Эвенки, цокая языком, осматривали путеукладчик, тепловоз, трогали руками рельсы. Они предостаточно летали на вертолетах, «Аннушках», но многие из них знали о существовании железных дорог только по фильмам и фотографиям. Ведь до недавнего времени считалось утопией строить в этих краях железные дороги…
Старику с острой бородкой очень захотелось услышать гудок тепловоза. Машинист исполнил его желание, затем пригласил пастухов на площадку тепловоза и немного прокатил их. Старик радостно сказал, показывая рукою в сторону Дивного:
— Поехала, поехала, поехала — Москва приехала! Москва близко-близко стал…
На груди у него висела новейшая транзисторная «Спидола», и знакомый дикторский голос сообщал, что сегодня запущен очередной искусственный спутник Земли.
— Ну вот, теперь Москву вашей олениной по чугунке снабжать будем, — в шутку сказал Каштан. — Самолетами ведь не повезешь — в копеечку влетит.
Пастухи приняли слова бригадира за чистую монету и о чем-то возбужденно заговорили между собою на родном языке. Молоденький эвенк перевел: они предлагают угощать столицу только отборными, первосортными олешками.
Расставаясь, пастухи передали бригаде огромный кусок строганины. Как объяснили, в благодарность за то, что путеукладчики приблизили Москву к их родным местам.
А рельсы побежали дальше, в края дикие, считавшиеся когда-то неприступными…
…Концерт Балерины подходил к концу, когда дверь распахнулась и в клуб ввалилось четверо бородачей в полушубках, ушанках и с рюкзаками за плечами. Они остановились в проходе между рядами, глядя на музыканта.
— Он, стерва!.. — радостно гаркнул один из них, здоровенный рыжебородый детина с какими-то шальными глазами.
— Ну щербатый! Ну дает! Отмылся, глянь, не узнать!.. — подхватили бородачи.
На них зацыкали.
Балерина прервал игру, привстал, вглядываясь в непрошеных гостей, потом сказал:
— Кореша, рад вас видеть, но поимейте совесть: идет мой концерт. Разденьтесь и сидите тихо, как все зрители.
Бородачи скинули рюкзаки, одежду, побросали все на пол, хотя в фойе была раздевалка, и шумно расселись на свободных местах.
Каштан поглядел на них, и на душе у него стало как-то тревожно…
Балерина, исполнив последний номер, раскланялся и спустился к бородачам. Те начали с медвежьей неуклюжестью обнимать его, хлопать по плечу.
— Фуфло, Хмырь, сколько лет, сколько зим! — возбужденно говорил Балерина. — А ты, Решка, где пропадал?
— В пионерском лагере отдыхал, — ухмыляясь, сипло отвечал тот, кого звали Решкой.
— Мы с делом к тебе, Балерина, — сказал рыжебородый.
— Так что ж мы стоим! Айда ко мне в вагончик.
Все направились к выходу. Там у двери стоял Каштан. Он встретился с Балериной взглядом.
— Кореша ко мне приехали, Ваня, — сообщил Балерина.
— Я гляжу, у твоих корешей вроде бы бутылки в рюкзаках, — подмигнув бородачам, сказал Каштан. — Не иначе, как минеральная вода. А у меня аккурат в глотке пересохло.
— Глазастый! — одобрительно отозвался рыжебородый. — Двигаем с нами. На всех хватит.
Балерина удивленно посмотрел на бригадира.
В вагончике бородачи выставили несколько поллитровок, разлили по кружкам, открыли банки с тушенкой и кильками, которые прихватил из своего вагончика Каштан.
Все, исключая Балерину, выпили. Бородачи в крайнем удивлении посмотрели на хозяина, который отодвинул свою кружку.
— Вы уж давайте без меня, — сказал он. — Я пас. Завязал.
— К-как?.. — даже поперхнулся рыжебородый.
— Боцманским узлом. Намертво.
Они долго сомневались в словах Балерины, но пришлось поверить. Тогда рыжебородый пощупал его спину и сказал своим товарищам:
— Так и есть! Крылышки проросли.
Засмеялись.
— Давайте к делу, — хмуро сказал Балерина и посмотрел на Каштана.
— Во первых строках — как тебя разыскали. Слушай сюда, — начал рыжебородый. — Рассчитались с последнего места — на медном руднике ишачили, — сидим в ресторане Читинского аэропорта, балдеем. Ага. Какой-то юнец спрашивает разрешения подсесть. Разрешаем. Куртка на нем зеленая, а на спине надпись: «БАМ». Заказывает он обед без горючего. «Значит, с БАМа?» — спрашиваем. «Оттуда, — отвечает, — в отпуске был, возвращаюсь». Стали расспрашивать, как у них там с заработками. Слово за слово, разговорились. Юнец про красивые пейзажи больше рассказывает, будто они нас очень интересуют. И люди, говорит, у нас замечательные. Перечисляет, значит, этих самых замечательных. Молодого бригадира, который за доблестный труд высокий орден получил, еще кого-то. Ага. И вдруг: «А вы не представляете, какой у нас руководитель художественной самодеятельности! У него, мол, трудная судьба была, бродяжничал, даже сидел. Чрезвычайно талантливый гитарист». И фамилию называет. Ну, у нас челюсти и отвалились. «Случаем, — спрашиваю, — не Балерина гитариста вашего прозвище?» — «А вы откуда знаете?»
Рыжебородый замолчал и стал наливать в кружки.
В электровагончике было жарко от включенных плит, гости постепенно сняли пиджаки, свитера, сорочки. Все они были в татуировках, особенно Решка. От локтя до кисти у него было написано: «Нету в жизни щастя!», а на груди толстенькая русалка.
— Да не тяни, расскажи Балерине, куда мы оглобли направили и зачем к нему зарулили, — нетерпеливо попросил рыжебородого Решка.
— Слушай сюда, — передохнув, продолжал рыжебородый. — Прослышали от знающего человека, что на Чукотке есть один поселок, в поселке же том богатый оленеводческий совхоз помещается. И навроде того, что директор совхоза ищет вольную бригаду плотников аэродромные постройки рубить. Мы, значит, письмецо ему кидаем: есть такая бригада, просим разобъяснить, что за калым и какой куш за него выпадет. Тот отвечает незамедлительно: три бревенчатых постройки, а куш за них такой, что у нас глаза на лоб полезли. Прикинули, что за три месяца столько зашибем, сколько здесь за год не возьмем. Короче — летим калымить… Как ты думаешь, зачем к тебе завернули?
— Зачем же? — вопросом на вопрос ответил Балерина.
— Решили тебя, кореш, в долю взять, — почти торжественно сказал рыжебородый.
Тот молчал.
— От радости в зобу дыханье сперло, — сказал Решка и первым засмеялся своей остроте. — Собирай шмотье, нынче ночью поезд идет.
Балерина молчал.
— Какая у тебя тут зарплата? — спросил его бородач, которого звали Хмырем.
Балерина нехотя ответил. Бородачи заржали. Хмырь сказал:
— Считай, что на Чукотке в пять раз больше возьмешь!
Балерина закурил, зачем-то поднялся.
— Конечно, спасибо вам, кореша, вроде бы заботу проявили… — сказал он. — Деньги лишние не помешают, точно. Бывала вот в этих руках шальная деньга… А толку что? Не о том я, кореша, не о том… Человеком меня здесь считают, поняли? Человеком, а не шпаной. Ни один тюрьмой не попрекнул. Уважают меня здесь, поняли? Без брехни. Уважают. Вот Иван не даст соврать. Между прочим, этот парень и есть тот самый бригадир, который орден заработал. Скажи, Каштан.
— Уважают, Аркаша, — подтвердил бригадир.
Бородачи замолчали, недоверчиво глядя на своего бывшего дружка. Потом рыжебородый удивленно присвистнул и сказал сам себе:
— Если б пару лет назад мне сказали, что наш Балерина такую речугу выдаст, я б тому первый в глаза плюнул!..
Каштан поднялся. Больше ему здесь делать было нечего.
— Говорите, ночью поезд ваш? — спросил он бородачей. — Счастливой дороги, кореша.
XIX
Возвращались со смены. Недалеко от поселка была остановка, парни перешли из теплушки на площадку тепловоза. Вскоре за сопкой показался Дивный и засветились длинным пунктиром окна жилых вагончиков. Тепловоз дал сигнал и сбавил скорость. Мощный луч прожектора осветил проспекты Дивного с вагончиками, общежитиями и коттеджами, рабочих, торопливо идущих домой, склоны сопок, вплотную подступивших к железнодорожному полотну.
Возле поста механической централизации играли дети. Они пытались слепить снежную бабу, но у них ничего не получалось, потому что сухой снег рассыпался. Заслушав перестук платформ, дети бросили свое занятие, щурясь, начали смотреть на прожектор. Вдруг один из них забежал на шпалы, показал тепловозу язык и тут же отскочил к своим товарищам.
— Боевой, чертенок! — одобрительно сказал Каштан и пригрозил озорнику кулаком. — Это пацан Семе…
Он не договорил. Другой мальчик, стоявший рядом с озорником, вдруг рванулся с места, тоже забежал на шпалы и высунул язык. Он решил доказать, что ничуть не трусливее товарища.
Почему этот пацаненок не отскочил сразу же в сторону, как его дружок, а продолжал неподвижно стоять с нелепо высунутым языком, широко распахнутыми от ужаса глазами?.. То ли его загипнотизировал свет, как гипнотизирует, например, зайца, то ли напугал панический визг тормозов, то ли ошеломили крики рабочих.
Тепловоз сразу не остановить. Расстояние между тепловозом и мальчиком неумолимо сокращалось.
Секунда, другая, третья, длинные, как часы, как сутки… Он еще мог отпрыгнуть. Но он стоял неподвижно, как истукан. Четвертая, пятая секунды… Когда до него оставалось два-три метра, Каштан прыгнул с высокой площадки на шпалы, падая, швырнул мальца через левый рельс и исчез под тепловозом.
Короткий вскрик.
Эрнест перемахнул через низкую железную ограду, упал и ударился лбом обо что-то твердое, но боли не почувствовал.
Кто-то в собачьих унтах спрыгнул сверху перед его лицом. Эрнест вспомнил, что унты носил молоденький помощник машиниста. Он наклонился и начал что-то вытаскивать из-под колес.
— Ваня! Ва-ня!.. Где ты?.. — позвал Эрнест, ползая перед огромным литым колесом тепловоза.
— Осторожнее! Осторожнее!.. — послышались голоса в конце тепловоза.
Эрнест не поднялся, а почему-то пополз туда на четвереньках. Когда до толпившихся людей осталось совсем немного, дорогу ему преградил небольшой темный ком. Это был сидящий в снегу мальчик. Эрнест лихорадочно ощупал его с головы до ног.