Хутор этот как хутор — таких много на верхнем Допу. Полтора десятка глинобитных хат под черепицей, школа, поодаль бригадный ток с амбарами. Туркеничи уехали отсюда в Краснодон, когда Ваня не научился еще читать и писать. Помнил ли он свою родину — песчаные отмели на Дону, густые акации над дорогой, поспевающие нивы, которым не видно ни конца, ни края? Не мог, наверное, не помнить…
За Лиманом еще хутор. Даже два. И оба называются одинаково — Рубеж. Один Рубеж — воронежский, другой Рубеж — ростовский. Здесь граница двух областей. Но незаметно, где кончается один и начинается другой, хотя в каждом хуторе — свой сельсовет. Переженились, породнились донцы и воронежцы, вместе праздники справляют, свадьбы, крестины.
С Рубежа начинаются места, где родился, по казачьей «байке», казак Чигуша. Тот самый Чигуша, с которым людям живется легче. Что песню сыграть, что шутку выкинуть, — лучше Чигуши еще никто не мог. Случись, горе или нужда придут — хоть в петлю лезь. А тут тебе Чигуша навстречу, скажет словцо-другое, чепуху какую-нибудь, и на душе легче, горе сразу будто отойдет. Душевный он был, уважительный. Знаменитый дед Щукарь, говорят, из его родни — племянником или внуком доводится.
Шутка-шуткой, а верховых казаков с давних пор прозывают чигоманами, наверное, от свойственной им привычки часто употреблять в разговоре присловье «чи»: «бывало-чи», «чи тут, чи там…» Под Казанкой есть даже хутор такой — Чиганаки. Впрочем, есть еще и хутор под названием Париж. Над «чигоманами» подшучивали, а они с Кутузовым в Париж вступили и, домой возвратясь, в честь своего подвига хутор основали.
…В Казанскую добрался я, уже когда в станичном парке оркестр играл на танцплощадке прощальный марш. Гостиница, а лучше сказать дом приезжих, у самого парка. Две большие комнаты — человек на тридцать. Окна настежь, и Дон совсем рядом, а духота не спадает. Пока сходил к берегу, окунулся, огни в парке и вовсе погасли. А спится на новом месте плохо. Ворочаюсь с боку на бок и наконец, не вытерпев, перебираюсь во двор на скамью под кудлатым кленом. Уже и заря вот-вот брызнет. Гомонит птичий хор: свистят, щебечут, чирикают, каркают, визжат и пищат, спрятавшись в густых кронах парка, пернатые, а им «аккомпанируют» на все лады, как умеют, полевые сверчки, кузнечики, шмели и прочая стрекочущая рать насекомых. И запахи густые, тяжелые, степной аромат властно наполняют улицы…
Утром я отправился бродить по станице. Во всем облике ее — наше, донское, по чему соскучился я на тульских, липецких и воронежских землях. Дымки, пахнущие подовым хлебом (его здесь на капустных листах пекут); янтарный крыжовник за плетнями; молодайки с подойниками в руках (они уже успели побывать в полевом таборе); бородатые старики в выцветших казачьих картузах, в синих галифе с лампасами, заправленных в шерстяные носки… Шесть утра, а уже открыты все станичные магазины, и в раймаге «Юбилейном» — весь он из стекла и бетона — прицениваются к модным сапожкам первые покупательницы.
Я знал Казанскую как самую «глубинку», а здесь теперь и водозаборные колонки на улицах, и телевизионные антенны над крышами, и даже машина по домам газовые баллоны развозит. Каток асфальтовый стоит — начали улицы прихорашивать. На афише кинотеатра название фильма, который в Воронеже только еще рекламировался. И такси встретил, совсем как в городе. Казачьему укладу и здесь отдали дань: выкрасили кузова легковых такси голубой краской с красными лампасами.
Перед полуднем я попал на заседание совета молодой интеллигенции — есть такой при Доме культуры. Я слушал, о чем говорилось на заседании, и вот что думал. Так же вот собирались в станице лет сорок назад избачи и учителя, спорили о всеобуче и кружках ликбеза, о диспутах с церковниками. Забота, в сущности, у этих людей и сейчас такая же — нести культуру в народ; только и самой интеллигенции в станице во много раз больше, и церкви давно нет, поэтому и разговор иной.
Перестала уходить молодежь в город, все больше в колхозе остается. Не устроить ли встречу выпускников со старейшей трактористкой Матреной Абрамовной Мещеряковой, Героем Социалистического Труда? Может, и девчат из Шумилинской станицы пригласить — тех, что после школы на трактор сели? Сочинил станичник Чиков, учитель, пьесу, «Как наливалась рожь» называется, а поставили ее не в Казанской, а в городе Каменске. И пьеса ведь стоящая — о том, как молодые люди на трудностях проверяются. А мы репертуар для Дома культуры ищем. Еще вот послать в область письмо о типовых проектах для пригадных клубов нужно: нет ведь таких проектов, архитекторы все больше дворцы спорта возводят. Может, стоит им о о таких хуторах, как Рубеж, подумать?
Казанская — станица с большими запросами. Дело не только в проектах хуторских клубов. Станица строилась исками, отвернувшись лицом от Дона, к воде спускаются ярами огороды да левады[4]. Не так просто это все перекроить, а давно уже нужна станичникам и набережная. Сейчас, чтоб добраться к пристани, приходится и с колючим терновником побороться, и через канавы попрыгать.
Здесь все больше строится новых домов — двух- и трехэтажных, и они, как близнецы, похожи один на другой. Я не могу сказать, что такие дома украшают станицу, — громады из красного кирпича с безликими фасадами. Меня больше радовали на соседних улицах казачьи куреня с резными наличниками, с искусными фигурками из жести на крышах. Так ли уж обязательно строить многоэтажные дома, не очень удобные для сельского жителя? Ведь привык он — этот житель — и к фруктовому садику с огородом, и к леваде, на которой зимует плоскодонка, к сарайчику, где зимой и летом провяливаются рыбацкие сети. Наверное, все-таки нужно искать «золотую середину» в застройке таких станиц, как, например, Казанская.
После полудня уходил на Мигулинскую буксирный катер «Гром». Этакая измятая, громыхающая посудина, которой в субботу должно исполниться сто лет. Что ж, и такой транспорт годится.
Заветный камень
Родные мои, как хочется жить! Как хочется еще раз встретить рассвет над родным Доном, припасть губами к росистой траве…
Сделайте это за меня. Когда меня поведут на казнь, я не буду жалеть о том, что не успела…
Возле устья Песковатки высится у Дона камень — огромный, серый, покрытый пылью, весь потрескавшийся. Мимо едут машины, проходят пешеходы. Приглядевшись внимательнее к каменному излому, увидишь двух богат в смертной схватке.
Здесь взяли фашисты Катю Мирошникову. Здесь расстреляли ее сентябрьским утром 1942 года.
Много лет уже, как в степи придонской ковыля не осталось, а здесь, у камня заветного, он живет. В зной и жару когда пересохнет, потрескается вся земля, ковыль еще пуще цветет. Зимой, в метель, степь укроется снегом, а ковыль кудлатый опять ветрам кланяется. Сеча случится, костьми землю укроет, он и сквозь кость пробьется, не остановишь..
Летом 1942 года возле расщелин камня была партизанская явка. На окрестных дорогах грохотали гусеницы вражеских танков, слышались окрики немецких часовых, но глухими тропками пробирались к заветному камню люди И наутро в станице, где, казалось, притихла и замерла жизнь, где не слышно стало девичьих голосов и не перекликались, как прежде, через плетни казачки, из одного куреня в другой ходили по рукам серенькие листки с подслеповатыми печатными буквами — подпольная газета «КоммунистДона». Еще передавали из уст в уста новость: где-то под боком, на той стороне Дона, действует партизанский отряд — свой, мигулинский, называется он «Донской казак». А потом начали взлетать на воздух немецкие склады с боеприпасами, падать в ночи под пулями и тесаками патрульные и часовые. Немцы организовали повальные обыски по казачьим куреням и базам, назначили большие деньги за выдачу партизан, но поймать никого не удалось: в станице остались старики, женщины да дети.
Была в этом партизанском отряде девушка, звали ее Катей. До войны она была учительницей, секретарем райкома комсомола. Когда немцы подошли к Дону, стала партизанкой. Надевала простенькую выцветшую кофточку и заплатанную юбку, шла по станицам и хуторам, куда посылало ее командование. Человеком она была известным, неровен час — предатель сразу мог опознать (а они тоже попадались, из выползших на свет белобандитов да кулацких сынков) И все-таки шла. Притворяясь блаженненькой либо «насильно угнанной советскими властями рыть окопы», плелась с тощей котомкой по степным большакам, блуждала, вроде бы не зная дороги, возле немецких аэродромов. Все видела, все запоминала, и потом командование гвардейской дивизии державшей фронт за Доном, наносило на карту собранные Катей данные: где находится враг, какова его сила, куда послать бомбардировщики.
Однажды она нарвалась на засаду, и два дюжих фрица преградили ей дорогу. Она выхватила спрятанный под кофточкой пистолет, выстрелила в упор, уложила одного, а потом и другого немца и скрылась в камышах. Раненная в плечо, добралась до партизанской базы возле заветного камня. Ее хотели переправить в госпиталь — отказалась наотрез. Отлежалась с неделю, снова ушла в разведку.
…Было это за два дня до партийного собрания в партизанском отряде, на нем должны были рассматривать Катино заявление о приеме в партию. Но дело не ждало — ночью она вплавь переправилась на другой берег Дона, пошла в Мигулинскую. И не вернулась… На рассвете 30 сентября привели ее гитлеровцы к этому камню и расстреляли…
В Мигулинской станице в школе имени Кати Мирошниковой я читал текст партизанской клятвы, подписанный ею. Листал ее любимые книги. Видел орден Отечественной войны II степени, которым посмертно награждена она в двадцатилетие Победы. И еще — решение о том, что Екатерина Александровна Мирошникова навечно зачислена в списки областной комсомольской организации. Я долго всматривался в фотографию этой маленькой и худенькой девушки, прозванной за подвиг «донской Зоей». Не написано о ней пока ни книг, ни песен, а люди знают ее, и не только в станице — по всему сре