Федя бросился бежать по лугу, в сторону кустов, за которыми, заслоняя горизонт и село, стояли огромные липы.
Остановился только в сенцах своего дома. Закрыл дверь на щеколду.
Била дрожь.
В сенцы из комнаты вышла мама.
— Ты что стоишь здесь, Федя?
— Я?.. Так…
— Иди поешь. Все уже заканчивают. Тебя не дозвались.
— Я у Кука был.
— У кого?
— У Кука. Он возле пруда живет.
— Возле пруда? Но это же дом…
Мама не договорила.
— У него книг много, — сказал Федя.
— Книги и у Мартыновых есть.
— Но у Кука сказки, детские и взрослые.
— Иди поешь.
Федя вошел в комнату. Милка злорадно закричала ему:
— Кто последний вылезает, тот посуду убирает!
И выскочила из-за стола. Братишка Феликс бросил ложку, развернулся и стал проворно сползать с лавки.
— Я уберу, — сказал Федя.
И Милка обиделась на него: надо же, не разозлился.
А Феликс постоял, подумал и обратно полез на лавку.
— Я тебе на подмогу, — сказал он и взялся за ложку.
«Неужели обошлось?» — думал Федя, но сердце стучало быстро. Когда все спокойно, сердце бьется не так, и не знаешь даже, как оно бьется, не чуешь и не помнишь.
Почему тихо в доме? Слышно, как Феликс жует.
— А ты чего не ешь? — спросил маленький братишка. — Вкусно!
Старшие все во дворе, и Милка с ними.
Нахлынула на Федю нежность. Федя любит этого задиру, своего брата, которому досталось такое прекрасное революционное имя.
— Ты ешь, не смотри на меня, — сказал Федя точно так, как говорит им мама, — тебе расти нужно. Я-то уж вон какой!
— Я — ем! — Феликс еще старательнее заработал ложкой, ему очень хочется вырасти побольше.
Федя знает, взрослые стоят во дворе неспроста: разговор идет о нем, о Феде. Там, во дворе, сейчас решают: быть Феде в дружбе с Куком или не быть. Решают за него, будто он не человек, а вещь, будто это их излупцуют мальчишки.
Федя не в силах уже слушать, как Феликс царапает ложкой о дно миски. Тишина дома — злая. Федя вылезает из-за стола, подходит к окну, смотрит на улицу. Ну, что же они так долго?
Или — или?
Или — он всех будет любить. Или — всех ненавидеть. Тайно, но на всю остальную жизнь.
Не идут.
И Федя идет к ним сам. Распахивает нарочито громко дверь. Через сенцы идет, шаркая ногами.
Свет. Солнце.
Взрослые стоят кружком. Милка в дальнем углу двора, на песочке.
Все смотрят на него. Тетя Люся с ненавистью, бабка Вера с испугом.
— Поел? — спрашивает отец.
Федя кивает головой.
— Тогда порядок. Пошли-ка, брат, я научу тебя колоть дрова.
— Коля! — в голосе мамы тревога. — Не рано ли?
— Не рано. Я в его поры работал на железной дороге. Топор — вещь серьезная. С топором — не побалуешь.
«И все? — Федя ждет, но это — все. — Как же так? Значит, они решали не про…, а про…?»
— Бить надо точно в сердцевину дерева. Понял? — говорит отец. — Смотри.
— А-а-а-х!
Березовое полено — надвое.
— Ну, теперь — ты. Сначала попробуй эти половинки расколоть.
Федя ставит полено, берет топор.
Какой тяжелый! За голову его не закинешь.
Тюк!
И половина — еще на две половинки так и разлетелась.
— Молодец! Вот что значит — попасть точно. Глаз у тебя хороший. Ну, работай. И не торопись. Помни, топор — острый.
Сын стоял на бревне и отчаянно, из последних сил отбивал удары бесчисленных врагов. Вот он уже на одной ноге, видимо, ранили, вот падает щит, опускается левая рука. Зашатался боец, повалился. Сражается лежа.
Страшнов смотрит на Федю через маленькое зарешеченное окошко в сенцах.
— До последнего, сынок, надо! До последнего, — одобряет Николай Акиндинович.
Вдруг у крыльца конторы заиграла гармошка. Кто-то попытался взрыднуть:
Последний нынешний денечек…
— А ну, сверни меха! — сказали гармонисту.
Скрипнула дверь, прошли двое. Постучали.
— Войдите, — сказал Николай Акиндинович, поднимаясь из-за стола. — А, это ты, Коля Смирнов.
Коля Смирнов был самым молодым лесником у Страшнова. Лесник зашел один, но дверь за собой не затворил, манил кого-то несмелого из сеней.
— Настя, ну, нельзя же так! — сказал Коля, неловко улыбаясь Страшнову. — Беременная. На последнем месяце. А все чего-то стесняется…
Настя, держа руки перед большим, утиным животом, с красными, наплаканными глазами, через силу улыбаясь, вошла и стала у косяка двери.
— Проходите! Садитесь! — Страшнов поставил на середину комнаты стул.
Настя села, опустила голову.
— Вот, — показал на нее Коля Смирнов. — Последние денечки донашивает.
Он полез в карман, достал бумажку.
— Повестка? — спросил Страшнов.
Настя вскинула испуганные, молящие глаза.
— Николай Акиндиныч, сходи к военкому. Я слышал, он тебе друг, — сказал Коля Смирнов, багровея. — Я-то что, ей бы не повредило. Родит, покажет мальчишку, в тот же день со спокойной душой на фронт уйду.
Страшнов машинально взял у лесника повестку, развернул и, не читая, стукнул в перегородку.
— Евгения! — быстро вошла Евгения Анатольевна. — Напои чаем гостей.
— Да нет! — замахала руками, вскакивая со стула, Настя. — Мы в чайную пойдем.
— Николай Акиндинович, у нас и покрепче что есть, да и дядька мой с нами.
— Мы с тобой к военкому сходим, а дядька с Настей пусть чайку с дороги попьют. Не повредит.
Вернулся от военкома Николай Акиндинович счастливей самого Коли Смирнова. На целый месяц отсрочку дали.
— Мне на фронт, Николай Акиндинович, во как надо! — Колька Смирнов чиркнул себя ладонью по горлу. — Счеты имею. За отца. Да и перед мальчишкой стыдно будет. У всех отцы воевали, у всех ордена, а его папаня в тылу отсиделся. На груди пустыня.
Колин дядька застучал об пол деревянной ногой:
— Вот она — цена ордену. Пустыня! И за работу в нашей стране ордена дают. Ох и дурак!
А Настя плакала, смеялась и все кланялась направо-налево:
— Спасибочка! Спасибочка!
Федя проснулся от потаенного движения в доме.
— Спи! Спи! — Мама укрыла его одеялом. Тогда он проснулся и сел.
Мама одета, отец уже в дверях с узелком, а на улице темно.
— Вы куда?
— Сено косить.
Федя спрыгнул с сундука, сунул ноги в штаны, схватил рубашку.
— Возьмите меня.
— Возьмем? — спросил отец маму.
— Не выспался. Намучаешься. Мы ведь на целый день, дотемна.
— Пускай едет, — решил отец. — Лишние руки не помеха.
Погрузились в телегу, тронулись в путь. В телеге было тесно: отец, мама, Цурина жена Прасковья, Горбунов, Федя, да еще косы, грабли, большой бидон с водой.
Цура махал на лошадь кнутом, грозился прибить, но лошадь шла себе, не прибавляя шагу.
— Да ожги ты ее! — посоветовал Горбунов.
— Чего зря-то! Тяжело скотине, всякому умному человеку понятно.
— А я, значит, не умный? Ох, Цура, дождешься ты у меня. — Горбунов пошутил, но конюх шутки не принял.
— Меня за всю мою жизнь никто еще не устрашил! У меня кулак маленький, а чижолый, как камень.
— Да откуда в тебе силе-то взяться, Цура? — не унимался Горбунов. — К примеру, взять орла и воробья. Ну, можно ли их сравнить промеж собой? Всякий скажет, нельзя. А теперь давай на нас с тобой примерим. Я — орел, а тебе воробей остается.
— Ух ты! — Цура даже подпрыгнул у себя на передке. — Мы еще поглядим, кто орел, кто воробей. Косы в руки возьмем, тут все и откроется.
— Не шумите, — сказала мама, — пусть Федя поспит.
— Я? — Федя до слез осердился на такую явную опеку, при всех-то!
Мужчины примолкли. Заднее правое колесо шепелявило. Ночь уже сошла, но утро почему-то не торопилось разворошить серый пепел безжизненных облаков.
— Дождь, что ли, собирается? — сказал Горбунов.
— Прогноз хороший, — возразил отец.
— Акиндиныч, скажи, положа руку на сердце, ну, какое теперь сено? Чей это умный приказ?
— Спасибо тому надо сказать, кто приказ отдал, — возразил отец. — Наш предисполкома проехал по колхозам, посмотрел, сколько кормов заготовлено, и объявил аврал.
— Колхознички молодцы, чужими руками жар загребать! — хихикнул Горбунов.
— Да постыдись ты! — рассердилась на весельчака мама. — Нашел хитрецов. Ты погляди, кто в колхозах-то работает. Женщины да детишки. В колхозах самая горячая пора теперь. Им с главным делом надо управиться — хлеб собрать.
— А насчет сена ты тоже зря, — сказал Николай Акиндинович. — Травы хорошей много. Мы на Васильевский луг едем, не успели его скосить. А сколько травы на лесных полянах…
— По кустам, — подсказал Горбунов.
— По кустам, — согласился Николай Акиндинович. — Скоро войне конец. Нужно уберечь скот от падежа. Вернутся солдаты — заживем нормально. Ох, как нужно теперь собраться всем с последними силенками. И на фронте, и в тылу.
— Соберемся, Николай Акиндиныч! — откликнулся Цура. — Теперь чего не жить? Уж если сорок первый пережили, эх!
Лошадь рванула, пошла рысью, и Федя провалился в сон.
Отец пил воду из кружки. Лицо мокрое от пота, рубашка под мышками почернела.
— Проснулся?
— Уже Васильевский луг?
— Нет, Федя, это двадцатый кордон. По речке тут клевера нескошенные остались… На час работы. Вставай.
Федя выпрыгнул из телеги.
Косари, словно связанные в цепь, наступали на буйное разнотравье вдоль речной низины. Косы взлетали в лад, посвистывали, позванивали.
«Травы мягкие, а звенят, как натянутые струны», — подумал Федя.
Он вытащил из телеги грабли и побежал к реке — помогать, но Горбунов остановил его.
— Рано сено грести, пусть обвеется. Ты лучше бери маленький бидончик да воду носи косарям или искупайся пойди.
Федя оставил грабли, побежал к телеге за водой. Возвращаясь, он приметил с радостью, что Цура слову был верен. Обошел других косарей и все нажимал, увеличивая разрыв.