась на девушку и, поверив ей, закричала плаксиво: — Светлана! Светочка! Дочка, что же это делается, боже мой!
На крик выбежала Светлана.
— Что случилось, мама?
— Да вон Маруська черную весть принесла. Тьфу, чтоб тебе неладно было! Уехал? Сбежал? Говори же!
— Света, я пришла сказать, что Василий упал и… — Мария не могла договорить.
Марфа Петровна закрыла рот ладонью. Светлана рывком вытянула руку в сторону Марии, будто поставила преграду недосказанному слову. Медленно белело лицо. Потом она сжала пальцы в кулак, кулак приложила к груди, вмяла его, незряче кося в сторону, пригласила:
— Заходи, Маша… Нарукавники… я их сниму… Проходи. — И пошла в комнату, громко, деревянно стуча каблуками домашних туфель.
— Света, я толком ничего не знаю! — закричала вслед Мария. — Может, только самолет…
— Жив? — Лицо Светланы не видно в полутени, голос, как перетянутая струна. — Только самолет? Да?
— Конечно, Света, конечно! У вас есть телефон, позвони отцу!
— В гостиной… Звони ты. — Светлана оперлась на руку матери, пропустила в комнату девушку.
— Взбодрись, дочка, подними головку. Говорила тебе: зря ты с ним. Сегодня пан, а завтра мокрое место.
— Ну как ты можешь? Дай лучше воды.
— Алло! Станция! Коммутатор! — надрывалась Мария. — Аэропорт? Мне эскадрилью… — Она хмурилась и жарко дышала в трубку. — Кто у телефона? Романовский?.. Света, я не могу, может, сама спросишь?
Та решительно протянула руку.
— Да, да? — ответили Светлане. — Что случилось с Тумановым? А кто интересуется? Ты? Ничего страшного. По телефону о таких событиях не говорят. Он лишь немного, совсем чуть-чуть нездоров… Вот это скажу: в первой Советской, в одиннадцатом корпусе… Только в пятницу, раньше не пустят. До свидания! Привет маме!
— Ну, что он сказал, что он сказал? — допытывалась Мария, заглядывая в оттаявшее лицо подруги.
— Все хорошо, Марусенька, все хорошо! Жив!
— А может, хром будет на руку или ногу, чего же хорошего? — быстро вставила Марфа Петровна.
Светлана нетерпеливо отмахнулась:
— Типун тебе на язык, мамуля! Маш, давай вызовем твоего Пробкина, он больше скажет… Звони!
— Не надо… — Мария опустила ресницы. — Я его давно не видела.
Марфа Петровна взяла ее за подбородок.
— Ну-ка, посмотри на меня, девонька! Глянь, глянь… Чего роешь землю очами? Оттолкнулись мягкими местами? Да? Бросил непутевую? Бортпроводницы-ы! Стюардессы! Шастаете там с чужими мужиками по кавказам! Цветочки привозите! Поделом тебе, поделом! А Светку не мути! Поняла? Шла бы ты от нас. А? Ножками, да за порожек!