Бориса сильно тряхнуло. По обшивке фюзеляжа хлестнули осколки. При втором броске вырвало из рук штурвал. На несколько секунд ослепленный, Борис нашарил его и зажал до боли в пальцах ребристую ручку. Машина нехотя выправилась. Борис оглянулся. Самолет шел в метели трассирующих пуль. Чувство такое, будто поставили к стенке и не спеша расстреливают.
Вот и лесок. Борис заметил у ведущего штурмовика левый крен. Крен на боевом курсе! Зло, предупреждающе зазвенел голос Бориса:
— «Сокол»-девять, убери крен!
Из-под крыльев штурмовиков посыпались бомбы, забирая влево от цели. И тогда подал голос Корот:
— Маленькие, по варианту два! Атака!
В строю правый пеленг — три истребителя — вошли в пике.
— Сброс!
Шесть каплевидных снарядов выскользнули из-под крыльев. Они взорвались почти одновременно. Горящие стволы деревьев поднялись в небо, рассыпая фейерверк искр. Лопнула земля, выворачивая черное нутро. Плотная воздушная волна рванулась вверх и зацепила самолет Корота, низко выходящего из пике. Словно лист бумаги в столбе смерча закружило истребитель. Корота вырвало из пилотского кресла, жестко ударило о потолок кабины. Небо и земля поплыли в глазах. Самолет перевернулся на спину, скользнул на крыло. Инстинктивно Корот двинул рулями. Машина нехотя обрела горизонт. Летчик вяло подобрал ручку управления «на себя» и потерял сознание. Истребитель поднял сверкающий диск винта к выползшему из-за горизонта солнцу…
Когда Корот пришел в себя, то увидел крылья самолета будто сквозь плотную кисею, приборов не различал совсем, земля и небо стали одноцветны.
Истребитель Корота летел как подбитая птица, валясь с крыла на крыло, то поднимая, то резко опуская хвост, сильно рыская по курсу. Он летел на запад.
— Что с тобой, Миша? — тревожно прокричал Борис.
— Повторный заход! — послышалась команда ведущего штурмовика, и Борис услышал конец ответа Корота: «…слепну. Ничего не вижу, Боря! Прощай!».
Его машина лезла вверх, как обессиленный человек в гору. Вот-вот задохнется мотор и крылья потеряют опору. Твердый комок подкатил к горлу, Борис с трудом вытолкнул из себя:
— Отдай… ручку… вперед, Миша! — И, резко подвернув истребитель, пошел на сближение. — Левый крен… Убери правый!
Корот слушался. Не полагаясь на свои обманчивые чувства, он делал все так, как подсказывал Борис. Сначала это были судорожные рывки, потом движения обрели некоторую плавность.
— Миша, давай вверх. Стоп! Правый кренчик у тебя. Еще чуть-чуть подними хвост. Много! Выправь левый крен. Пять градусов, всего пять… Не шевели ручкой. Вот так и иди, — говорил Борис.
Он не замечал маячивших невдалеке «фокке-вульфов», не слышал барабанного боя автоматических пушек. Не видел он и самолетов своей эскадрильи, которые пристроились сверху и, как щитом, прикрывали их от наседавшего врага. Лишь один раз вмешался флагман, приказав Короту:
— «Ястреб»-29, не жалей мотор, братишка, дай предельную скорость!
Около линии фронта их встретили тупоносые истребители соседней дивизии, и полк Дроботова передал им подопечных штурмовиков. Теперь вокруг пары Корота летело много машин. Крылом к крылу распластались над степью истребители.
— Подходим к дому, — подсказали Борису.
На секунду он оторвал взгляд от самолета Корота. Впереди на ослепительно белом снегу чернели полотнища, выложенные буквой «Т».
— Вижу аэродром. Как себя чувствуешь? — спросил он Корота.
— Спасибо за все, Боря, но приземлиться не смогу.
— Не ной! Посадим! — грубо обрезал Борис.
В это время два камуфлированных «фокке-вульфа» с бреющего полета подобрались к ним. Борис был беспомощен, он не мог надолго оторвать взгляд от самолета Корота и, ссутулившись, ждал удара в спину. Спина стала чужой и казалась хрупкой. Сверху, заметив противника, скользнули два «яка». Ведущий «фоккер» с желтым коком винта, оценив невыгодность обстановки для себя, поспешно выпустил полуприцельную очередь. Самолет Корота, приподняв крыло, провалился.
— Миша! — отчаянно закричал Борис. — Влево ручку! Истребитель падал. Потом судорожно рванулся…
— Чуть вправо!
Поколыхал крыльями и выправился.
— Прибери газок, ручечку на себя. Вот так и держи!
— Все нормально, — прошелестело в наушниках. — Я, кажется, что-то начинаю различать.
Два самолета, словно привязанные друг к другу, пролетели над аэродромом: первый неуверенно, будто прихрамывая, второй несся сверху, чуть в стороне.
— Сажать буду тебя на брюхо, — сказал Борис и выпустил у своего самолета шасси.
Они опускались все ниже и ниже, издалека прицеливаясь на посадочную полосу.
— «Ястреб»-29, я — Земля. Беру управление на себя. Слушай мои команды.
— Нет, нет! — торопливо ответил Корот. — Пусть он, пусть… Боря!
— «Ястреб»-30, продолжайте руководить посадкой, — быстро и тревожно ответили с командного пункта.
— Соберись, Миша. Внимание! — закричал Борис. — Высота пятьдесят. Щитки! Чуть опусти нос. Убери газ и выключи зажигание. Ручку плавно на себя. Плавне-ей! Тяни до пупка и замри! — выдохнул Борис и от самой земли ушел на второй круг.
Сделав третий разворот, пересиливая себя, он повернул голову и посмотрел на посадочную полосу. Самолет Корота лежал на земле с оторванным крылом, а фюзеляж и кабина были целы. От аварийного истребителя отъезжала «санитарка»…
— Полковой врач сказал мне тогда, что через месяц ты прыгать будешь! — улыбнулся Романовский.
— Как видишь! Хоть невысоко, а сигаю и по сей день.
— Да, Михаил, повезло тебе, — сказал Смирнов. — Слепой в полете… История войн знает немало таких случаев, и почти все они кончались трагически. Человек, внезапно отрезанный от мира, ясно сознающий, что его через несколько секунд ждет, теряет себя. Ум, воля, выдержка растворяются в остром чувстве неведанного, сковывающего страха. И тогда все… обречен! Воскресить силы, спасти может только умение быстро взять себя в руки, большая тяга к жизни, сильное и верное плечо товарища… Этим плечом для тебя, Михаил, была невидимая радиоволна, донесшая голос Бориса… Забывать прошлое грех, но жить надо сегодняшним днем. Почему у тебя в эскадрилье неблагополучно, Михаил? — после паузы спросил генерал. — Зачем позоришь фронтовиков?
— Поправим… А может быть, и порох отсырел…
— Товарищ генерал, у меня просьба. И Миша поддержит, — Романовский принял на себя начало неприятного разговора.
— Давай.
— Вы смелый человек…
— А без лести?
— Похлопочите о пилоте Туманове. Пусть его не снимают с борта. Разрешите летать парню.
— Аварийщиков защищаешь? Он молод, много времени впереди, успеет загладить свою вину.
— Я знаю Туманова. Если снимут, он может не вернуться в авиацию.
— Тем паче! Тонкую жилу не терплю!
— У него все сложно… Раньше вы не жалели времени и из цыплят делали боевых петухов. А сейчас… устали, да?.. Из него получится незаурядный пилот. Верю!
— Твердо?
— Иначе не просил бы.
— Семейственности с ним никакой?.. Ладно, ладно, не кипятись, знаю тебя, бобыля! — Смирнов взял со стола трубку. — Вот курить собираюсь бросать… Не обещаю положительного результата для вашего Туманова, но войду с ходатайством к начальнику политуправления… Сложное дело, сложное…
В больницу девушки забежали после обеда: Светлана ушла с лекции, а Мария отпросилась с работы. Они тихо уселись на белой скамейке, ожидая нянечку.
Светлана несколько раз начинала писать записку и рвала листочки. В первое посещение их довольно бесцеремонно выдворили из больницы, сославшись на запрет врача. И только в третий раз, когда Мария применила все возможное, вплоть до кокетства с главврачом, им разрешили передать пару яблок, а от Василька принесли письмо. Паническое письмо. Его давило чувство вины и пугала дальнейшая судьба. «…В лучшем случае меня поставят мотористом… Я болван! Сопляк!.. Без неба крышка!..»
«Как ответить, успокоить? Где взять эти волшебные слова?» — думала Светлана, и у нее быстро увлажнялись ресницы.
— Напиши одно, одно-единственное слово! — словно прочитав ее мысли, сказала Мария.
Светлана благодарно кивнула и вдруг заметила судорожно сжатую руку подруги. Длинные розовые ногти Марии врезались в ладонь, пальцы белели.
В комнату ожидания вошли Семен и Илья Борщ.
Семен увидел Марию. Лицо осталось спокойным, только брови дрогнули и поднялись на высоком лбу. Мария встала, опустив руки, пристально смотрела на него. Казалось, тронь ее — она сейчас же сорвется с места и ринется по коридору.
«Сядь же, сядь! Что вытянулась? Захлопни глазищи! — хотелось закричать Светлане. — Он же твоего мизинца не стоит. Сядь!»
Но Мария застыла. Сердце подсказало ей, что здесь, сию минуту должно все решиться. Они смотрели друг на друга не отрываясь, и Мария ждала слова или движения Семена. Пусть говорит что хочет, даже ругается, пусть делает что-нибудь совершенно не относящееся к ней, она все равно поймет. Она почувствует.
Под негустыми белесыми бровями Семена засветилась грустная радость. Он шагнул к Марии неуклюже, почти боком. Она не постеснялась окружающих, осторожно положила ему на плечи легкие руки. Так стояли с минуту. Поднял тяжелые руки и он. Большая ладонь, едва касаясь, погладила Марию по плечу.
«Все улыбаются. И я тоже!» — весело смотрела по сторонам Светлана.
Семену было хорошо, как никогда. Казалось, он всю жизнь кого-то звал, ждал, и вот на зов пришла ОНА. Семен не смог бы объяснить, что за тихие радостные чувства бродят в нем сейчас, но был твердо уверен, что нашел давным-давно потерянное, без чего жизнь кособочилась, и ее надо было удерживать, как оползень. Он не знал, где родился, какими были отец и мать. Это как провал, как яма в душе, как пустота, которую невозможно заполнить, как часть его самого, которую кто-то украл. Еще детдомовским мальчишкой он пытался заполнить этот провал и жадно тянулся к взрослым людям, хорошим, по его мнению. А им было не до него. Они гасили горе большой войны, торопились, не хватало сил и времени. Конечно, они старались отдать и Семену часть своей теплоты, но почему-то больше запомнились мальчику черствые и равнодушные. Он не помнил, чтобы кто-нибудь из старших поцеловал его, приласкал, подарил новую игрушку, но четко, как картинки, видел и сейчас наказания, не физические — таковых не было, — а наказания, вызывающие горькую обиду в маленьком человеке. Они порождали настороженность, неверие в справедливость. Сверстники его не обижали. Он ро