Улыбается, машет рукой, что-то кричит.
Я тоже машу.
Приземляемся одновременно. Я по всем правилам — и удерживаюсь на ногах. Таня валится на бок. Гашу парашют, торопливо отстегиваю его, бегу к ней.
Она не торопится вставать. Глаза блестят, хохочет. Наклоняюсь помочь. Она обвивает руками мою шею, притягивает, целует. Я тоже падаю в снег.
Издалека спешит Якубовский.
Когда он подходит, мы уже собираем парашюты.
Крепко обнимает меня, улыбается.
— Ну, — говорит, — а ты боялся! Это ж сплошное удовольствие — с парашютом прыгать. Доволен?
— Товарищ гвардии старший лейтенант, — канючу, — по закону в первый день два прыжка полагается. Прошу немедленно разрешить второй!
— Немедленно! Ишь ты какой! — смеется.
— Товарищ Якубовский, он прав, — Таня вся сияет, — он прав. Не хотите, не летите. Я сейчас это дело улажу. У нас же еще часа три прыгать будут.
— Ну раз так…
Взваливаем парашюты на спину и идем к самолету.
Все повторяется.
Опять летим втроем. Только на этот раз первой прыгает Таня.
Произвожу психологический опыт над самим собой. Надо проверить. Может быть, первый раз я прыгал в трансе, в состоянии аффекта? Таня рядом… И вообще. Надо проверить. Я спокойно подхожу к двери, внимательно смотрю вниз. И, стараясь не закрывать глаз, неторопливо шагаю в пустоту. Глаза, правда, закрываются сами собой, но еще до того как дернуть кольцо, я снова открываю их.
Ни в какой момент, ни на одно мгновение не испытываю страха.
Пока снижаюсь, миллион мыслей проносится в голове. Принимаю миллион решений.
Во-первых, стану мастером спорта по парашютизму, во-вторых, женюсь на Тане, в-третьих, подам рапорт в десантное училище, в-четвертых, никуда из дивизии не уеду, коли надо, останусь на сверхсрочную (старшина Ручьев!). И на всю жизнь, буду обязан старшим лейтенантам Якубовскому и Копылову. И генералу Ладейникову тоже. И полковнику Николаеву. И Сосновскому. И Щукину. И Дойникову. Сегодня же напишу матери, чтоб не валяла дурака: никаких переводов, никаких визитов…
Приземляюсь, на этот раз заваливаюсь. Но тоже по всем правилам.
Теперь я бегу к Якубовскому и Тане.
— Товарищ гвардии старший лейтенант, — прошу, — а можно третий? Я…
— Да ты что, Ручьев, совсем ошалел от радости?! Тебе дай волю, ты до утра прыгать будешь.
— Могу до утра, товарищ гвардии старший лейтенант.
— На первый раз хватит, — успокаивает. — На, получай заслуженную награду.
Достает из кармана коробочку с заветным значком (приготовил, значит, не сомневался, что прыгну) и торжественно вручает мне.
— Благодарю! — говорю.
— Поздравляю.
— Служу Советскому Союзу! — кричу.
— Ура, — тихо говорит Таня.
Она смеется. Она сегодня все время смеется. И смотрит на меня…
Но я не могу забыть ее лица тогда, в самолете. Зажмуренных глаз, сжатых губ.
Наверное, она все-таки любит меня. А я уж!..
Идем в столовую.
Там человек десять спортсменов. Они не в курсе дела. И не смотрят на меня.
Тороплюсь, глотаю.
— Через полчаса едем, Ручьев, будь у машины. — Якубовский отправляется к начальнику сбора.
Таня незаметно кивает мне головой. Мы выходим с ней в коридор, и она уводит меня к себе в комнату. Наконец-то мы одни!
— Ну, — спрашивает, — доволен?
— Не то слово, — говорю.
Она улыбается.
— Здорово, да?
— Чего сияешь? — спрашиваю, — Чего здорово? — пожимаю небрежно плечами. — Уж не думала ли ты, что я испугаюсь прыгать?
Улыбку с ее лица словно смело. Аж краснеет от возмущения.
— Нет! Вы слышали? Вы слышали, как он рассуждает! Герой! Храбрец! А почему первый раз струсил?
— Кто струсил? — негодую. — Уж не я ли?
Таня становится пунцовой, у нее перехватывает дыхание.
— Нет, я! Я струсила! Ну знаешь, знаешь!.. — Она не находит слов.
— Это ты имеешь в виду первые прыжки моей роты, — говорю я снисходительно. — Да. действительно, не прыгнул тогда, Но не потому, что испугался.
— А почему, интересно?
— Просто забыл взять парашют.
— Забыл?!
— Ну да, забыл внизу, никто не заметил. Вместо парашюта я, оказывается, пристегнул аккордеон. Ты же знаешь, я люблю играть…
Секунду она смотрит на меня, широко раскрыв глаза. Потом лицо ее опять превращается в сплошную улыбку.
— Да ну тебя! Возгордился. Издеваться начал! — И добавляет почти шепотом: — До чего ж я рада, Толя, если б только ты знал, до чего я рада…
— Ну уж не больше меня, — смеюсь, потом говорю: — Как ты думаешь, получится из меня спортсмен? Я имею в виду парашютист? (Уже провожу свои планы в жизнь!)
У Тани загораются глаза.
— Слушай, это же гениальная мысль! («Еще бы!» — подаю реплику.) Почему бы не сделать из тебя парашютиста. Ты атлет, смелый, толковый — там, между прочим, соображать надо. Как у тебя с реакцией?
— Не жалуюсь.
— Ну так вот, надо, чтоб ты еще несколько прыжков сделал, и я устрою тебя к нам. Обязательно поговорю с Копыловым. Словом, беру над тобой шефство!
— В качестве шефа, — спрашиваю, — ты будешь заботиться о моей морально-волевой подготовке? Или только о технической?
— Что ты имеешь в виду? — Она подозрительно смотрит на меня.
— А то, что в состоянии душевной депрессии, вызванной отсутствием взаимности со стороны любимой девушки, выдающийся (в будущем) чемпион Ручьев не сможет показать свои лучшие результаты. — выпаливаю на одном дыхании.
— Понятно. О взаимности договаривайся с любимой девушкой. Мое дело — спортивная честь.
— Буду договариваться, — вздыхаю. — Думаешь, получится?
Она поджимает губы.
— Откуда мне знать, попробуй — увидишь.
С улицы слышен автомобильный сигнал. Я вскакиваю, бегу к двери.
— Когда? — спрашиваю.
— В понедельник жди! — Она машет рукой.
…Через несколько минут машина уносит старшего лейтенанта Якубовского и меня обратно в городок.
— Товарищ гвардии старший лейтенант, — высказываюсь, — хочу совершенствоваться в парашютном спорте. Вот Кравченко готова надо мной шефство взять. Что надо делать? Заявление какое-нибудь или кружок есть?
Смеется.
— Кружка нет. Ручьев, это не Дворец, пионеров. Вот попрыгаешь еще, а я думаю, случай представится очень скоро, и тогда в зависимости от показанных результатов будем двигать тебя в чемпионы.
Приехали в роту как раз к личному времени. Якубовский к себе ушел. Я иду докладывать Сосновскому.
— Товарищ гвардии ефрейтор, гвардии рядовой Ручьев с задания прибыл!
И сияю при этом, как медная кастрюля.
Сосновский на меня не смотрит, смотрит на мой парашютный значок. Вид торжественный, важный, похож на индюка. Не выдержал, заулыбался, руку мне трясет.
— Ну, брат, молодец! Я же говорил! Ни минуты не сомневался. Вот молодец!
Конечно, откуда-то возникает Дойников и, конечно, не сразу соображает.
— Чего это? С чем поздравляют-то? — Глаза выпучил, смотрит.
— Ничего не замечаешь? — Сосновский спрашивает. — Посмотри внимательней!
Дойников еще больше глаза таращит.
— Да не на Ручьева смотри, на китель.
— Ой! — Дойников визжит так, что сбегается вся рота. — Ой! Даешь! Сиганул-таки! Когда успел? Ну скажи!..
Ребята подходят, поздравляют, радуются. У меня комок к горлу подкатывает. Сосновский становится серьезным, вопрошает:
— Сколько?
— Два. — отвечаю, — просил еще — не дали.
Хворост незаметно отводит в сторону, шепчет:
— Надо вспрыснуть. Не отвертишься, друг. В первое же увольнение…
Щукарь выдвигает предложение:
— Ну вот что, солдатам гвардии ефрейтора Сосновского остаться, остальным катиться колбасой. Братцы, мы можем иметь кругом «отлично». Ручьев у нас теперь тоже прыгунчик. Значит, порядок. Надо только, чтоб Дойников спортом занимался, как человек.
— А я спортом как что занимаюсь, как шкаф? — Дойников обижается. — Думаешь, ты со своим самбо лучше меня? Посмотрим, как себя в лыжных гонках покажешь и в настольном теннисе, кстати, тоже…
Щукарь машет рукой.
— Настольный теннис! Ты бы еще хвастался, что лучше кофты на спицах вяжешь.
Насыщенную беседу прерывает дневальный.
— Эй, — кричит, — Ручьев! На радостях небось протопал мимо, а тебе, между прочим, срочный пакет.
Бегу. Действительно, мне письмо. По почерку определяю — от маман. Удаляюсь в Ленинскую комнату, читаю: «Вопрос с твоим переводом улажен… Скоро придет приказ… Через неделю-две будешь в Москве… Я так счастлива… Все тебя ждут…»
Когда я прочел письмо, меня словно оглушили. Это что, нарочно? Ведь еще два-три месяца назад я бы прыгал от восторга, а сегодня? А сегодня просто не знаю, что делать.
Не хочу я уезжать отсюда! Не хочу!
Когда все так здорово, когда я наконец прыгнул, когда Таня… Не хо-чу! И не уеду!
Беру себя в руки. Начинаю заниматься психоанализом.
Когда я сюда прибыл, у меня была одна мечта: скорей обратно, хоть сторожем, но в Москву. Там мама, там «Запорожец», там Влад, там Эл…
Теперь получается, что все изменилось. Здесь Копылов, здесь боевая машина, здесь Сосновский, здесь Таня…
Переоценка ценностей.
Зажмуриваю глаза и стараюсь представить себя в «Метрополе» на диванчике, а рядом Эл, а у столика красавец Николай Григорьевич, друг, а у подъезда моя машина…
Не тянет.
Ну не тянет меня туда!
Каждое утро можно валяться в постели хоть до полудня. Театр, концерты, МИМО. Ем что хочу. Хожу к кому хочу. Нет начальников, нет дисциплины, нет занятий, нет нарядов. А?
Все равно не тянет.
Неужели человек так быстро привыкает к трудностям?
Или это не трудности?
Или просто там жизнь изнеженной бабы, а здесь настоящего мужчины? Но я-то настоящий мужчина! Значит, мне нужна здешняя жизнь…
Ну, а «дипломатическая карьера», как выражается ма? Что ж, армейская служба не вечна, вернусь, окончу МИМО, пожалуйста, поеду послом в Никарагуа. И потом… и потом… ведь свет клином не сошелся на МИМО. В конце концов, известно немало дипломатов, бывших военных… Есть военные атташе, тоже дипломаты.